Бенджамин Мозер
Сьюзен Зонтаг. Женщина, которая изменила культуру XX века
Benjamin Moser
Sontag: Her Life and Work
© Copyright 2019 by Benjamin Moser
© Алексей Андреев, перевод на русский язык, 2019
© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2022
* * *
Посвящается Артуру Жапину и памяти Мишель Кормиер
В: Вы всегда добиваетесь успеха?
О: Да, в тридцати случаях из ста.
В: То есть вы не всегда добиваетесь успеха.
О: Нет, всегда. Тридцать процентов – это всегда.
Из дневников Сьюзен Зонтаг, 1 ноября 1964 г.
Предисловие. Жизнь в ожидании Годо
Чем доверчивей мавр, тем чернее от слов бумага, и рука, дотянуться до горлышка коротка, прижимает к лицу кружева смятого в пальцах Яго каменного платка.
Иосиф Бродский, Венецианские строфы (1) (1982), Сюзанне Зонтаг
Сьюзен Зонтаг кажется личностью неоднозначной. И после погружения в эту биографию – особенно. Будучи свободной от предрассудков и штампов, она едва ли обладала настоящей свободой в жизни, и это сразу бросается в глаза.
Выйти замуж в 17 лет после недели знакомства, влюбляться и разводиться, рассуждать о сексе (много рассуждать о сексе!) в дневниках, воровать книги в магазинах и запивать амфетамины кофе не мешало Зонтаг всю жизнь придерживаться жертвенной позиции в любви, кое-как следить за собственной гигиеной, скрывать свою личную жизнь и всячески бояться любых ярлыков, пряча это за в общем-то верной мыслью: неважно, что ты носишь, важно – что думаешь.
С одной стороны, эта мысль кажется очень точной – не нужно быть лесбиянкой или ladywriter (переводя на современный язык, «авторкой»), чтобы быть более значимым писателем, и потому это не нуждается в уточнениях, но с другой стороны – нужно быть максимально открытой, чтобы поддержать тех, у кого нет возможности говорить громко.
Зонтаг всегда избегала любой геттоизации, и в этом есть если не внутренняя убежденность, что любые рамки – всегда рамки, но и близкая историческая память. Зонтаг была еврейкой, хоть и отказалась от фамилии Розенблатт, и была женщиной, которая запрещала себе и другим думать о себе как о писателе-женщине, потому что писатель, как и философ, фотограф или наблюдатель, – существо бесполое.
Она была преподавателем, феминисткой, лесбиянкой, матерью – но все это было не более чем чужими представлениями о реальности, соответствовать которым Зонтаг никогда не хотела (и не умела). Вероятно, это и заставляло ее всегда обсуждать проблемы как нечто, что касается других, не опираясь на базу личного опыта. Ее личная история прежде всего не интересовала ее саму.
«Человек, рожденный под знаком Сатурна, был лжецом („притворство и скрытность являются для меланхолика необходимостью”), любил свободу („сам он мог резко рвать с друзьями”) и прятался от дискомфорта на людях за чтением и письмом („ибо первое желание Сатурна при взгляде на любой предмет – отвести глаза, уставиться в угол. Еще лучше – уткнуться в блокнот для записей. Или укрыться за стеной книги”)».
Зонтаг в глазах Мозеса, а потому и наших, становится человеком чуть более реальным, чем сама, вероятно, хотела бы. Мы видим ее закомплексованным и недолюбленным ребенком (и понимаем причины), мы видим ее неудачи в отношениях – с матерью, сыном, любовницами (и понимаем причины), мы вообще учимся тому, как важно понимать причины – и в этом смысле книга несет вполне терапевтическую миссию. Каким бы философом и властителем умов ни был тот или иной деятель культуры, про него всегда найдется, что рассказать – и не только хорошего.
Но биография не эпитафия, а правда важнее вымысла.
Мое знакомство с личностью Зонтаг реверсивно: оно началось с большой выставки Энни Лейбовиц в Берлине. Помню, я была поражена историей их отношений: никогда не жили вместе, не были известны как пара (по крайней мере, при жизни Зонтаг), родили ребенка (Лейбовиц родила дочь в 51 год, донором спермы выступил сын Зонтаг Давид). Я думала тогда о том, как Зонтаг должна была относиться к этому ребенку? Ведь она была его бабушкой по крови и матерью по значению. Что за странный выбор? Лейбовиц понять можно – «пусть когда-нибудь можно будет иметь ребенка без него, но нам никогда не иметь ребенка от нее, маленькую тебя, чтобы любить», – но как понять Зонтаг?
«Любить больно. Это как давать себя освежевать, зная, что другой человек в любой момент может просто уйти с твоей кожей».
Вообще, в личности Зонтаг многое перекликается с личностью Цветаевой. Привычка влюбляться наотмашь, даже если знаешь, что это ненадолго (точнее: понимаешь, что есть сценарий – начало, середина, финал), привычка анализировать свои чувства и быть всегда недовольной собой, не разделять людей на женщин и мужчин – лишь бы страсть. Это их полное растворение в других людях и кропотливое наблюдение за своими чувствами видится мне трагичным, и даже финал – одна повесилась, другая умерла от рака – выглядит как обрыв, неспособность справиться с накопившейся страстью, в ноль растраченной энергией.
Эта масштабная книга гораздо лучше расскажет о жизни Сьюзен, чем обрывки ее дневников. А главное, о том, откуда вообще берется это стремление к поиску любви и тепла, которое невозможно насытить. Холодная и отреченная мать Сьюзен, утонувшая в собственном горе от потери мужа и всю жизнь заливавшая его алкоголем, оставила дочь с дырой в сердце, и эту дыру Сьюзен пыталась залепить – то людьми, то книгами, то идеями.
«Споря с общей привычкой поверять творчество писателя его жизнью в своем большом эссе о гётевском «Избирательном сродстве», для самых глубоких размышлений над текстами Беньямин тем не менее заботливо подбирал биографические подробности – любую деталь, в которой сказывался меланхолик, одиночка».
Из подробнейшей биографии, составленной будто из миллиона разноцветных (и часто не связанных между собой) осколков, мы узнаем о том, что в попытке сбежать от пустоты Зонтаг рано начала читать, и уже в школе была той самой выскочкой и всезнайкой, у которой есть мнение по любому вопросу. Это, кажется, сделало ее одиночкой и убедило в том, что она уникальна.
В шесть лет Сьюзен прочитала биографию Мари Кюри, обладательницы двух Нобелевских премий, и решила, что станет химиком (и получит Нобелевскую премию). Впрочем, за что получать премию, оказалось неважным, важно было противостоять устоявшимся (и устаревшим) нормам, доказать, что женщина способна добиться большего, чем принято считать, и хотя взгляды Зонтаг были далеки от тогдашней феминистической войны, она была истинной феминисткой, которая боролась не акционизмом, а просто тем, что встала в один ряд с великими мужчинами того времени (военными, политиками) и была им ровней – если не в физическом, то в интеллектуальном плане.
«Я чувствую, что во мне расцветает призвание. Я хочу быть свободной. Я готова заплатить цену, в смысле своего собственного счастья, для того чтобы стать свободной».
Зонтаг была уверена: если и деконструировать этот мир, то только ради любви, а еще – искусства. Она боролась не только с гендерными стереотипами и давлением общества, которое заставляло ее быть хорошей женой и матерью (да что там «хорошей»: просто матерью и просто женой), она боролась и с литературой – ее первый роман «Благодетель» был протестом против обязательных атрибутов художественной литературы – сюжета и персонажей.
Мозаичная деятельность Зонтаг напоминает творчество ее подруги – Марины Абрамович, которая тоже деконструировала существующий мир – максимально углубляясь в телесное и духовное, но как будто и то, и другое существуют отдельно от всего окружающего мира и, в общем-то, друг от друга. При этом они обе становились некоторой моделью мира для других.
«Я не была везде, но это входит в мои планы».
Зонтаг неистово любила жизнь, но только не тогда, когда дело касалось искусства: за искусство можно было и умереть. Эту идею подтверждает эксцентричный проект Зонтаг в Сараево: в 1992 году, прямо под бомбежками, она ставила в местном театре пьесу другого нобелевского лауреата, Сэмюэля Беккета, – «В ожидании Годо». Абсурдистская трагикомедия тоже отвечала характеру Зонтаг – она всю жизнь как будто ждала кого-то, кто придет и избавит ее от одиночества, от болезни, от любви. И как много и как быстро она ни бежала – из Беркли в Чикаго, из Чикаго в Париж, из Парижа в Лос-Анджелес, – отстраненный (и даже немного воинственный) взгляд биографа улавливает эту статичность, как и в пьесе Беккета: «они не двигаются с места».
Ксения Буржская
Журналист, поэт, соведущая Татьяны Толстой в YouTube-программе «Белый шум». Родилась в Ленинграде, с 2007 года живет в Москве. Создала smm-агентство для работы с российскими медиа, работала с соцсетями журналов «Сноб», «Русская жизнь», «Большой город», «Домашний очаг», «Популярная Механика» и многих других, публиковалась в журналах «Сноб», Cosmopolitan, GEO, «Большой город», L`Officiel Voyage, Interview Russia и других. С 2014 по 2018 год жила во Франции, об этом опыте написала книгу «300 жалоб на Париж». Работает главным спичрайтером голосового помощника Алиса в Яндексе.
Вступление. Аукцион душ
В январе 1919 года к северу от Лос-Анджелеса на высохшем дне реки собрали массовку из тысячи человек для того, чтобы поставить современную трагедию. Снимали картину по опубликованной годом ранее книге «Аукцион душ» (известной также под названием «Растерзанная Армения»). Книга была написана девушкой-армянкой, пережившей турецкий геноцид. Фильм стал одной из первых зрелищных картин Голливуда в зарождающемся жанре блокбастера, он сочетал в себе спецэффекты и новаторские для того времени решения, производящие на зрителя глубокое впечатление. Непосредственность и убедительность картине придавали задействованная в ней кинохроника, популярная в период Первой мировой войны (она закончилась всего два месяца назад), и попытка сделать фильм, основанный на реальных событиях. Геноцид армян начался в 1915-м и на момент выхода фильма все еще продолжался.
Сухое песчаное дно реки Сан-Фернандо поблизости от Ньюхолла оказалось, как писала одна голливудская газета тех времен, «идеальным» местом для съемок того, как «жестокие турки и курды» гнали «толпы несчастных армян со своим скарбом в узелках и мешках. Некоторые из них вели по каменистым песчаным тропам пустыни маленьких детей»[1]. В съемках этого фильма приняли участие тысячи армян, включая тех, кто выжил и смог добраться до Америки.
Некоторым участникам массовки становилось не по себе: сцены массовых изнасилований и убийств, эпизоды, в которых убийцы заставляют жертв копать для себя могилы, и панорамные кадры распятых на крестах женщин были для некоторых слишком впечатляющими. «Несколько женщин, родственники которых погибли от янычарского ятагана, – писали в статье, – потеряли сознание от сцен пыток и насилия».
В конце статьи корреспондент газеты отметил, что продюсер картины пригласил его «пообедать на пикнике».
В фильме есть кадры с молодой женщиной в платье с цветочным узором, одной рукой она держит завязанные в небольшой ковер пожитки, а другой успокаивает девочку. На ее лице застыло выражение испуга. Они стоят на фоне палаток беженцев и не смотрят на приближающихся к ним людей. Мы видим только зловещие тени этих людей. Возможно, их сейчас застрелят. Возможно, учитывая изобретательность убийц, их ждет другая участь, заставляющая мечтать о пуле, которая прекратит страдания.
Глядя на этот снимок, сделанный будто где-то в Анатолии, зритель с облегчением осознает, что это кадр со съемок фильма в Южной Калифорнии, а тени людей принадлежат не туркам-убийцам, а оператору и его помощникам. Несмотря на то что в пресс-релизах о картине писали, что все члены массовки были армянами, эти женщина и девочка были еврейками. Женщину звали Сара Леа Якобсон, а ее тринадцатилетнюю дочь – Милдред.
Мы с облегчением понимаем, что этот кадр инсценирован. Но тогда ни сами барышни, ни операторы не могли подозревать, что ждет Сару Якобсон и ее дочь в ближайшем будущем. Через год после того, как они сыграли свою роль в «мимическом спектакле страданий и бесчестья» и вернулись домой в Лос-Анджелес, Сара Якобсон умерла в возрасте тридцати трех лет. Фотография, о которой мы говорили, стала последним совместным кадром Сары Леа и ее дочери.
Милдред так и не смогла простить свою мать за то, что та ее покинула. Однако преждевременное сиротство оказалось далеко не единственным наследством, оставшимся девочке после смерти матери. Сара Леа родилась в городе Белостоке на востоке Польши и умерла в Голливуде. Ее дочери Милдред тоже суждено было много путешествовать. Она вышла замуж за человека, который родился в Нью-Йорке и в девятнадцать лет добрался до Китая, где в пустыне Гоби занимался скупкой пушнины у монголов-кочевников. Муж Милдред, также как и мать, прожил недолго и скончался в возрасте тридцати трех лет.
Их дочери Сьюзен Ли (имя которой является американизированным вариантом имени Сары Леа) было пять лет, когда умер ее отец. Позже Сьюзен писала, что знала его «только по фотографиям»[2].
«Фотографии, – Писала Сьюзен, – говорят о невинности и непрочности жизней, движущихся к небытию»[3].
Большинство людей, стоящих перед объективом, не думают о неизбежности своей смерти, что делает фотографии еще более «заряженными». Сара Леа и Милдред участвовали в инсценировке трагедии, не представляя, что их собственная трагедия уже не за горами.
Они не подозревали, что картина «Аукцион душ», призванная увековечить память о прошлом, станет точным отображением грядущих несчастий. Пугающе символичной выглядит последняя фотография матери и бабушки Сьюзен Зонтаг, воссоздающая художественный образ геноцида. Зонтаг, всю жизнь стремившаяся объяснить для себя проблему человеческой жестокости и ужаса войны, изучала, как люди воспринимают изображение страдания, и задавалась вопросом, что зритель и наблюдатель делают с этими образами (если вообще что-либо с ними делают).
Для Зонтаг этот вопрос вовсе не был из разряда философских умозрений. Смерть матери Сары Леа не только разбила жизнь Милдред, но и повлияла на судьбу ее внучки Сьюзен. Переломный момент у Сьюзен произошел в одном из книжных магазинов Санта-Моники, где девочка увидела фотографии жертв холокоста. «Ничто в реальной жизни и на фотографиях не ранило меня так остро, так глубоко и так мгновенно»[4], – писала она.
Сьюзен было двенадцать лет. Шок от увиденного оказался настолько сильным, что практически во всех своих книгах она искала ответ на вопрос, как можно изобразить и выдержать боль.
Книги были ее прибежищем. Они предлагали ей богатый, яркий и разносторонний мир и этим спасали от несчастного детства. Каждый раз, когда Сьюзен становилось грустно и жизнь начинала казаться невыносимой, она тут же пряталась за раскрытой книгой, шла в кино или в оперу. Искусство, возможно, не способно укрыть от разочарований в настоящем мире, но это замечательное болеутоляющее средство, прогоняющее мысли о страданиях. К концу жизни во время очередного геноцида (кстати, это слово впервые появилось в качестве описания трагедии армян, происходившей в период и сразу после Первой мировой войны) Зонтаг поняла, что нужно боснийцам во время гражданской войны в бывшей Югославии. Она поехала в Сараево и поставила там пьесу.