Четверо - Александр Сергеевич Пелевин 7 стр.

– Вам необходимо успокоиться. У вас очень частый пульс и сильное сердцебиение. Пожалуйста, примите более удобную позу и расслабьте плечи.

– Ты издеваешься?

– Нет. Я выполняю свою работу.

Лазарев скрипнул зубами, запрокинул голову и закрыл глаза.

– Хотите, я почитаю вам стихи? – сказала вдруг «Аврора».

– Читай. Делай, что хочешь.

– Мне выбрать стихотворение самостоятельно?

– Делай, что хочешь, – повторил Лазарев.

– Мне очень нравятся стихи Бориса Поплавского.

«Как тебе могут нравиться стихи, – подумал Лазарев, – ты же робот» – впрочем, какая разница, пусть читает, что хочет. Надо отдохнуть и наконец-то поспать. Он только сейчас понял, что не спал уже тридцать часов.

– Делай, что хочешь, – повторил он в третий раз и закрыл глаза.

«Гинзберг прав, – думал Лазарев, – он чертовски прав – нас запустили в этой железной болванке за миллиарды километров от дома, и никто не знает, что будет дальше, – даже они, те, кто запускал, не знали, что будет дальше и будет ли хоть что-то. Даже я, командир корабля, уже не знаю, что происходит на борту. И даже “Аврора” не знает. Не знает никто».

«Позади бесчисленные миллиарды километров чёрной пустоты, впереди – неизвестная планета, маленький шарик, летящий в бездну, такой же шарик, как и наша Земля, но совсем чужой. Может быть, он тоже когда-то был такой же Землёй, а может, ещё будет. Может, мы там увидим нечто невероятное, новое, потрясающее. А может быть, не увидим ничего».

Планета выглядела ярко-красной звездой, и она приближалась с каждым часом, и с каждым днём она становилась всё больше и ярче, и вокруг всё черно и мертво, потому что это космос, он чёрный и мёртвый – и только в этой красной точке сейчас, может быть, хоть какой-нибудь смысл всего этого. Не там, на Земле, за этой чёрной пустотой, не в самой этой пустоте и не на железной болванке, в которой мы все летим в неизвестность, – а там, в этой красной точке. Что там? Никто не знает. Никто ничего не знает и никогда не знал. Точка невозврата преодолена давно.

II

Крымская АССР, город Белый Маяк

16 сентября 1938 года

15:40

Рыжий кот, толстый и кругломордый, сначала с любопытством заглянул с террасы в гостиную, а потом лениво и неторопливо прошагал внутрь, не обращая совершенно никакого внимания на Введенского и Колесова. Дойдя до середины гостиной, он неожиданно завалился на правый бок, разлёгся, выставил вперёд грязные лапы и замурлыкал.

– Сколько же у вас тут котов, – задумчиво сказал Введенский.

– Много, – кивнул Колесов.

Осматривая дом профессора, Введенский понял, что убийца не особенно пытался скрыть следы. Паркет исцарапан и изрезан ножом, в стенах остались зазубрины, а засохшие пятна крови начинались ещё в коридоре.

Скорее всего, убийца вошёл с парадного входа, и профессор открыл ему дверь сам. Драка, судя по крови и беспорядку, началась ещё в коридоре. В гостиной они дрались долго – об этом говорила и сдвинутая тумбочка в одном углу, и опрокинутая статуэтка в другом, и зазубрины от ножа; убийца, казалось, наносил удары чуть ли не вслепую, а Беляев яростно сопротивлялся. Об этом говорил и обнаруженный возле комода погнутый кронштейн для штор, которым, скорее всего, профессор пытался отбиваться.

Драка закончилась возле картины Айвазовского – именно здесь зазубрины на стене стали глубже, и здесь осталось больше всего крови: тёмно-бурые пятна расползались по всей стене.

Драка была долгой и ожесточённой, и именно это заставило Введенского крепко задуматься. Профессору было 87 лет, и на фотографиях он выглядел довольно хилым, что для его возраста неудивительно. Худой, сухой, низкорослый. Он и ходил-то наверняка с трудом, но откуда тогда у него взялись силы оказать такое сопротивление? Взрослому и здоровому человеку хватило бы нескольких ударов, чтобы покончить с ним ещё в коридоре. Но профессор, получив рану в коридоре, умудрился ещё как-то схватить кронштейн и отбиваться им.

Либо профессор оказался мастером джиу-джитсу, либо убийца и сам довольно слаб, подумал Введенский. Может быть, убийца – тоже старик. Или женщина. Или очень больной и немощный человек. В том, что он сделал, много ярости, но мало силы.

Но смог же он как-то вскрыть грудную клетку, вытащить сердце, вставить туда звезду? Или он занимался этим всю ночь? Тоже возможно.

Введенский посмотрел на террасу, откуда открывался вид на огромное море, сверкающее белыми сполохами в закатном свете, – и почему-то подумал, что убийца выбросил нож с обрыва.

Как бы то ни было, думал он, убийца эмоционален, иррационален, и в момент убийства он ненавидел профессора до дрожи. Это слепая вспышка ярости.

Слепая вспышка. Может быть, убийца – слепой, подумалось вдруг ему. Или очень плохо видит. Это объясняло и долгую драку, и зазубрины на стене. А может, профессор смог повредить убийце глаза кронштейном?

Слишком много неизвестных факторов, слишком мало ясного.

Введенский вспомнил фотографии, вспомнил прочитанный ещё в Алуште отчёт вскрытия.

В нём говорилось, что причиной смерти стала «обширная кровопотеря и повреждение жизненно важных органов». Ему почему-то показалось, что в тот момент, когда убийца вскрывал грудную клетку, профессор был ещё жив.

Кот перевернулся на спину, потянулся мохнатыми лапами и выставил огромное белое пузо.

Введенский ещё раз оглядел комнату, пытаясь понять, не упустил ли ничего важного. Да, конечно. Патефон. Хороший, немецкий.

Он подошёл к тумбочке с патефоном, на нём стояла пластинка. Её явно слушали совсем недавно – может быть, даже вчера, – потому что игла съехала в самый центр, оставив на диске свежую спираль царапины. Возможно, пластинка ещё долго крутилась после того, как песня закончилась. Введенский попробовал запустить патефон – завод кончился.

Сама пластинка тоже привлекла его внимание. Она была совсем новой, с блестящей чёрной поверхностью, её явно слушали от силы пару раз, а на этикетке было написано:

Ниже виднелся логотип фирмы Columbia Italia.

1938 год. Совсем новая итальянская пластинка. Здесь они точно не продаются. Откуда?

– Товарищ Колесов, – спросил Введенский, осторожно сняв пластинку с патефона. – Как вы думаете, откуда у нашего профессора новинки итальянской эстрады? Это совсем новая пластинка. Он бывал за границей? Кто-то из его знакомых?

Колесов смутился, всмотрелся в пластинку, пожал плечами.

– За границу он точно не выезжал. Хотя…

– Да?

– На параллельной улице живёт один товарищ, который вернулся из Италии весной этого года.

– Вернулся? – нахмурился Введенский.

– Он был там в эмиграции с начала двадцатых. Попросил разрешения вернуться. Разрешили, вернулся. Теперь живёт здесь.

– Ничего не понимаю. Почему я об этом не знаю? За ним вообще следят? За вернувшимися нужно вести наблюдение.

– Наблюдаем, конечно. Ну, так… – Колесов замялся. – Когда время есть.

– У меня очень много вопросов к вашему городку. Что за товарищ? Где живёт, чем занимался?

– Его зовут Александр Павлович Крамер.

– Дворянская фамилия. – Введенский ещё больше нахмурился. – Кто такой?

– Тоже учёный. Антрополог. Ему сейчас, кажется, 56 или 57 лет, после революции недолго преподавал в Москве, а потом уехал в Италию и не вернулся. Жил в Риме, в Милане, во Флоренции. Катался по Африке и Южной Америке. Никогда не высказывал ничего контрреволюционного, советскую власть принимал, просто вдруг взял и не вернулся. А теперь вот попросил разрешения и поселился здесь. Издавался в «Науке и жизни». Говорят, у него дома коллекция черепов.

– Вы серьёзно? Дворянская фамилия, эмиграция, коллекция черепов? И вы следите за ним, «когда есть время»?

– Как сказать… – Колесов занервничал. – Живёт себе и живёт, почти ни с кем не общается, как и этот… Странный немного, конечно. С иголочки одевается, очень вежливый. Всегда улыбнётся, всегда осведомится о здоровье. Но, знаете, в нём, конечно, сквозит вот это барское. Но его здесь любят, засматриваются. Выглядит как иностранец из кино.

– Завтра я зайду к нему. – Введенский снова осмотрел гостиную и увидел, что солнце уже село и в небе сгущаются сумерки. – А теперь нам пора, меня ждёт водитель. Завтра очень много работы.

Работы действительно много. Первым делом нужно сходить в больницу и осмотреть тело Беляева. Опросить людей. И, в конце концов, нужно поговорить с Крамером. Крамер вызывал в нём больше всего подозрений. Куда смотрят в наркомате, почему не предупредили?

Введенский всё никак не мог привыкнуть, что в Крыму так рано и быстро темнеет. Южная ночь сваливается на тебя неожиданно, как полотенце на клетку с попугаем. Только что было видно море и горы вокруг, а теперь – только темнота, и огни ночного городка на дальнем склоне, и электрический свет в окнах домов, не грязно-оранжевый, как в больших городах, а апельсиново-жёлтый, и стрёкот ночных насекомых, но по-прежнему чертовски жарко.

На улице загорались фонари, выхватывая у темноты мутно-рыжие пятна света. Спасибо советской власти – провела освещение даже сюда.

– У вас тут жара когда-нибудь заканчивается? – спросил Введенский, выходя из дома и закуривая.

– В октябре закончится, – ответил Колесов. – Глядите-ка, а дед Исмаил всё сидит.

Введенский посмотрел на крыльцо соседнего дома – действительно, дед по-прежнему сидел на своём месте, опершись подбородком о палку, и думал о чём-то своём.

– Поговорю с ним, – сказал Введенский и направился в сторону дома.

– Уверены? Вряд ли он скажет что-то пригодное.

– У меня есть соображения на его счёт, – продолжил Введенский, не сбавляя шага.

Старик по-прежнему не обращал ни на что внимания, даже когда Введенский стоял прямо перед ним, а Колесов ждал чуть поодаль.

– Уважаемый, – прокашлялся Введенский.

Старик лениво поднял на него голову, посмотрел мутными и слегка красноватыми глазами, будто бы не на него, а сквозь, скривил лицо в недоумении.

– Уважаемый, – повторил Введенский.

Старик скривил лицо ещё сильнее, будто пытался вслушаться в то, он говорит.

– Меня зовут Николай Степанович Введенский, я из угрозыска. Вашим соседом был известный учёный Беляев, несколько дней назад его убили. Может быть, вы что-нибудь видели или слышали?

Старик раскрыл рот, его огромная нижняя губа задрожала, морщины на лбу дугообразно выгнулись. Он медленно повернулся к Введенскому правым ухом и громко переспросил:

– А?

Введенский замолчал. Осмотрелся по сторонам, набрал воздуха в лёгкие, наклонился, повторил громче:

– Я из угрозыска! В том доме, – он показал пальцем, – убили человека! Вы что-нибудь видели?

– А? – повторил старик, и его голова затряслась.

– Человека убили! – повторил Введенский. – В том доме! Видели что-нибудь?

Старик снова повернул лицо к Введенскому, посмотрел на него ничего не соображающими глазами.

– Море там! – показал он пальцем вправо.

Колесов подошёл к Введенскому, дёрнул за рукав:

– Николай Степанович, ну видите же – старик полоумный и глухой.

– Это вы кое-чего не видите, – тихо возразил ему Введенский. – А зря.

Он постоял над стариком, помолчал, подумал, зачем-то повёл ноздрями, будто пытаясь удостовериться, что почуял тот самый запах.

– Исмаил, не придуривайтесь, – продолжил он уже тихим голосом. – Я прекрасно вижу, что вы всё слышите и понимаете. А ещё у меня хорошее обоняние, и я вижу цвет ваших глаз. Если вы сейчас не пойдёте мне навстречу, я найду того, кто продаёт вам гашиш, и он надолго уедет в Сибирь.

Старик встрепенулся, глаза его приобрели осмысленность.

– Не надо, – сказал он таким же тихим голосом.

– Уже хорошо. А теперь расскажите, что вы помните о ночи с 12 на 13 сентября.

– Да, да… – Старик явно растерялся. – Извини, брат, я… Не надо только этого. Да, да. Я тогда проснулся ночью, часа в два, от криков. Оттуда, из дома.

Введенский кивнул и нахмурился.

– Кричал доктор, – продолжил старик.

– Профессор, – уточнил Введенский. – Других голосов не было?

– Нет, нет. Только он кричал. Страшно, громко. Кричал что-то… «Пошёл отсюда», кричал, да. «Пошёл отсюда, ты кто вообще такой». Гремело что-то, долго гремело, что-то упало, ещё слышал, как что-то разбилось…

Статуэтка, понял Введенский.

– А потом совсем жутким голосом кричал «сдохни, тварь». Очень страшно кричал. А потом, ну… потом просто кричал. Уже не словами. Кричал, мычал. Потом хрипел. Потом перестал.

– А вы что делали?

– Боялся, – честно ответил старик. – Потом, когда затихло, вышел сюда на крыльцо, посмотрел – свет в гостиной горит, но ничего не видно. Посидел тут полчаса, потом в сон стало клонить… Жуткое дело. Клянусь Аллахом, ничего больше не знаю.

– Сможете повторить то же самое под протокол?

Старик кивнул.

– Хорошего вечера. Спасибо, что помогли. Но замечу, что вы плохо знаете ислам, думая, будто он разрешает курить гашиш. Умар ибн аль-Хаттаб[8] определял все вещества, затуманивающие разум, как хамр – то есть нечто неприемлемое для правоверного мусульманина. А Шейх-уль-Ислам ибн Таймийя[9] прямо писал, что гашиш, как и любой другой хамр, запретен и за его употребление полагается сорок или восемьдесят ударов плетью. Советский уголовный кодекс более гуманный. Жить по нему намного проще, чем по шариату.

Старик молчал.

– Я не хотел напугать вас, – улыбнулся Введенский. – Вам это не грозит. Я очень благодарен вам за неоценимую помощь. Доброго вечера.

Введенский посмотрел на Колесова и подмигнул ему.

Колесов был растерян и некоторое время молчал, когда они уже шли по дороге в центр города.

– Честное слово, – сказал он. – Не знаю, как мы не догадались про гашиш. Слушайте… Откуда вы столько всего знаете?

– Много учился, – уклончиво ответил Введенский. – А насчёт гашиша – внимательнее надо быть. Вы же знаете этот запах, его ни с чем не спутать. Я ещё днём подумал, что он не совсем в ясном сознании. У вас тут много такого?

Колесов пожал плечами.

– Разве за ними уследишь? Пару месяцев назад на рынке взяли татарина, который торговал… Но где он брал, у кого закупал – не выяснили. Городок у нас, как я говорил, тихий. Но в тихом омуте, сами знаете.

– Знаю.

Дойдя до машины, Введенский разбудил задремавшего водителя, распрощался с Колесовым, попросив передать привет Охримчуку, и снова уселся на переднее сиденье.

– В номера? – спросил водитель, протирая глаза.

Введенский кивнул.

– Запоминайте дорогу, – сказал водитель. – Я сюда нечасто буду заезжать. Дорога тёмная, но ничего опасного тут нет, да и прямая, не заблудитесь.

Они ехали в санаторий «Береговой», построенный в этих краях около десяти лет назад. Введенский уже знал, что это место с трудной судьбой и ему очень не везло с начальством.

Введенскому было странно осознавать, что он будет тут совсем один, не считая какой-то старухи и сторожа. Один на весь санаторий, как царь. Совсем рядом – набережная, пляж с бетонными волнорезами и красивое море. По утрам он будет варить себе кофе, выходить на балкон и любоваться видами, а вечерами…