Пока поднимались по прокуренной лестнице на третий этаж, а потом шагали по длинному тёмному коридору, устланному ковровой дорожкой, говорили всё ещё о Марье Генриховне, открывшейся нам с такой яркой стороны. Петя сказал, что и раньше знал, что она занимается йогой и всякими интересными практиками, но подобного сюрприза не ожидал даже он. Тут мы и пришли. Достав из кармана ключ с большой бомбошкой-брелком, он впустил меня внутрь.
Мне вдруг подумалось, как странно, что мы с мамой тут до сих пор не бывали. Самого-то Петю мы приглашали к себе не раз, и он прекрасненько себе принимал приглашения. Благо водить гостей из других корпусов правилами не возбранялось. А вот нас почему-то не звал. Даже маму. Или я чего-то не знаю и она сюда захаживает?..
На мгновение во мне поднялась чёрная волна ревности. Но тут Петя щёлкнул выключателем (взбесившаяся погода превратила день в ночь), и я в эйфории обессиливающего облегчения поняла: нет, мамы здесь не было. Иначе она ни за что бы не смогла сохранить такие чудеса в тайне. Это ей не комната человека-невидимки.
Нет, ничего экстраординарного. Петя просто изменил планировку казённого номера. Передвинул мебель – и как это ему администрация разрешила?.. Кровать поставил поперёк, шатучий столик, где изначально стоял графин и два стакана, превратил в журнальный. Графин теперь ваза на подоконнике, а в ней – букет луговых цветов. На большом столе вдоль окна – кухонный уголок: набор чашек под хохлому и такой же чайничек. Печенье в плетёной корзинке. Очень уютно. Всё не на своих местах. То есть, наоборот, на своих. Впервые в своей короткой жизни вещи встали правильно.
Яркий оскал Мэрилин прилеплен скотчем на дверце платяного шкафа. Пучки сухих трав по стенам. И какое-то необычное одеяло из лоскутков, я нигде такого не видела:
– Это ты с собой, что ли, привёз?
Он рассмеялся.
– Нет, конечно. Подарили.
– Здесь?!
– Ну да. Я за территорию погулять вышел и заблудился. Девчонка местная показала дорогу, мы шли, разговаривали, а потом как раз мимо её дома проходили и она вынесла мне одеяло. Это пэчворк.
– Везёт. Мне вот никто ничего такого не дарит.
– Хочешь, возьми. Нет, правда. Я ведь раньше уеду, заберёте с мамой. У меня всё равно в сумку не влезет…
– У нас тоже не влезет. Мы пешком. И забрать нас некому…
Я вдруг с ужасом почувствовала, что мой голос дрожит. Вот-вот зареву. Ещё подумает, что я какая-то истеричка. К счастью, именно в этот момент в стекло что-то с силой ударило.
– Ух ты, посмотри… красота какая… – Петя шагнул к окну. Никакой особой красоты там не было, если, конечно, не считать ею сплошное белое марево. Ещё и град размером с голубиное яйцо барабанил по подоконнику. Но Петю всё это, видимо, завораживало, ну, а меня завораживал Петя.
Поэтому спорить я не стала, а просто подошла и встала рядом. Несколько минут мы стояли так, молча и глядя на шумное отсутствие внешнего мира. Я даже понемногу начала находить в этом красоту. Потом до меня дошло, что дождь вот-вот закончится, а я так и не приблизилась к своей цели. Я придвинулась к Пете поближе. Потом ещё ближе. Прижалась всем телом.
Но он стоял как ни в чём не бывало, любуясь грозой, и тогда я сделала то, чего никогда ещё не делала с мужчиной – обняла его за талию. Было так странно и непривычно чувствовать под пальцами горячее, живое чужое тело, что в первую секунду я чуть не отдёрнула руку. Но сдержалась – это было бы глупо. Да я сразу же и привыкла, как будто с рождения только тем и занималась, что обнимала мужчин.
Ещё несколько секунд прошли в счастливой уверенности, что Петя так взволнован моим прикосновением, что боится шевельнуться и спугнуть меня. Пока, наконец, он не положил мне руку на плечо – таким простым и дружеским, почти братским жестом, что я вдруг с внезапной и несомненной ясностью поняла, что он ни капельки в меня не влюблён. Собственно, и обнял-то он меня больше потому, что держать руку зажатой между нашими телами ему было неудобно. Тут-то дождь и кончился, и смотреть стало не на что.
– Ну что, чайку?..
Я кивнула, с тоскливым удовольствием наблюдая, как Пётр орудует запрещённым здесь кипятильником. У нас был точно такой же, да, думаю, и у всех отдыхающих. На одном курорте мы однажды прожгли им простыню, и мама скрыла следы преступления, ушив её посередине бельевым швом – вручную, но с точной имитацией машинной строчки.
– Петь, а кто она, та женщина? – спросила я.
– Какая женщина?
– Ну, которую ты любишь…
Я была уверена, что он оскорбится моей бестактностью. Да и осмелилась-то на неё лишь потому, что мне, как я думала, всё равно уже было нечего терять. Но он и не думал сердиться:
– А-а… Я уж и забыл, что рассказал… Дочка профессора.
– Красивая?
– Очень красивая, – Петя мечтательно улыбнулся. И тут же поморщился. – Хотя… трудно сказать. Она такая, ну как бы тебе сказать, модная. Я её ненакрашенной ни разу не видел. Так что кто её там знает, красивая она или нет…
– И ты любишь такую женщину? – возмутилась я. Мама с детства учила меня, что мужчинам нравится простота и естественность, и, справедливости ради, не раз доказывала это личным примером.
– Я и не говорил, что люблю. Я сказал, что влюбился. Это немного другое…
Пока я размышляла над этим многообещающим тезисом, Пётр выдвинул верхний ящик стола и достал оттуда одну за другой три коробки шоколадных конфет. Ещё целенькие, невскрытые: «Синий Шёлк», «Красный…», «Чёрный…». Я ревниво наблюдала за ловкими движениями его пальцев, сражающихся с целлофаном:
– Зачем тебе столько? Девушек угощать?.. Или это ммм… сами девушки тебя угощают?
– Нет. Это я купил. Сам не знаю, зачем так много. Увидел и захотелось. Хочешь, возьми одну…
– Конфетку?
– Да это уж само собой. Я хотел сказать, коробку. Маму угостишь. Нет, правда, я столько не съем. Сам не знаю, с чего у меня такие руки загребущие…
Но я-то знала, только тогда ещё не могла объяснить. Это и было началом того, что я имею в виду, когда говорю «я хотела бы жить так, как живёшь ты». Радость бытия, изобилие и щедрость даже в мелочах, разрешение себе делать то, что хочется.
– Я понимаю, – сказала я. – Ты их купил по той же причине, что и влюбился в ту женщину.
Петя вздрогнул, оставил в покое коробку и впервые на моей памяти взглянул на меня как на человека.
– Да, – сказал он после паузы. – Ты права. Смотри-ка ты, я об этом и не думал… Пей, остынет, – мы ещё немного помолчали, думая каждый о своём. Я осторожно прихлёбывала красивый красноватый чай из хрупкого стакана.
– Как ты так всё поняла?.. Да, наверное. Она такая, знаешь? – как будто красотка с гангстерской вечеринки. То есть мне сначала так показалось. Потом, когда я увидел её отца, а он такой усталый, замученный профессор, я, конечно, понял, что это просто иллюзия… Бери конфеты, чего ты как бедная родственница?
– Я вон те хочу. Которые ты не открыл.
– «Чёрный Шёлк»?!
– Да. Он мне больше всех нравится.
– Ну вот, – обречённо сказал он. – Так и знал. Ох, Антоновна ты моя. У тебя тоже непросто всё будет в личной жизни…
– Это с чего вдруг такие выводы?
– С твоего выбора.
Я смутилась, в первый миг решив, что Петя имеет в виду себя. Но тут же сообразила:
– А-а! Ты хочешь сказать, что я выбрала чёрный и у меня теперь в жизни всё будет плохо!
Он усмехнулся.
– Ну, не настолько я примитивен. Хотя и это тоже. Ты выбираешь драму. А не позитив, – он указал на «Красный Шёлк», – и не спокойствие. Ну да ладно, это возрастное, пройдёт. Самое страшное не это.
– Хватит меня пугать…
– Посмотри на картинку.
Я посмотрела. Картинка была везде одна и та же – несколько конфет в хрустальной вазочке-конфетнице. Различался только цвет драпировки.
– И что не так?
– Смотри внимательнее.
Я ещё раз пригляделась, но ничего особенного не увидела. Хотя вазочки и вправду слегка отличались друг от друга. Формой. Ну и количеством конфет: у «чёрного» их было три, у остальных – по четыре.
– Вот видишь. Эти парни… – он придвинул ко мне сразу обе коробки, красную и синюю, – эти парни без двойного дна. Четыре конфеты. Ему две и тебе две…
– Может, я три хочу! Или вообще все!
– Дело твоё. Можешь проявить инициативу. Но ты не обязана. Всё по-честному. А этот…
– У красного ещё и ваза квадратная. Сама надёжность.
– Скучно? Ничего, с чёрным не заскучаешь. Три на два не делится. Вы съели по конфете, осталась одна. И ты уже в проигрыше…
– Почему это? Я просто съем её и всё!
– По умолчанию. Какой бы выбор ты ни сделала. Съешь ты её, отдашь ему или оставишь в вазочке – ты уже проиграла. Потому что ответственность – на тебе…
Я хотела покрутить пальцем у виска и сказать, что он сам какой-то слишком сложный. Так бы я и сделала, если б это не был он, Петя. И потому, что было что-то в его словах. И ещё потому, что этот мужчина, которого он описал – тёмный и коварный манипулятор – был точь-в-точь похож на моего отца.
– А ты сам-то какой? Чёрный, синий или красный?
– А я Моцарт, – он снова выдвинул ящик и достал из самой глубины – не коробку, а всего лишь одну круглую конфету с портретом на маковке. – Это меня угостили. Ещё до вашего заезда…
– Напополам?
Он понял и снова рассмеялся:
– Не надо быть такой буквалисткой. Ешь, она вкусная.
– Ты и сейчас её любишь?
– Кого?! А-а… Я же сказал. Не знаю. Я, может, и не любил ещё никого. Может, я и вообще не умею любить…
То был июль 90-го года, «моцартов» в наше сельпо ещё не завезли. Может быть, поэтому та конфета до сих пор кажется мне самой вкусной из всего, что я в своей жизни пробовала.
***
Равнодушие Пети ко мне было так очевидно – а времени осталось так мало, – что я решила выйти из игры, не дожидаясь её окончания. Так я могла сохранить хотя бы остатки женской гордости. (У девушки должна быть гордость!)
Тем более, утешала я себя, фактического материала я набрала уже достаточно. Кате Томуц расскажу, что мы с Петей попили чаю под шум ливня, а потом у нас был головокружительный секс. Я же писательница.
В день Петиного отъезда я даже не пошла провожать его до автобуса. И на следующий день, когда уехала Марья Генриховна, унеся с собою последний отсвет недавнего счастья, мы с мамой остались в «…Аллеях» одни-одинёшеньки…
Нет, вру. Всё было совсем не так.
То есть не совсем так. Я и вправду больше никуда с ними не ходила. Сказала, что ввиду приближения нового учебного года мне пора засесть за рекомендованную на лето литературу. (Это, кстати, было чистой правдой, которую все приняли с уважительным восторгом).
Так я и поступила. Взяв книжку, уходила туда, где их нога не ступала, за территорию, к роще, на уединённую поляну, где рос огромный дуб. Или ещё дальше, к развалинам старого храма.
Конечно, здесь было не без корыстных целей с моей стороны. Я всё ещё надеялась, что эти двое рано или поздно заметят моё отсутствие – должны же у них когда-нибудь иссякнуть общие темы! – и поймут, кого потеряли. (Поздно!) Но как-то раз, гуляя сама по себе, я встретила их где-то в районе заброшенной конной станции – и с радостью обнаружила, что мою печальную роль с успехом играет другой статист – бодрая Марья Генриховна. Очевидно, перспектива приближения момента, когда придётся делить условные конфеты, смущала обоих.
Может быть, поэтому я на сей раз не стала ломаться, а присоединилась к ним. Взрослые как раз обсуждали одну из самых популярных в нашем узком кругу тем. Как всё-таки жаль, тактично заметила Марья Генриховна, что «институт семьи» в последнее время пришёл в упадок.
Мама надтреснутым голосом крикнула, что это как раз очень хорошо, пусть разваливается к чёртям, да побыстрее!.. Марья Генриховна, любившая мою маму, да и знавшая в общих чертах её ситуацию, сокрушённо покачала головой, но возразить не осмелилась.
На помощь им пришёл Петя с заявлением, что они обе правы. И ты прав, Петенька, нестройным дуэтом ответили дамы. Но он ещё и готов объяснить, почему. Ну что ж, отозвались дамы, валяй, раз готов.
«Какая же я дура, – думала я, впивая его голос. – Как я могла потратить столько времени зря. Ведь он завтра уедет и мы никогда больше не увидимся.»
Но почтенные дамы были настроены менее лирично. Это было поучительное зрелище: как две милых женщины, обе донельзя тактичные, интеллигентные и тонкие, вдруг разом как по команде отбросили эти наработанные столетиями качества, чтобы сварливо поинтересоваться – так сказать, стерео: да что он, молокосос, вообще может знать об институте семьи, о браке и подобных материях? Не говоря уж о том, чтобы разговаривать с опытными игроками в таком нравоучительном тоне?!.. (Марья Генриховна была замужем аж два раза.)
Петя растерялся, оглянулся, ловя мой взгляд… – и компания естественным образом развалилась, чтобы тут же разделиться 2х2. Впервые удобным партнёром на подхвате для Марьи Генриховны оказалась не я.
А мы с Петей чуть поотстали, он уже привычно обнимал меня за плечи и нервно говорил, говорил, – этим двум тёткам удалось выбить его из колеи, я впервые видела его таким. Я много чего знаю, понимаешь, я много знаю такого, в чём у меня даже нет личного опыта. Потому что я просто вижу, я видящий. Но доказать мне нечем и рассказать некому, вот только ты… ты, наверное, могла бы понять… Как жаль, что скоро уезжать, как жаль, что мы только познакомились и уже расстаёмся…