Лернер вводит одно важное теоретическое дополнение, а именно предложение рассматривать эти ключевые – для процесса модернизации – переменные как исторические фазы, а демократическую часть самых последних событий трактовать как «венчающий институт участвующего (партиципантного) общества» (таков один из его терминов для обозначения современного индустриального общества). Точка зрения Лернера на взаимоотношения между названными переменными, рассматриваемыми как стадии, достойна того, чтобы процитировать ее достаточно подробно: «Секулярная эволюция партиципантного общества участия, как представляется, включает в себя регулярную последовательность из трех фаз. Вначале приходит урбанизация, поскольку именно города и только они выработали тот комплекс умений, навыков и ресурсов, которые характеризуют современную индустриальную экономику. В рамках этой городской матрицы развиваются оба атрибута, которые отличают последующие две фазы, – грамотность и рост СМИ. Между ними существует тесная взаимная зависимость, потому что грамотность помогает развитию средств массовой информации, которые, в свою очередь, способствуют распространению грамотности. Но именно грамотность выполняет во второй фазе ключевую функцию. Способность читать, приобретенная поначалу относительно немногими, оснащает этих лиц для реализации разнообразных задач, требуемых в модернизирующемся обществе. И только в третьей фазе, когда в результате рывка сложная, детально продуманная технология индустриального развития уже продвинута достаточно далеко, общество начинает по-настоящему, в массовом масштабе производить газеты, сети радиовещания и кинофильмы. Они, в свою очередь, ускоряют распространение грамотности. И в конечном итоге из этого взаимодействия развиваются те институты участия (например, голосование), которые мы находим во всех продвинутых современных обществах»[78].
Тезис Лернера о функциональной взаимозависимости ранее перечисленных элементов модернизации никоим образом не вытекает из его данных. Но материал, представленный в этой главе, предоставляет возможность провести исследования по указанным направлениям. Девиантные случаи вроде Египта, где «отстающая» грамотность ассоциируется с серьезными напряженностями и потенциальными потрясениями, можно также обнаружить в Европе и Латинской Америке, и их анализ – задача, которую я здесь не пытаюсь решать, – позволит еще отчетливее прояснить базовую динамику модернизации и проблему социальной стабильности в разгар институциональных изменений.
Экономическое развитие и классовая борьба
Экономическое развитие, порождая увеличенный доход, растущую экономическую безопасность и широкое распространение более высокого образования, в значительной мере определяет форму «классовой борьбы», позволяя тем, кто принадлежит к низшим слоям, видеть перед собой более благоприятные долговременные перспективы и вырабатывать более сложные и градуалистские[79] взгляды на политическую жизнь. Вера в секулярный реформистский градуализм может быть идеологией только относительно обеспеченного и зажиточного низшего класса. Поразительное свидетельство в пользу данного тезиса можно обнаружить в той зависимости, которая наблюдается между моделями политических действий рабочего класса в различных странах и национальным доходом в них, и эта корреляция вызывает едва ли не изумление в свете многочисленных прочих культурных, исторических и юридических факторов, воздействующих на политическую жизнь разных стран и народов.
В двух самых богатых странах, США и Канаде, не только практически почти не существуют коммунистические партии, но и социалистические партии никогда не были в состоянии утвердиться в качестве сколько-нибудь крупных политических сил. Если взять восемь следующих стран по уровню благосостояния: Новую Зеландию, Швейцарию, Швецию, Великобританию, Данию, Австралию, Норвегию, Бельгию, Люксембург и Нидерланды (все они в 1949 г. – последнем, для которого существует стандартизированная статистика Организации Объединенных Наций, – имели доход на душу населения свыше 500 долл. в год), то там в качестве формы левой политики преобладает умеренный социализм. Ни в одной из вышеперечисленных стран коммунисты не смогли обеспечить себе на выборах больше 7 % голосов, а фактический средний электоральный показатель коммунистических партий составил в них приблизительно 4 %. Если взять восемь европейских стран, где в 1949 г. доход на душу населения был ниже отметки в 500 долл.: Францию, Исландию, Чехословакию, Финляндию, Западную Германию, Венгрию, Италию и Австрию – и где после войны по крайней мере один раз прошли демократические выборы, на которых коммунистические партии могли реально соперничать с некоммунистическими, то в шести из названных стран коммунистическая партия набирала больше 16 % голосов, а ее итоговый средний показатель по этим восьми странам, рассматриваемым как единая группа, превысил 20 %. Две страны с низким доходом, где коммунисты слабы: Германия и Австрия, обладали прямым опытом советской оккупации[80].
Левацкий экстремизм доминировал также в политических взглядах рабочего класса двух других европейских стран, которые принадлежат к группе с годовым доходом на душу населения менее 500 долл., – Испании и Греции. В Испании перед приходом Франко к власти анархизм и левый социализм были намного сильнее, нежели умеренный социализм, в то время как в Греции, где в 1949 г. доход на душу населения составлял только 128 долл., коммунисты всегда были гораздо сильнее социалистов и вместе с партиями, которые были их попутчиками или сочувствовали им, обеспечивали себе на выборах последних лет много голосов[81].
Применительно к западным странам обратно пропорциональная зависимость между экономическим развитием страны, как оно отражается в годовом доходе на душу населения, и силой коммунистов вкупе с другими экстремистскими группировками выражена, по-видимому, отчетливее, чем корреляционные зависимости между другими страновыми переменными вроде этнических или религиозных факторов[82]. Две из числа достаточно бедных стран с крупными коммунистическими движениями: Исландия и Финляндия – являются скандинавскими и лютеранскими. Среди католических народов Европы во всех бедных странах, за исключением Австрии, имеются большие коммунистические или анархистские движения. В двух самых зажиточных католических демократиях: Бельгии и Люксембурге – действует очень немного коммунистов. Хотя французские и итальянские кантоны Швейцарии находятся под сильным воздействием культурной жизни соответственно Франции и Италии, в этих кантонах среди рабочих, живущих в самой богатой стране Европы, почти нет никаких коммунистов.
Зависимость между низким уровнем зажиточности (душевым доходом) и накоплением недовольства, достаточного, чтобы послужить социальной базой для политического экстремизма, подтверждается недавним сравнительным опросом-голосованием, проводившимся для выяснения установок у граждан девяти стран. В этих странах ощущение личной безопасности коррелировало с доходом на душу населения (0,45) и с душевым потреблением продовольствия (0,55). Если в качестве индекса степени существующего в той или иной стране недовольства использовать удовлетворенность своей страной, измеряемую ответами на вопрос «Какая страна в мире дает вам самые лучшие шансы жить таким образом, как вы бы хотели?», то зависимость недовольства от экономического благосостояния оказывается еще выше. Соответствующее исследование, использовавшее метод ранговой корреляции, сообщает, что корреляция между доходом на душу населения и степенью удовлетворенности собственной страной составляет 0,74[83].
Это не означает, что экономические трудности или бедность per se (сами по себе) являются главной причиной радикализма. Есть много свидетельств в пользу того, что в ситуации, когда у людей нет возможностей для перемен, стабильная бедность если и порождает какие-либо явления, то скорее консерватизм[84]. Те индивиды, чей опыт ограничивает для них возможности значимых коммуникаций и взаимодействия с другими лицами, находящимися примерно на одном уровне с ними, будут, при прочих равных условиях, более консервативными, чем люди, которые могут не быть более зажиточными, но имеют доступ к возможностям обеспечить для себя лучший образ жизни[85]. И в этой ситуации причиной динамичных изменений существующего положения будет, похоже, не сама по себе бедность, а осознание реальной возможности улучшить свою жизнь. В одном проницательном пассаже Карл Маркс выразил эту мысль следующим образом: «Как бы ни был мал какой-нибудь дом, но, пока окружающие его дома точно так же малы, он удовлетворяет всем предъявляемым к жилищу требованиям. Но если рядом с маленьким домиком вырастает дворец, то домик съеживается до размеров жалкой хижины»[86].
Вместе с развитием современных средств коммуникации и транспорта как внутри стран, так и между ними представляется все более вероятным, что групп в составе населения, которые испытывают сильную бедность, но изолированы от знаний о лучших способах жизни или не осознают возможностей для улучшения своего состояния, будет становиться все меньше и меньше, особенно в урбанизированных зонах западного мира. Можно ожидать, что такую стабильную бедность можно будет находить только в таких обществах, где доминируют традиции.
Поскольку позиция в системе стратификации всегда относительна и вознаграждение или депривация воспринимаются в терминах того, лучше или хуже твое материальное положение, чем у других известных тебе людей, нет ничего удивительного, что во всех странах низшие классы, независимо от общего уровня благосостояния данной страны, проявляют различные признаки недовольства и даже негодования существующим распределением вознаграждений, поддерживая те политические партии и прочие организации, которые борются за некоторую форму перераспределения[87]. Тот факт, что форма, которую эти политические партии принимают в более бедных странах, носит более экстремистский и радикальный характер, нежели это имеет место в более зажиточных странах, вероятно, сильнее связан с большей степенью неравенства в такого рода странах, чем с тем фактом, что в абсолютных терминах их бедняки фактически еще беднее. Сравнительное исследование распределения национального богатства, проведенное Организацией Объединенных Наций, «говорит о том, что наиболее богатая часть населения (его самая богатая десятая часть, пятая часть и т. д.), как правило, получает в менее развитых странах бóльшую долю суммарного дохода, чем в более развитых[88]. Разрыв между доходом дипломированных специалистов и близкого к ним профессионального персонала, с одной стороны, и обычных рабочих – с другой, в более бедных странах намного больше, чем в более зажиточных. Среди работников физического труда «в менее развитых странах существует, похоже, большее расхождение в заработной плате между квалифицированными и неквалифицированными рабочими. В противоположность этому процесс выравнивания доходов, по крайней мере в нескольких развитых странах, был облегчен общим увеличением национального дохода… причем не столько сокращением дохода у относительно богатых людей, сколько более быстрым ростом доходов у относительно бедных»[89].
Распределение потребительских товаров также имеет тенденцию становиться более справедливым по мере того, как национальный доход увеличивается. Чем богаче страна, тем более значительная доля ее населения владеет автомобилями, телефонами, ваннами, холодильным оборудованием и т. д. Там, где существует нехватка каких-либо товаров, распределение такого рода дефицитных вещей неизбежно должно быть менее справедливым, чем в стране, где имеет место относительное изобилие. Например, количество людей, которые могут себе позволить автомобили, стиральные машины, приличное жилье, домашние телефоны, хорошую одежду или могут достигнуть того, чтобы их дети заканчивали среднюю школу либо поступали в высшее учебное заведение, во многих европейских странах все еще составляет лишь незначительное меньшинство их суммарного населения. Большое национальное благосостояние США либо Канады или же – в меньшей степени – даже австрало-азиатских доминионов либо Швеции означает, что в них наблюдается относительно небольшая разница между уровнями жизни соседних социальных классов и что даже те классы, которые в социальной структуре далеки друг от друга, будут характеризоваться более похожими моделями потребления, чем сопоставимые классы в странах Южной Европы. Для населения этой части Европы и в еще большей мере – для жителей одной из «слаборазвитых» стран социальная стратификация характеризуется намного бóльшими различиями в образе жизни и незначительными пересечениями тех перечней товаров, которыми владеют различные страты или покупку которых они могут себе позволить. Следовательно, можно говорить, что чем богаче, зажиточнее страна, тем в меньшей степени ощущение собственного более низкого статуса воспринимается в ней как крупный источник депривации.
Возросшее благосостояние и образованность способствуют демократии еще и тем, что увеличивают подверженность низших классов разным видам перекрестного давления, которые уменьшают степень их тяготения к любым определенным идеологиям и, следовательно, делают их менее восприимчивыми к экстремистским воззрениям. Этот процесс будет более детально обсуждаться в следующей главе, но он означает вовлечение указанных слоев населения в интегрированную общенациональную культуру – в отличие от изолированной культуры низших классов.
Маркс был убежден в том, что пролетариат представляет собой революционную силу, поскольку ему нечего терять, кроме своих цепей, приобрести же он может весь мир. Но Токвиль, анализируя причины, по которым в Америке низшие слои поддерживали существующую там систему, перефразировал и поменял местами слова Маркса еще раньше, чем сам Маркс приступил к своему анализу, указав, что «в цивилизованных странах обычно восстают лишь те, кому нечего терять»[90].
Возросшее благосостояние воздействует также на политическую роль среднего класса, меняя форму структуры стратификации от вытянутой пирамиды с длинным основанием, означающим низший класс, на ромбовидную фигуру с растущим средним классом. Многочисленный средний класс смягчает конфликт тем, что вознаграждает умеренные и демократические партии, вместе с тем наказывая экстремистские группировки.
Политические ценности и стиль высшего сословия тоже связаны с национальным доходом. Чем беднее страна и чем ниже абсолютный уровень жизни низших классов, тем сильнее «внутреннее» давление на высшие слои, толкающее их рассматривать низший класс как вульгарную, по самóй своей природе подчиненную и нижестоящую касту, которая стоит вне рамок человеческого общества. Резкое различие в стиле жизни между теми, кто вознесен на вершину, и теми, кто погружен на социальное дно, делает такую трактовку психологически неизбежной. И как следствие, в подобной ситуации у верхних слоев наблюдается тенденция расценивать политические права для низших слоев, особенно право на участие во власти, как по сути своей абсурдные и в высокой степени безнравственные. Верхние слои не только сами сопротивляются демократии; их зачастую заносчивое и самонадеянное политическое поведение способствует интенсификации экстремистских реакций со стороны низших классов.