– Хочешь дослушать историю?
Кристабель смотрит на нее немигающим взглядом своих жемчужных глаз.
– Требуешь, значит? – Морщась, миссис Бибби снова прикладывается к бутылке.
Доркас намешала яд в кувшин с молоком, много положила – хватило бы на пару десятков крыс. Потом пакет с отравой убрала подальше в чулан. Доркас знала: если ведьма заподозрит неладное, ребенка она есть не станет, и тогда придется невесть сколько ждать, пока в приюте не появится еще один пухлый малыш. Затем она достала все необходимое для клецок: муку, нутряное сало и миску. Накрыла на стол, поставила графинчик с уксусом. Закончив приготовления, Доркас посадила маленького толстячка к себе на колени и принялась скармливать ему крысиное лекарство. Малыш от радости затряс кулачками, увидев, что к его рту подносят ложку, но, когда попробовал смесь, скуксился, выплюнул отраву и заревел. Доркас всю свою жизнь возилась с детьми и умела с ними обращаться. Держа малыша на коленях, она резко отклонила его назад. Трюк удался: ребенок от неожиданности открыл рот, и Доркас сунула ему ложку яда. Малыш продолжал сопротивляться, Доркас обливалась потом и злилась, пытаясь справиться с ним, хотя сама не замечала, что ей жарко и она рассержена, пока тот не обмяк у нее на коленях. Во рту его скопилась ядовитая горечь, лицо раскраснелось, кудряшки на голове взмокли. Как же у нее болели руки. В конце концов, Доркас ведь была не многим больше этого мальчика. Она положила его на жарочный противень, накрыла салфеткой и стала ждать.
* * *
Девочка просыпается навстречу раннему ясному утру. Над ней висят облачения священника, его ризы и стихари. Свободной рукой она трогает край епитрахили, поглаживает ее большим и указательным пальцами. Внезапная схватка в шкафу, и в руке девочки добыча.
– Хороший улов? – смеется миссис Бибби, наблюдая за ней.
Сегодня утром няня еще больше, чем обычно, похожа на мартовского кота. Пышные конусы на ее голове перекосились, на переносице и щеках – царапины. Пока Кристабель спала, миссис Бибби дралась.
Девочка открывает кулачок – медленно, осторожно.
– Какой толстый! – Миссис Бибби изображает, будто она ест, и Кристабель, по примеру няни, подносит тритона ко рту.
Целует ящерицу.
– Один из ваших подданных, леди Берик, как и эти дамы и господа. – Миссис Бибби широким жестом показывает на улиток, усеивающих стены ризницы, ползущих по полу к шкафу. Они сплошным ковром облепляют плиты, скоро ступить будет негде.
Девочка разглядывает тритона – его пятнистое тельце, хвост, лапки, пальчики, блестящие круглые глазки. Кончиком пальца поглаживает его мордочку с двумя крошечными ноздрями. Тритон извивается. Она крепче сжимает его в ладошке, сует в рот и с одного раза откусывает ему голову. Смотрит на тельце в своей руке. Оно дергается, вздрагивает и затихает.
– Бедная зверушка, – улыбается миссис Бибби.
Девочка трется губами о мягкое брюшко тритона, а сама смотрит на улиток, которых освещают на полу косые лучи утреннего солнца.
4
Брайди Дивайн путешествует налегке – со своим стареньким кожаным саквояжем. На ней короткий плащ, белый вдовий чепец и безобразный черный капор. Еще очень рано, только-только рассвело. Внизу под ней кишмя кишат крысы, копошащиеся в древних невидимых реках, в черных, как Стикс, притоках, затерянных под землей, под ногами Лондона. Над головой в вышине неподвижный воздух прорезают чайки. Она идет по мосту. Над Темзой висит туман. Сейчас время отлива, и к реке спешат уличные мальчишки, собирающие мусор по ее берегам. Одетые в лохмотья, они сходят на илистое дно, налегая на свои длинные палки. Глинистая жижа принимает их, засасывает детские ноги, саднящие от ее алчных поцелуев. Они бредут по ледяному мелководью под надзором величавых цапель, взирающих на все и всех вокруг с высокомерным презрением. Однако цапли не только наблюдают, но и слушают – внимают звонким пронзительным крикам «илокопателей», возвещающих о своих находках: о катушках и гвоздях, костях, монетах, обрывках медной проволоки.
Еще очень рано. Просыпаются уличные торговцы фруктами – просыпаются усталыми, потому что всю ночь в своих снах они, бранясь и чертыхаясь, лавировали с тележками между безжалостными омнибусами. И фабричные рабочие вылезают из теплых вонючих углов, в которых они ютятся со своими семьями, и, взъерошенные, идут на работу, сунув в карман горбушку хлеба. Кухонные служанки продирают глаза, приходя в себя, только когда уже смотрят на холодные угли нерастопленного очага. А над ними их хозяйки ворочаются на украшенных рюшками подушках, грезя о горячем чае и мопсах. В предместьях старшие клерки застегивают воротнички и готовят деньги для проезда в омнибусе. Младшие клерки проверяют, не обтрепались ли у них манжеты, прихорашиваются, начищаются, чтобы в своей залатанной одежде и поношенной обуви выглядеть по возможности безупречно. И пополняют ряды легионов, что полируют булыжники Лондонского моста дважды в день.
Еще очень рано, и дамы полусвета, только что поужинав свежими горячими булочками прямо из пекарен, собираются отойти ко сну. Нарумяненные, с алыми губами, непокрытыми головами и обнаженными руками, они стоят в ленивых позах в дверных проемах. Курят, смеются, зазывают. Брайди они улыбаются, некоторые окликают ее по имени – одинокую женщину, шагающую по пробуждающемуся городу.
Или она не одна?
Брайди оборачивается. Пока никого.
Впереди вокзал Виктория – с новенькой односкатной крышей над платформами, призванной оградить благородных обитателей Пимлико и Белгравии от оскорбительных шумов и запахов железной дороги: дыма и пара, топота пассажиров, криков кондукторов, скрипа колес и шипения паровозов. Брайди минует деревянные хижины, воздвигнутые вместо кирпичных зданий, на строительство которых уже не хватило денег: все средства, выделенные на их сооружение, поглотила эффектная вокзальная крыша.
Брайди снова оборачивается. По-прежнему никого.
А потом видит его: неясный силуэт мертвеца в свете раннего утра. Руби Дойл, с блеском в темных глазах, обходит одну из хижин и направляется к ней, словно только и ждал ее появления. На нем цилиндр и панталоны, на лице – улыбка.
* * *
Брайди едет в вагоне компании «Железные дороги Лондона, Брайтона и Южного побережья», смотрит в окно на мелькающие мимо пейзажи. Река и дорога, деревня и ферма – что ни мгновение, то новый мир, новая картина. Вот остались позади угольные пласты. Огненнобрюхий поезд – чудо на рельсах, приводимое в движение непостижимым взаимодействием давления пара и клапанов, – выпуская дым, мчится вперед. Паровоз – яркая комета с дребезжащим хвостом, в котором находится место для пассажиров всех классов. Многие не без нервного трепета решаются на такой способ передвижения, и на то есть основания: ни для кого не секрет, что регулярные поездки по железной дороге способствуют преждевременному старению. Невероятная скорость и стремительное преодоление расстояний не лучшим образом сказываются на внутренних органах. Быстрая езда, да еще в сочетании с жирной пищей, алкоголем для поднятия настроения и отменным табаком, чревата фатальным исходом. Самое большое зло – новоизобретенный транспорт Аида: вагоны на паровой тяге с газовым освещением, курсирующие между станциями Паддингтон и Фаррингдон. Они перевозят пассажиров под самой землей, на которой стоит город. По рассказам многих, пассажиры (ослепленные дымом, перенервничавшие, едва не задохнувшиеся) выходят из-под земли постаревшими – кто на полгода, а кто и намного больше, лет на пять.
Что касается наземных поездов, они тоже не обеспечивают в полной мере безопасности и комфорта. Вагоны первого класса имеют занавески с кисточками, но в них обычно душно. Пассажирам третьего класса свежим воздухом и природными красотами мешают наслаждаться погодные условия и удушающий дым. У пассажиров второго класса над головами есть крыша, но их пугает близость вагонов третьего класса.
Сегодня в вагоне второго класса у пассажиров дополнительный повод для беспокойства – женщина, беседующая сама с собой. Невысокая, симпатичная, с красивыми глазами, но в безобразном капоре, она что-то с жаром нашептывает пустому сиденью напротив нее с той самой минуты, как поезд тронулся с вокзала Виктория.
Сейчас, игнорируя пустое сиденье, она молча смотрит в окно.
Остальные пассажиры, сочувственно переглянувшись, вновь утыкаются в книги или погружаются в размышления.
Спокойствие длится недолго.
Маленькая миловидная женщина сверлит незанятое место воинственным взглядом.
– Это не аргумент, – заявляет она яростным шепотом.
Какое-то время, кусая губу, она прислушивается к пустому месту. Затем:
– Вы мне не помощник, а помеха – ходите за мной по пятам, преследуете, забрасываете каверзными вопросами…
Подушечкой ладони она бьет себя по лбу. Несколько пассажиров вздрагивают.
– А если я вспомню, вы исчезнете?
Несколько человек вслух выражают свое возмущение.
– Мэм, нельзя ли чуть потише, будьте так любезны? – обращается к ней язвительным тоном краснолицый джентльмен, занимающий место в углу вагона.
Брайди поворачивается к нему, надменно вскидывает голову.
– Прошу прощения, сэр?
– Надеюсь, вы понимаете, мэм, что это – вагон второго класса?
– Я здесь не по своей воле, сэр.
Краснолицый джентльмен приподнимает брови.
– Это – желание моего работодателя, – продолжает Брайди. – Если бы я ехала третьим классом, то наверняка прямо в эту минуту наслаждалась бы пением и лакомилась мясным пирогом. А если б сидела в первом классе, курила бы с попутчиками сигару и мило беседовала бы с ними о том о сем.
Краснолицый джентльмен намерен что-то ответить. Брайди останавливает его властным жестом.
– Но, поскольку в вагоне второго класса атмосфера тоскливее, чем в катафалке, я вынуждена, сэр, сама себя развлекать, беседуя с этим… сиденьем.
Краснолицый джентльмен сбит с толку и в растерянности закрывает рот.
Брайди дерзким взглядом обводит остальных пассажиров. Те съеживаются под ее взором, мечтая утонуть в своих сюртуках.
– Более того, – шипит она сиденью, – впредь я буду игнорировать ваши похотливые улыбочки, загадочные сообщения, мешковатые панталоны и светящиеся мускулы, будь они прокляты. – Она прищуривается. – Кто в здравом уме станет разгуливать по загробному миру полуголым, да еще и в незашнурованных ботинках?
Краснолицый джентльмен смотрит на нее беспомощно.
– Надо же, столько прославленных личностей в загробном мире, – сообщает она и, указывая на пустое сиденье, продолжает: – …а ко мне привязался вот этот.
* * *
На станции Полгейт Брайди ждет экипаж сэра Эдмунда, который должен доставить ее в Марис-Хаус. Погода изменилась, неослабно хлещет проливной дождь. До вечера еще далеко, но на экипаже уже горят фонари. Дождь поливает сидящего на козлах кучера, стекает у него по носу и с полей шляпы. Мокнут под дождем и лошади; с их хвостов и уздечек струится вода.
В пути экипаж швыряет из стороны в сторону из-за того, что пружины слабые и дороги местами слишком ухабистые. Интерьер экипажа довольно мрачный: изнутри карета убрана темным плюшем, и к тому же в ней витает слабый запах мышей и соломы. Плотная ткань обивки придает какую-никакую мягкость сиденью, но Брайди не покидает ощущение, что из нее душу вытрясают в устланной бархатом клети для перевозки лошадей. Поскольку в запотевшие окна ничего не видно, она рассматривает герб Бериков на противоположной стенке кареты. На нем изображены два стоящих на задних лапах крота и недоумевающий грифон.
Лошади, прижав уши, норовисто фыркают, скользят на мокрой дороге. Возница не понимает, какой бес в них вселился: они ведут себя странно с той самой минуты, как в экипаж села лондонская гостья сэра Эдмунда. Он теряется в догадках: ведь это всего лишь одинокая женщина в безобразном капоре. Кучер винит погоду и темную дорогу, тянущуюся через лес до Арлингтона. Карета подпрыгивает и кренится, попадая обитыми железом колесами в выбоины и рытвины; лошади бьются боками об оглобли.
Дождь немного утихает, и Брайди открывает окно. Они минуют захудалую таверну, утопающую в грязи ферму, пруд, пустынный сельский луг. Потом снова лес, несколько полей. Брайди отстраняется от окна, подскакивая на сиденье.
А где же Руби?
Он забрался на крышу экипажа, где теперь лежит, улыбаясь дождю, который льет сквозь него. Благословляет каждое залитое водой поле, что они проезжают, и каждое облако над головой.
Он улыбается еще шире. Она ничуть не изменилась. Благослови Господь ее душу.
* * *
Уже начинает смеркаться, когда кучер останавливает экипаж у ворот Марис-Хауса. Сильный ветер прогоняет непогоду, от туч остались лишь редкие клочья. Кучер помогает гостье спуститься из кареты. Та говорит, что пройдется до дома пешком, подышит свежим воздухом. И достает курительную трубку. На аллее, ведущей к дому, она улавливает за спиной звуки, к которым старалась не прислушиваться – расхлябанные шаги человека в ботинках с развязанными шнурками.
Она не оборачивается, предпочитая сосредоточиться на своем впечатлении от Марис-Хауса, к которому она приближается.
Особняк сэра Эдмунда – архитектурный гротеск. Вычурный фасад являет собой нелепое сочетание военного корабля и свадебного торта. Множество узких бойниц, резные раковины, витые трубы, ложные зубцы, выступ в виде корабельного носа на втором этаже и обилие орудийных портов. На рельефном каменном фронтоне над центральным входом резвится Нептун с нимфами. Окна нижнего этажа обрамляют помпезные каменные гирлянды в виде морских звезд и створчатых раковин.
И, несмотря на все это, особняк выглядит нежилым.
Брайди обходит здание с торца и видит, что гостеприимными выглядят только помещения прислуги: их окна освещены.
Территорию охраняет новая свора собак, заменивших тех, что были отравлены в ночь похищения ребенка. Они подбегают к Брайди и тыкаются мордами в ее ладони. От нее не пахнет паническим ужасом, как от крестьян и странствующих торговцев. От нее не пахнет грубой шерстью и страхом, как от бродяг, которые иногда появляются на газонах в надежде выпросить подаяние. Эта женщина скроена из средства для чистки обуви, табачного дыма, чистой ткани и северного ветра. Что до мертвеца, следующего за ней, у того нет дурных намерений. От него веет слабым духом загробного мира, холодным, с металлическим привкусом – как от свежевыпавшего снега. Это не те гости, которых нужно прогонять. Собаки возвращаются к своим делам – развалившись в будках, принимаются почесываться.
* * *
Сэр Эдмунд Ательстан Берик прогуливается по двору: от террасы к розарию, от розария к голубятне, от голубятни к пруду, от пруда к зарослям рододендрона. Вечерний обход территории особняка вошел у него в привычку задолго до похищения дочери. Тревоги давно уже терзают сэра Эдмунда.
Он раздумывает о превратностях своего проклятого существования. Сэр Эдмунд одарен сверхъестественным невезением. Как следствие, для инженера и натуралиста-любителя он необычайно суеверен. И это он – человек науки и упорного труда! Он всегда носит при себе кроличью лапку и не терпит в своем поместье черных кошек. В остальном он является приверженцем Чарльза Дарвина, деятельность которого в равной мере успокаивает и смущает его ум. То есть когда он не размышляет о собственном вечном проклятии, в голове его роятся вопросы, касающиеся смелых научных гипотез, религиозного догматизма и длины шеи жирафа.