«В Январе 1580 года Грозный созвал в Москве церковный собор и торжественно объявил ему, что Церковь и Православие в опасности, так как безчисленные враги восстали на Россию: Турки, Крымцы, Ногаи, Литва, Поляки, Венгры, Немцы и Шведы – как дикие звери разинули челюсти, чтобы поглотить нас…» [57] (с. 205).
Конечно же, Нечволодов пытается выгородить нашего «ревнителя», считая его всего лишь заблудшей овечкой. Но волчьи зубы этого «маршалка», когда многие в прошлом непонятные поступки наконец находят себе объяснение, слишком явно просвечиваются из-под шкурки овцы, оказавшейся ему явно не по размерчику:
«…иезуиты, окружавшие Сигизмунда, повели вопрос об унии настолько хитро и ловко, что многие Православные встретили мысль о ней благодушно, в том числе и князь Константин Константинович Острожский; это был по существу своему благородный мечтатель, который искренно думал, что предполагаемая уния будет настоящим соединением Церквей…» [57] (с. 354).
Но кулик кулика (или мечтатель мечтателя [был у нас еще один такой мечтатель – кремлевский]) видит издалека. Потому именно все туда же, в Острог, точно по проторенной Иваном Федоровым дороженьке, направляется и первый вор великой смуты – Гришка Отрепьев:
«…и он Гришка похоте ехати к воеводе Киевскому ко князю Василию (Константину) Острожскому…» [57] (с. 361).
Что же это за вальяжный барин, запросто принимающий у себя беглых монахов из русских православных монастырей?
«Несмотря на Брестскую унию… в его обширных владениях собираются и находят убежище все жертвы этой великой религиозной войны. Князь Острожский – могущественный покровитель. Его ежегодный доход определяют в 1 200 000 флоринов. Он держит у себя 2 000 человек челяди и шляхтичей…
Этот двор служит пристанищем для всех противников Рима: православных, реформатов, кальвинистов, тринитариев, ариан. Всякий, кто ненавидит “латинскую ересь”, находил здесь радушный прием» [149] (с. 93).
И на что же это такая неразборчивость в религиозных взглядах смахивает? Причем в узкой зависимости от ненависти к главенствующей религии страны?
На организацию вольных каменщиков:
«Строительные ложи всегда… давали приют всем еретикам, преследуемым католической церковью…
Чтобы иметь лучший успех, масоны поддерживали различные секты и вольнодумцев в области религиозной. Под видом широкой веротерпимости вносились ереси и расколы в христианскую церковь.
Реформация на Западе и протестантство тесно связаны с масонством и имеют корни своего происхождения в масонстве.
Словом, история масонства – это есть история борьбы с религией и церковью…» [270] (с. 98–99).
И вот каковы ужасающие темпы этой борьбы в нами описываемое время и в нами описываемом месте – в оккупированной поляками Белоруссии. После того как там:
«В 1562 году вышло первое русское издание катехизиса Кальвина… были закрыты и обращены в храмы кальвинистов 650 православных церквей» [277] (с. 71).
«Католические польские власти закрывали церкви, запрещали духовенству служить в них и не признавали легального существования Православной Церкви в Литве и Польше. В их глазах лишь униатская церковь имела право представлять православное население или, как они его называли, “бывшее” православное население Западной Руси» [277] (с. 73).
И вот интересный момент. Сами-то поляки затем, в период разгрома своей реформации, храмы свои у протестантов отберут. Отберут в свою же пользу и превращенные в протестантские кирхи храмы уже наши – православные. И если простой народ эта хитроумная вражья уловка с пути истинного своротит лишь отчасти, то барчук станет так окатоличен, что мы его уже и никак не сможем впоследствии считать своим.
И вот до какой степени он в тот период становится не нашим. Еще только в Новогрудском воеводстве:
«…из 600 наиболее богатых дворянских русских семей только 16 остались верны вере своих предков. Такие крупнейшие знатные фамилии, как Вишневецкие, Сапега, Огинские, Ходкевичи… примкнули к кальвинистам» [277] (с. 71).
А уже затем, в период «католического ренессанса», то есть ре-кальвинизации, все они станут до такой степени поляками, что у нас уже и язык не сможет повернуться назвать русскими, например, Сапегу или Ходкевича, братьев Вишневецких, поляков просто до мозга своих костей, или Огинских – предводителей аккурат исключительно польского восстания против русских…
Потому этот ход по внедрению стольких всевозможных сект на территории казалось бы самого на земле ортодоксального католического государства является ничем иным, как просто гениальнейшим изобретением масонов в деле борьбы с русским Православием на западных наших землях, отторгнутых у нас на тот момент, и как всегда – лишь обманом, нашими врагами.
Потому и средства в данного рода мероприятия впрыскиваются просто фантастические. И толпы людей пьют и едят неизвестно за чей счет, особо и не пытаясь задумываться об источниках доходов их привечающих просто не в меру хлебосольных хозяев.
Но где же в истории нам уже попадалось такое расточительное хлебосольничество? Где подобным же образом, годами, задарма кормили на невесть откуда берущиеся немалые деньги подобного же рода ораву дармоедов?
Вся эта неслыханная расточительность один в один копирует ежедневные пирушки в доме Лефорта, веком позже не прекращаемые ни на миг в Кукуевой слободе. Причем даже во времена отъезда самого хозяина.
А ведь там по части религиозной свободы все было полностью идентично правилам князя Острожского, о котором сказано:
«Хозяин – большой хлебосол, кормит наотвал: говорят, один из слуг князя, некий Богдан, съедал за завтраком жареного молочного поросенка, гуся, двух каплунов, кусок говядины, три больших хлеба, громадный сыр и, кроме того, запивал все это восемью литрами меду! И после он с нетерпением ждал обеденного часа (Niesiecki. Herbarz, в изд. 1841 г., VII, 183)» [149] (с. 93).
И таких бездельников обжор – 2 000! Не правда ли, странновато выглядит такая вот неслыханная щедрость?
И вот что здесь наиболее интересного в распутываемой истории нам следует запомнить:
«…этим двором управляет маршалок, который получает 70 000 флоринов жалованья» [149] (с. 93).
А ведь именно к этому маршалку и отправит наш «ревнитель православия» своего подопечного.
Но обо всем по порядку. Старец Варлаам в своем “извете” свидетельствует:
«…провожатый Ивашко провел нас за рубеж в Литовскую землю… И в Киеве жили всего три недели, и Гришка хотел ехать к киевскому воеводе князю Василию Острожскому, и отпросился у братии и у архимандрита Елисея Плетенецкого.
И я архимандриту Елисею и братии говорил о нем и бил челом, что он собирался жить в Киеве в Печерском монастыре ради душевного спасения, а потом идти к святому граду Иерусалиму к Господнему Гробу, а ныне идет в мир к князю Василию Острожскому… И мы у него [у князя Острожского – А.М.] прожили лето, а осенью меня и Мисаила Повадина князь Василий послал в свое богомолие, в Дерманский монастырь Живоначальной Троицы. А Гришка съехал в город Гощею к пану Госкому, да в Гощее иноческое платье с себя скинул и стал мирянином, да начал в Гощее учиться в школе по-латински и по-польски, и люторской грамоте, и стал отступник и нарушитель законов сущей православной христианской веры. И я, государь, из монастыря ездил в Острог к князю Василию и князю Василию бил челом, чтобы князь Василий велел вернуть его из Гощеи и сделать по-старому чернецом и дьяконом, и велел бы его послать к нам в Дерманский монастырь. И князь Василий и все его дворовые люди говорили мне: “Здесь такова земля – как кто хочет, тот в той вере и пребывает”. Да князь мне говорил: “Сын-де мой Яныш родился в христианской вере, а держит ляшскую веру, и мне-де его не унять. И ныне-де пан Краковской в Гощее”. А Гришка в Гощее у него и зимовал, а после Пасхи из Гощеи пропал без вести и очутился в городе Брагине у князя Адама Вишневецкого и назвался князю Адаму князем царевичем Дмитрием Ивановичем Углицким» [160] (с. 113–114).
И вот кем оказался столь гостеприимный последователь князя Острожского – пан Гойский, обучивший всему необходимому, на него возложенному, предполагаемого Лжедмитрия и отправившего его далее по явно ранее задуманному маршруту для воплощения планов Федора Романова в действие. Даже Валишевский ну никак не может удивиться этой странным образом всеми силами историками затираемой схеме, лежащей, на самом деле, просто на поверхности нами разбираемой истории:
А ведь этот Гойский ни кто иной, как столь щедро вознаграждаемый маршалок двора князя Острожского! [149] (с. 94).
Тот самый, которому его господин отваливал по 70 000 флоринов. Однако же, судя по качеству выполненного им весьма деликатного задания, вовсе не задаром.
Но и далее Самозванец был переправлен вовсе не спонтанно, но четко по когда-то кем-то утвержденному сценарию. В 1603 г. он оказывается «в гостях» у Адама Вишневецкого:
«Князь Адам, этот крупный магнат, – племянник знаменитого Дмитрия Вишневецкого, злосчастного кандидата на молдавский престол…» [149] (с. 94).
Вот как мир оказался тесен: подготавливаемый лжецарь оказывается у племянника неудавшегося лжегосподаря. То есть совершенно явно заявляется поделиться опытом не у кого-то там еще, но именно у семейства Вишневецких, которые уже разок использовали запорожское казачество для государственного переворота.
А ведь Запорожское казачество, как теперь выясняется, было создано вовсе не малороссами для защиты от Польши, как нам столь навязчиво внушалось еще со школьной скамьи. Но самими поляками. Именно Дмитрием Вишневецким и был основан на острове Хортица:
«…зародыш Запорожской Сечи…» [130] (с. 221).
И вот для каких мало каким боком к малороссам стоящих целей:
«…для защиты пределов Речи Посполитой от турок» [130] (с. 772).
То есть казаки, на самом деле, предназначались для защиты ляхов, а уж никак не для защиты коренных природных жителей этих мест.
«В пятидесятых годах XVI века Дмитрий Вишневецкий построил укрепление на острове Хортице и поместил там казаков» [130] (с. 496).
Но ведь именно после посещения князя Острожского и днепровских казаков отправляется Самозванец к Адаму Вишневецкому.
И вот что о действительном вероисповедании Лжедмитрия выбалтывает нам Павел Петрей – агент шведского короля в Московии тех времен:
«Гришка Отрепьев… был неисправимым плутом и хитроумным чернокнижником…» [262] (с. 83).
Так что здесь этот клубок долговременных масонских связей становится и еще более очевиден. Причем уже освещается и вероисповедание Лжедмитрия, легко позволившее ему сделаться самозванцем.
Но подобное же Гришкиному вероисповедание, слишком отдаленное от вероисповедания Святой Руси, имели и фамильные владельцы Запорожской Сечи. Это очень наглядно проявилось после вступления их в Москву в сопровождении Лжедмитрия:
«…братья Вишневецкие исповедовали православие. Но московские люди с трудом могли признать в приезжих гостях единоверцев…» [130] (с. 312).
Это происходило:
«…по разности обычаев, входивших по московским понятиям в область религии» [130] (с. 306).
Одним из таких «обычаев», например, являлось принятое на Святой Руси целование икон. Приехавшие же с запада басурмане, эти некие такие «ревнители Православия», если и пробовали скопировать наши святоотеческие обычаи, то делали это не просто несколько не ловко, но кощунственно:
«…поляки, к соблазну православных, целовали изображения святых в уста» [130] (с. 320).
Так что князем Острожским беглый монах был принят, расстрижен и отправлен обучаться минимуму наук, необходимых для самозванческой подрывной деятельности. Но производились все эти темные махинации «ревнителем Православия», что вполне естественно, в тайне:
«Сам Константин Острожский, спрошенный об этом королем Сигизмундом, отрицал свои отношения с Гришкой и даже отвечал, что совершенно не знает, о ком идет речь» [57] (с. 362).
Тем легко объясняется его явный умысел, потому как:
«Однако, в Загоровском монастыре Волынской епархии, сохранилась книга “Василий Великий” со следующей весьма любопытной надписью: “Лета от сотворения мiру 7110 (1602) месяца августа в 14 день, сию книгу Великого Василия дал нам Григорию з братию с Варлаамом, да Мисаилом Константин Константинович, нареченный во святом крещении Василей Божиею милостию пресветлое Княже Острожское, воевода Киевский”. Под словом “Григорию” внизу подписано тою же рукою, но несколько другими чернилами: “Царевичу Московскому”; вероятно, эти слова прибавлены позже, причем, так как почерк подписи несходен с известным почерком Лжедмитрия, то следует признать, что она сделана кем-нибудь из его двух спутников. Во всяком случае, эта подпись служит свидетельством, что Григорий Отрепьев с Варлаамом и Мисаилом были летом 1602 года у князя Константина Константиновича Острожского и получили от него в дар книгу, причем именно этот Григорий Отрепьев стал считаться впоследствии царевичем Димитрием.
Сын князя Константина, Януш, отпавший в Латинство… 3 марта 1604 года совершенно определенно писал королю Сигизмунду: “Я знаю Димитрия уже несколько лет; он жил довольно долго в монастыре отца моего, в Дермане; потом он ушел оттуда и пристал к анабаптистам (секта перекрещенцев); с тех пор я его потерял из виду”. Еще определеннее были слухи о названном Димитрии в Кракове, где их собирал папский нунций (посланник) Рангони; по этим слухам, как рассказывает современный нам писатель иезуит, особо облюбовавший Русскую историю, о. Пирлинг, “Димитрий… из Острога отправился в Гощу”.
В Гоще, небольшом городе на Волыни, жили два знатных пана Гойских, отец и сын; они были ревностными последователями секты Ария и основали для распространения своего лжеучения две школы; в этих школах Григорий успел, по-видимому, нахвататься кое-каких верхов Западно-Европейского образования…
Проведя зиму в Гоще, Отрепьев весною после Светлого Воскресенья пропал без вести; по некоторым данным, он отправился в это время к Запорожским казакам…» [57] (с. 362–363).
То есть круг заговорщиков замкнулся: предатели всех мастей (сектанты всех мастей), «первопечатник» Федоров – изобретатель новой версии Библии, купленный все теми же мрачными закулисными личностями, и даже Лжедмитрий, – все сомкнулись вокруг некоего князя Острожского: то ли Николая, а то ли Василия. На что похожи все его удивительные связи?
Да это же сети паука. Его слишком терпимая вера ко всем врагам Православия: анабаптистам, жидам, арианам, католикам, униатам и православным типа предателя Курбского, напоминает лишь одну организацию – масонство. И именно в этой каше следует искать корни нашего сегодняшнего столь странного запамятования своей старины глубокой.
В ней же следует выуживать информацию и посерьезней. Например, Острожская Библия Ивана Федорова – плод усилий масонов на пути уничтожения нашей памяти.
Все вышеперечисленные отступники не просто являлись врагами Государства, но врагами Русской Веры. Они очень основательно подработали наши богослужебные книги под свою версию, что в дальнейшем и породило раскол. А:
«…когда патриарх Никон сам нашел ошибки в переводах с греческого языка, он признал необходимость исправления церковных книг» [244] (с. 57).
Однако ж эпоха этих исправлений, правящим режимом навешанная исключительно на одного на Никона, началась еще с самого прихода к власти первого из Романовых – Михаила:
«Когда после Смуты был восстановлен Печатный двор, то прежде всего решили исправлять книги» [178] (с. 304–305).
«Для этой цели были приглашены из Киева ученые монахи…» [244] (с. 57).