Какие-то уроды опять сломали лифт, и мне приходится идти пешком. За два этажа до цели я понимаю, что уже не дойду до квартиры в один подход и едва не падаю на лестницу. Облокачиваюсь о стену и твердо упираюсь мокрой ладонью в холодный бетон ступеньки. Справа щелкает замок, и я вижу – впервые за неделю, – моего соседа, с которым мы частенько здороваемся по его инициативе, и имени которого я не знаю. Он подходит и садится рядом со мной.
– Ты как, Юленька?
А он мое знает. Очень красиво, Юленька!
– Нормально.
– Я тебе нашел отличного варенья – клубничного, сестра моя варила. Завтра принесу. Сегодня уже поздно как-то.
– Спасибо. Спасибо Вам.
– Тебе помочь дойти?
– Нет, я просто… – закрываю лицо руками, – Я дойду. Сейчас, только посижу.
– Что врачи говорят?
– Врачи? – я смотрю на него, пытаясь изобразить удивление.
– Да ты не нервничай только, да не плачь. Все наладится. – Бормочет он, поглаживая мою руку. – У меня-то ведь жена моя, Люба, три года назад от этого скончалась.
Я смотрю на него впритык, стараясь не разрыдаться вконец.
– Как вы это пережили? Я не знала…
– Да, многие не знают. Она же у меня не суперзвезда была, ей всем миром никто не скидывался, – облизывает дрожащие губы. – Хотя, пела она здорово. Она моя звезда была. А ты знаешь – я все это время живу, как в тумане. Думал – ну, месяц – и пройдет, ну год – и пройдет. А до сих пор так. Не знаю, как жить, да и все.
Так вот почему он такой странный и нелюдимый. И вот почему он каждый раз заговариает со мной, хотя в городе давно стало принято не обращать внимания на тех, кто живет в десяти метрах от тебя, на одной лестничной площадке. Я вспомнила, как увидела его впервые. Когда-то он меня уже успокаивал. Когда я впервые пришла с документами из больницы – прямо так доехала до дома, не вынимая их из рук, – он увидел меня плачущей навзрыд на лестнице и долго говорил, какая я красивая, и что все у меня будет хорошо. И я забыла его. А он все понял уже тогда.
– Давай пойдем домой. Отдохнешь, поспишь – и завтра будет лучше.
Он помогает мне встать, доводит до двери и помогает зайти. Я еле слышно благодарю его, и он смущенно уходит, а я снова забываю спросить, как его зовут.
Вот и наступила для меня жизнь в тумане. Только я потеряла не кого-то близкого, с кем жила душа в душу, а себя саму. Надежду на себя. Мы все делаем вид, что смирились и поняли, но в действительности, детская сущность внутри нас кричит каждый день, что все это неправда, и что завтра все должно вернуться туда, где мы молоды и здоровы. И черта с два это происходит.
I never knew that my life could be this way…
Звучит музыка из включенного мной машинально проигрывателя. Я стараюсь держать музыку включенной по вечерам, чтобы жизни в квартире было больше. Но сейчас в квартире – стойкий запах воска. Наверное, это свечи для релаксации, которыми я пыталась наполнить атмосферу. Мертвенный церковный запах. Мне так кажется. После похода в церковь мне все, что хоть как-то с ней связано, кажется таким. Сейчас сильнее всего на меня давит понимание того, что уже все, уже предел, уже отсекаются концы. И что я зачем-то попыталась сохранить хотя бы один, и кому-то стало от этого больно. Это несправедливо. Но за это проявление эгоизма я уже получила наказание по всей строгости и черта с два я позволю кому-то еще мне на это указывать.
А ведь никому и не нужно. Я ведь скоро больше никому буду не нужна. Друзья, с которыми я теряю контакт, потеряют меня, как спичку в лесном походе, где у всех зажигалки. Нечто невесомое, почти бесполезное, легко заменяемое на новое. Я просто убедилась когда-то, что есть кто-то в этом мире, кто заменил меня не так легко. Но от осознания этого всем только хуже.
И мне – в том числе.
Открываю окна настежь, чтобы выветрить этот свечной запах. Смотрю вниз. Что-то там да происходит. Но теперь я точно понимаю – нам с Сашей не стоило оставаться вместе. Мы были счастливы какое-то время, и этого было достаточно. Я донесла до него сухие факты, с которыми можно жить и которые объяснят, почему я поступила именно так, а не иначе. Но я не донесла до него настоящее горе – потерю того, без кого не мыслишь своего существования. Гораздо хуже было бы для него приходить ко мне, как Миша к Диане, и наблюдать угасание того, в бессмертие кого веришь каждый божий день.
Но мне, конечно, не надо оваций. За мной числится немало таких поступков, за которые…
Саша
…и без навигатора я умудрился объехать все мыслимые пробки, и мне кажется, я даже въехал в нужный двор.
Странные вспышки белого света на стене в конце длинного тоннеля из нескольких арок, предназначенных для проезда машин в один ряд, словно ускоряют меня, заставляя думать о том, что может быть поздно для всего, что важно, что время уже вышло или просто выходит вместе с каждой вспышкой.
Теперь вспомнить номер квартиры. И это оказывается, кстати, еще проще, чем с улицей. Я даже не могу понять, откуда знаю это все, но мы точно когда-то обсуждали это. Сейчас, только припарковаться бы.
Я цепляю крылом зеленый мусорный контейнер на колесиках, и он решительно откатывается в сторону стоящей рядом сильно подержанной «инфинити», но ее сигнализация молчит, и даже если бы она орала и вызывала полицию, ОМОН и ФСБ, мне было бы плевать, потому что я оставил ключи в машине и бегу к подъезду и набираю нужный номер.
Снегопад казался перспективным, но уже стал утихать, словно из жалости ко мне.
Я что-то говорю ей, но она молчит.
–Это ты, Юля? Послушай, нам надо все обсудить, я…
Это не те слова, Саша, не те!
– Ты просишь прощения за что-то, но это я во всем виноват, это я тогда все испортил… Ты помнишь… Боже, я не знаю… Юля?
– Да. Я все помню. Пока еще.
Я оглядываюсь на какой-то шорох и вижу парня, которому явно нужно в этот подъезд, и он мог бы просто впустить меня, но машет рукой и дает знак продолжать, а жестами показывает…
Ну, конечно, у него нет ключей.
– Почему ты сразу не сказала?
– А зачем?
– Я бы помог всем, я бы отдал все.
– Ты не читал письма? Нечем помочь. Ты не виноват.
– Но ты ведь…
Я снова оглядываюсь. Парень терпеливо ждет, потому что видит, то я плачу, как последний мудак, говоря Юле, что…
Юля
… это все можно исправить. Вещи, которые уже произошли, говорят против. А я снова на распутье. Только вот проблема даже не в том, что он сейчас там, внизу. Проблема в том, что это из-за меня, и я поступила, как эгоистичная сука, рассказав ему обо всем. И тот позыв – открыть правду, раздать долги – был лживым в корне. Мозги поехали от химиотерапии. Боже, зачем все это было? Он ведь и так научился жить без меня. Я просто надеялась, что он больше не приедет, что все кончено, и теперь, наконец, можно забыться, но именно сейчас…
Саша
… как на высоту десятого этажа взлетает птица, и я даже завидую ей, ведь всего этого разговора не было бы, имей я возможность подняться вверх так просто и постучаться к Юле в окно – тогда ей пришлось бы меня впустить, и мы с пареньком не стояли бы здесь.
– Я поднимусь, слышишь?
– Я не открою.
– Почему?
Она молчит. Это и есть ее ответ. Честный и единственно справедливый по отношению ко мне. Кто я теперь и чего стоят мои проблемы по сравнению с ее горем? И, уже понимая, что это все впустую, и этот разговор может быть последним, я громко и отчетливо говорю, что…
Юля
…и от этих слов я заливаюсь слезами и почему-то царапаю стену рядом с домофоном, ломая ноготь и пуская кровь, но все это ничего не значит.
Помни, Юля, это абсолютно ничего не значит. Это все было задумано. Ты знала! И ты боялась, что он это скажет, и что это будет правдой, но ты была готова. И ты преодолела гораздо более сильные страхи. Преодолеет все и он. Только не сделай еще одну глупость.
Мне хотелось бы нажать на кнопку открытия двери, совершить движение, которое займет лишь долю секунды. Такое короткое легкое движение – но как много оно могло бы значить…
А что бы оно значило? Победу? Счастье? Выздоровление?
Черта с два. Сказки для меня закончились в момент, когда мне объявили о бесперспективности лечения. О том, что я умираю, и с этим ничего нельзя поделать, как и в случае с девочкой, у которой сразу несколько органов оказались поражены этим же ядом. О том, что я опоздала и слишком долго списывала головокружения, слабость, тошноту, недомогания на вечные стресс и усталость, которым уже не помогают сон, загородные поездки и море дважды в год.
Оно будет значить капитуляцию. Провал затеи. Саморазрушение на шаг быстрее, чем справится болезнь. Поэтому я опускаю трубку, и когда проходит следующий звонок, просто выключаю звук. Если он поднимется – а это нетрудно сделать, пройдя с кем-нибудь, – то я все равно не открою. Я просто не смогу его увидеть еще раз и остаться собой – той, в кого я превратилась, но в кого осталась хоть какая-то вера.
Я осторожно смотрю в окно и вижу, как он уходит в машину. Как открывает дверь, бьет по ней ногой и садится рядом с машиной. У него все равно все будет хорошо. Эти раны заживут. А мои ноют. Поэтому я выпиваю три таблетки обезболивающего, и ложусь на пол, но это не помогает так быстро, как хотелось бы.
Как только мне становится немного легче, я снимаю халат, белье, кольца и серьги. Смотрю в зеркало. Я ужасно похудела. Но это уже не новость. Соблазнительных бедер – как не бывало, а грудь обвисла, как уши спаниеля, хотя когда-то это были еще те дыньки. Кому какое дело? Не понимаю себя – почему я вообще сейчас на это обращаю внимание? Словно я готова была бы впустить его и встретить вот так, но такой вид мог бы вызвать только отвращение. Он не знал меня такой. И это еще одна причина, чтобы никогда больше с ним не видеться. Я хочу, чтобы он помнил меня такой, какой я была в «Азимуте». Гибкой, накрашенной, сексуальной, раскрепощенной. Настоящей. И никак иначе. Я хочу остаться такой хотя бы где-то.
Включаю воду. Обжигаюсь ледяной струей, добавляю горячей. Боль растекается по ладони. Скидываю парик и отшвыриваю его подальше. Теперь главное – не смотреться в зеркало. Ни в какое. Не хочу сама больше видеть себя такой сегодня.
Кружится голова. Нужно держаться за стенку, чтобы не рухнуть. Нужно набрать воды и лечь, чтобы прогреться. Болит что-то в груди, прямо по центру, но это пройдет. Скоро. Как только подействует вся доза, и в крови…
Соня
…и как к этому относиться. Но теперь все стало еще хуже. Правда – не лучшее лекарство для семейных отношений. Так считают подлые лжецы и изменщики. А я всегда считаю, что только доверие имеет цену, а остальное можно купить у проституток. И вот доверия-то он прямо сейчас лишается.
Господи, приведи его домой, помоги ему одуматься. Он должен это сделать, должен прийти и покаяться мне, должен все сам рассказать. Тогда я подумаю, как его простить, как жить с этим. А что же сейчас, после того, как…
Саша
…но уж точно не разбитые дверные ручки. Я хочу подняться сам, но понимаю, что это не имеет смысла. Я приду, буду биться в дверь, требовать одного взгляда и одного разговора, а что потом?
Я не чувствовал себя таким жалким никогда. Таким слабым и беспомощным.
И от этого я тоже сейчас сбегу.
Под светом фар дорога становится полна блеска от тонкого слоя свежего снега, едва укрывшего асфальт. Я доезжаю до знакомой мне заброшенной металлоконструкции, назначения которой я никогда не узнавал. Это вышка с металлической лестницей, которой давно никто не пользуется. И я приезжал сюда когда-то, когда мне нужно было найти себя снова, чтобы вернуться домой. Странное, пустое место, в котором ни для кого, кроме меня, больше нет никакого смысла.
– Я хочу снега!
Я кричу на всю округу, что подтверждает увесистое эхо, падающее на сотни метров вокруг. Но ничего не происходит. Еще двадцать минут назад бил невыносимо слепящий на дороге снег, а когда я подъезжал сюда, падали лишь тихие скромные снежинки – и больше ничего. Я приглушенно матерюсь и снова кричу, что хочу снега.
И ничего. Никто меня не слышит. Я сажусь прямо на слегка подмерзшую грязь рядом с машиной, опираясь о дверь неестественно напряженной спиной, и накрываю лицо руками, пытаясь заплакать или снова закричать или сделать еще хоть что-то, лишь бы это помогло.
Помогло в чем?
Шансов нет. Немного посидев так, я встаю, отряхиваю задницу и собираюсь уезжать. Мне кажется, кто-то прикасается к моему плечу, и я рывком оборачиваюсь. Но никого нет. Просто огромные хлопья снега падают навстречу моему взгляду, инстинктивно ускользнувшему вверх, в беззвездное небо. Снег все ускоряется, снова задувает, разгоняя пургу, ветер, и я стою, опешив и не в силах сдержать слез. Но не слез счастья или горя. А просто слез от осознания того, что самое желанное в жизни получаешь тогда, когда это не нужно, либо когда уже не можешь этим воспользоваться.
На мобильнике, лежащем в машине, высвечивается вызов, и это Соня, и поэтому я не беру трубку. Мне абсолютно нечего ей сказать. Я отхожу от машины, забираюсь по лестнице, вдыхаю морозный воздух. Одышка сообщает, что я поднимался слишком быстро. Иногда, глядя на свое отражение в зеркале – круглолицый, темноволосый правильный мальчик за тридцать, – я понимаю, что я – конченый упырь, недостойный того, что получил. И я говорю каждый раз – ты молодец, ты всегда делаешь правильный выбор, ты прагматичный и хозяйственный… Только вот теперь остается понять, какого хрена я делал выбор из соображений прагматизма там, где все казалось только чувств? И что делать теперь? Дамоклов меч собственного выбора почти касается острием моей головы, волосы на которой перемешиваются морозным ветром и обмерзают, как и лицо, и руки, а я берусь за стальные прутья ограждения и не чувствую их, и снег хлещет по моим щекам, и все это кажется совершенно нереальным, и мне хочется проснуться, но я боюсь упасть для этого. Я боюсь, что это не поможет. А вообще, я боюсь смерти. Но еще больше – ее смерти. Гораздо больше, чем своей.
Что я могу сделать?
Помочь?
Что-то оплатить?
Я видел все, что там написано. Я слышал ее. Я уже опоздал. И если я хочу что-то сделать, мне надо прийти к ней.
А она не пустит тебя на порог. Потому что ты – ничтожество.
А вы как считаете? Ах, да, вы же просто смотрите. Просто проходили мимо. Я вижу ваши следы на снегу около вышки. Вы проверили, достаточно ли прочна опора? Не хочется потерять такое шоу из-за моего неверного шага? А как насчет этой внезапной пурги, которая крошечными ударами разрывает мое лицо? Как вам такие спецэффекты? Для вас все – постановка. Чужое горе – не беда, так ведь? Всегда можно наплевать на это, вздохнуть для приличия и пойти по своим делам, изобретать новые способы испортить чужую жизнь. Мне даже жаль, что вы все это видите, потому что вы сможете пользоваться моим опытом.
В груди начинает жутко болеть, до истерики где-то в глубине помутненного сознания. Мне кажется, что это предел, что боль разорвет меня, остановит сердце, и я умру, но это просто чертова невралгия, я уверен. На вашу радость, я вряд ли сдохну здесь.
Она всегда жива. Все мои люди всегда живы. Как и я. Они не могут умереть.
Все, кого я люблю – это я. Как возможно, чтобы их не стало, если я есть?
Черта с два ты отмажешься, Сашенька. Не в этот раз. Благодетельство не проканает. Прости и спускайся. Тебя ждут. Только не там, куда тебе хотелось бы приехать. Довольствуйся малым. Ты хотя бы не умираешь по-настоящему.
Сажусь в машину, не чувствуя пальцев на руках. Ноги тоже промерзли. Лицо онемело.
Соня снова звонит, и на этот раз я поднимаю.
– Да,– сглатываю, морщась от рези в горле, – дорогая, я скоро буду.
Дальше я ее просто не слушаю и выключаю телефон.
Она приготовит ужин, а я не смогу есть, и ее смутит то, что у меня нет аппетита, а потому пойдут вопросы…
Я делаю рывок рулем влево и едва не сбиваю двоих девушек на пешеходном переходе, который только что казался пустым, и почти останавливаюсь, чтобы извиниться и даже представляю, как это делаю, но потом крепко сжимаю руль «аккорда», вбиваю педаль в пол и с рычанием кик-дауна уношусь прочь.