Политический человек. Социальные основания политики - Гендель Евсей Г. 9 стр.

Критика таких категорий или идеальных типов исключительно на том основании, что они не соответствуют реальной действительности, нерелевантна, поскольку они предназначены не для описывания действительности, а для того, чтобы предоставить основу для сравнения различных аспектов реальной действительности с непротиворечивым и логически выверенным образцом. Зачастую этот подход оказывается весьма плодотворным, и у нас нет здесь ни малейшего намерения заменить его, поставив на его место какой-либо другой подход; есть просто желание представить другой возможный способ концептуализации и осмысления сложных характеристик общественных систем, берущий свое начало из того многомерного анализа, дорогу к которому – на совсем ином уровне анализа – впервые проложили Пауль Лазарсфельд и его коллеги[104].

Особенность, которая отличает данный подход, – это вопрос о том, можно ли рассматривать обобщенные теоретические категории как обоснованно соотносящиеся с характеристиками тотальных общественных систем. Последствия статистических данных, представленных в этой главе применительно к демократии, а также соотношений между демократией, экономическим развитием и политической легитимностью состоят в том, что имеются такие аспекты тотальных общественных систем, которые существуют, могут быть сформулированы в теоретических терминах, могут быть подвергнуты сравнению с похожими аспектами других систем, и в то же самое время они выводимы из эмпирических данных, которые могут быть проверены (или поставлены под сомнение) другими исследователями. Это не означает, что не могут существовать коллизии, противоречащие общим соотношениям либо зависимостям, или же что на более низких уровнях общественной организации не могут очевидным образом проявляться какие-то совершенно другие характеристики. Например, такую страну, как США, можно на общенациональном уровне охарактеризовать как «демократическую» даже при том, что большинство вторичных организаций внутри этой страны, возможно, и не являются демократическими. На другом уровне церковь может быть охарактеризована как «небюрократическая» организация по сравнению с корпорацией – даже невзирая на то, что важные сегменты церковной организации могут быть столь же бюрократизированными, как наиболее бюрократические части какой-либо конкретной корпорации. На еще одном уровне может оказаться вполне легитимным в целях психологической оценки тотальной личности рассматривать того или иного индивида как «шизофреника» даже несмотря на то, что при определенных условиях он может действовать отнюдь не шизофренически. Суть здесь в том, что, когда сравнения делаются на определенном уровне обобщения и обращаются к функционированию тотальной системы (будь то на уровне отдельной личности, группы, организации или всего общества), обобщения, применимые к тотальному обществу, имеют тот же самый вид и степень валидности, как и те, что применимы к другим системам и подчиняются тем же самым эмпирическим тестам. Отсутствие систематических и сравнимых исследований нескольких обществ затемняло указанное соображение.

Указанный подход подчеркивает также ту точку зрения, что сложные характеристики тотальной системы обладают зависящей от многих переменных (многомерной) причинной обусловленностью и последствиями настолько, насколько у всякой характеристики есть некоторая степень автономности в рамках системы. В этом смысле бюрократия и урбанизация, равно как и демократия, имеют много причин и последствий[105].

С этой точки зрения было бы трудно идентифицировать какой-то один фактор, кардинальным образом ассоциирующийся с любой сложной, по-настоящему комплексной социальной характеристикой или же «являющийся ее причиной». Скорее все такие характеристики (и в этом состоит методологическое предположение, которым я руководствовался при проведении данного исследования, а вовсе не какое-то самостоятельное, независимое и существенное положение) рассматриваются как имеющие многомерную, многофакторную причинную обусловленность и последствия. Указанное положение можно прояснить с помощью схемы некоторых из возможных связей между демократией, начальными условиями, ассоциирующимися с ее появлением и последствиями существующей демократической системы.

Появление какого-либо фактора по обе стороны понятия «демократия» подразумевает одновременно, что он является начальным условием демократии и что демократия, будучи однажды установленной, поддерживает существование этой характеристики общества, например того, что общество является системой открытого класса. С другой стороны, некоторые из первоначальных последствий демократии, скажем такие, как бюрократия, могут воздействовать как факторы подрыва демократии, на что указывают стрелки, идущие в обратном направлении. Появление какого-либо фактора справа от демократии не означает, что демократия «порождает» его появление, а говорит просто о том, что демократия представляет собой начальное условие, которое благоприятствует развитию данного фактора. Аналогично гипотеза, что бюрократия является одним из последствий демократии, не подразумевает, что демократия – это ее единственная причина, а скорее говорит о том, что демократической системе присущ такой эффект, как стимулирование развития определенного типа бюрократии, при наличии других условий, которые надлежит сформулировать, если центральной проблемой исследования выступает именно бюрократия. Приведенная схема призвана служить в качестве не полной модели общих социальных условий, ассоциирующихся с появлением демократии, а лишь способа прояснить методологическое соображение, связанное с многофакторным (обусловленным многими переменными) характером зависимостей в тотальной общественной системе.

Таким образом, в многофакторной системе со многими переменными фокусом может быть любой ее элемент, а формулирование его состояния и вытекающих отсюда последствий не подразумевает того, что мы пришли к полной и законченной теории необходимых и достаточных условий его появления. В этой главе не предпринимается попытка построить новую теорию демократии, а содержатся только формализация и эмпирическое тестирование определенных наборов зависимостей и соотношений, порождаемых традиционными теориями демократии.

Примечания к табл. II

1)

2)

3)

4)

5)

6)

7)

8)

9)

10)

11)

12)

13)

14)

15)

16)

Глава 3

Социальный конфликт, легитимность и демократия

Легитимность и эффективность

Стабильность любой демократии зависит не только от экономического развития страны, но также от эффективности и легитимности ее политической системы. Эффективность означает фактическое качество функционирования, иначе говоря степень, в которой данная система удовлетворяет основным функциям правящей власти, как их видит большинство населения и такие мощные группировки внутри него, как крупный бизнес или вооруженные силы. Легитимность – способность указанной системы порождать и поддерживать веру в то, что существующие политические институты являются самыми подходящими и приемлемыми для данного общества. То, до какой степени современные демократические политические системы легитимны, в большой мере зависит от путей решения тех ключевых проблем, которые исторически разделяли данное общество, и от того, в какой степени указанные проблемы решены.

Если эффективность прежде всего инструментальна, то легитимность носит оценочный характер. Те или иные группы и группировки рассматривают политическую систему как легитимную или нелегитимную согласно тому, в какой мере ценности этой системы соответствуют их собственным. Важные сегменты германской армии, государственных гражданских служб, в том числе часть чиновников и аристократических классов, отвергали Веймарскую республику не из-за ее неэффективности, а по той причине, что символические представления и базовые ценности этой республики отрицали их собственные символы и ценности. Легитимность как таковая, если рассматривать ее саму по себе, вполне сочетаема со многими формами политической организации, включая и репрессивные. Феодальные общества перед наступлением индустриализации, несомненно, пользовались среди большинства составляющего их населения базовой лояльностью. Кризисы легитимности – это в первую очередь недавний исторический феномен, ставший следствием роста резких расколов между разными группировками, которые теперь благодаря средствам массовой коммуникации в состоянии организовываться вокруг каких-то ценностей, отличающихся от тех, что ранее считались единственно приемлемыми.

Кризис легитимности – это кризис изменений. Следовательно, его корни надлежит искать в характере изменений, происходящих в современном обществе. Кризисы легитимности случаются в периоды перехода к новой общественной структуре, если (1) статус основных консервативных институтов в ходе периода структурных изменений оказывается под угрозой; (2) все крупные группы в составе общества не имеют доступа к политической системе в переходный период или, по крайней мере, как только они начинают выдвигать политические требования. Если после того как новая общественная и социальная структура установилась, эта новая система в течение периода, достаточно долгого для развития легитимности на новой основе, неспособна удовлетворять ожиданиям основных групп (по соображениям «эффективности»), то может развиться новый кризис.

Токвиль дает наглядное и красочное описание первого общего типа утраты легитимности, имея в виду главным образом те страны, которые переходили от аристократических монархий к демократическим республикам: «…однако в жизни народов иногда наступают периоды, когда древние нравы и обычаи разрушены, вера поколеблена, уважение к прошлому забыто и в то же время просвещение еще не получило распространения, а политические права еще ограниченны и ненадежны…» У граждан тогда «нет ни инстинктивного патриотизма, свойственного монархии, ни рассудочного, присущего республике… они остановились посредине между тем и другим и живут в смуте и беспомощности»[106].

Если, однако, в течение этого переходного периода статусу основных консервативных групп и их символам ничто не угрожает, даже невзирая на то, что они потеряли значительную часть своей власти и могущества, то положение демократии представляется намного более надежным и безопасным. И в результате мы имеем довольно-таки абсурдный факт, что десять из двенадцати стабильных европейских и англоязычных демократий представляют собой монархии[107]. Великобритания, Швеция, Норвегия, Дания, Нидерланды, Бельгия, Люксембург, Австралия, Канада и Новая Зеландия – все они либо королевства, либо доминионы под властью монарха, в то время как единственные республики, которые удовлетворяют условиям стабильных демократических процедур, – это США и Швейцария плюс Уругвай в Латинской Америке.

Сохранение монархии очевидным образом сберегло для этих стран лояльность их аристократических, традиционалистских и клерикальных секторов населения, которые возмущались возросшей демократизацией и эгалитаризмом. В итоге, великодушно принимая низшие слои общества и воздерживаясь от сопротивления тем ситуациям, которые могли бы сделать необходимой революцию, консервативные круги общества завоевали или сохранили лояльность этих новых «граждан». В странах, где монархия была свергнута революцией и упорядоченная преемственность наследования оказалась нарушенной, силы, примыкавшие некогда к трону, иногда продолжали отказывать республиканским преемникам власти в легитимности вплоть до пятого поколения или даже еще далее.

Единственная конституционная монархия, которая стала фашистской диктатурой, Италия, считалась, как и Французская Республика, нелегитимной с точки зрения основных групп ее общества. Савойская династия[108] отвращала от себя католиков, разрушая светскую власть римских пап, а также не рассматривалась как легитимная преемница в старом Королевстве обеих Сицилий. Церковь почти вплоть до Первой мировой войны фактически запрещала католикам участвовать в итальянской политической жизни и в конечном итоге изменила свою позицию только из-за страха перед социалистами. Французские католики в течение того же самого периода придерживались аналогичной установки по отношению к Третьей республике. И итальянской, и французской демократиям пришлось на протяжении значительной части их истории обходиться без лояльной поддержки со стороны важных групп своих обществ, причем как на левом, так и на правом фланге. Таким образом, один из крупных источников легитимности состоит в непрерывности и преемственности важных традиционных интегративных институтов в течение того переходного периода, когда появляются новые социальные институты.

Второй общий тип утраты легитимности связан с путями, которыми различные общества справляются с кризисом «вхождения в политическую жизнь» – с решением вопроса о том, когда новые социальные группы получат доступ к политическому процессу. В XIX столетии этими новыми группами были в первую очередь промышленные рабочие; в XX – колониальные элиты и крестьянское население. Всякий раз, когда новые группы становятся политически активными (например, когда рабочие впервые ищут доступ к экономической и политической власти через экономические организации и избирательное право, когда буржуазия требует доступа к властным структурам и участия в них или же когда колониальные элиты настаивают на контроле над своей собственной системой), сравнительно легкий доступ к легитимным политическим институтам имеет тенденцию способствовать завоеванию лояльности этих новых групп по отношению к системе, и они, в свою очередь, могут позволить старым господствующим слоям поддерживать свой статус. В странах вроде Германии, где в течение длительных периодов препятствовали такому доступу – сначала в нем отказывали буржуазии, а позже рабочим – и где для ограничения доступа использовалась сила, низшие слои оказались отчужденными от системы и стали принимать на вооружение экстремистские идеологии, которые, в свою очередь, не позволяли более прочно утвердившимся и признанным группам принимать политическое движение рабочих в качестве легитимной альтернативы.

Политические системы, которые отрицают всякий доступ новых страт к власти кроме как посредством революции, воспрещают также рост собственной легитимности, достигаемый путем вынесения многовековых надежд и чаяний населения на политическую арену. Группы, которые вынуждены силой пробивать себе путь в политическое пространство, склонны чрезмерно преувеличивать возможности, предоставляемые политическим участием. Вследствие всего этого демократические режимы, родившиеся под таким давлением, не только сталкиваются с трудной коллизией, когда не только группы, лояльные по отношению к ancien rėgime (старому порядку), расценивают их как нелегитимные, но и те, чьи вековые надежды не сбылись до конца в результате произошедших изменений, также могут отвергать их. Примером этого служит Франция, где правые клерикалы смотрели на республику как на нелегитимное образование, а какие-то секторы низших слоев обнаружили, что их извечные ожидания далеки от удовлетворения. И сегодня многие страны Азии и Африки, недавно ставшие независимыми, оказываются перед лицом многотрудной проблемы: им необходимо завоевать лояльность масс по отношению к таким свежеиспеченным демократическим государствам, которые могут сделать очень немногое для достижения утопических целей, поставленных националистическими движениями в эпоху колониализма и в течение переходного периода борьбы за независимость.