Хотите осуществления прогрессивных социально-политических преобразований – трудитесь в сфере политической культуры людей, воздействуйте на человеческие головы. Причем относитесь к людям не как к пассивному «объекту» воздействия. Постарайтесь понять их как активных субъектов истории – с их чаяниями, надеждами, интересами, культурными установками и политическими ориентирами. «Народное сознание, – пишет Герцен, – так, как оно выработалось, представляет естественное, само собой сложившееся… произведение разных усилий, попыток, событий, удач и неудач людского сожития, разных инстинктов и столкновений – его надобно принимать за естественный факт… – изучая его, овладевая им и направляя его же средства сообразно нашей цели» (с. 400). «Народное сознание», «политическая культура» масс – это объективная данность, это важнейший фактор социально-преобразовательной деятельности. И они не поддаются легкому и быстрому преобразованию. Конечно, хотелось бы побыстрее и поосновательнее «внести» прекрасные идеи и идеалы в головы «обиженных и угнетенных». Но что делать? «Знание и понимание не возьмешь никаким coup d’état (государственным переворотом, силой. – Г. В.) и никаким coup de tête (наскоком. – Г. В.)» (с. 400). «Излечение от предрассудков, – пишет далее Герцен, – медленно, оно имеет свои фазы и кризисы» (с. 402). Насилие тут бессильно, скоропалительность – неэффективна и опасна. Это не означает, что невозможно активно влиять на ситуацию в сфере общественного сознания, в пространстве политической культуры. Нет, «ускорять внутреннюю работу» можно и нужно. «Сомнения нет, что акушер должен ускорять, облегчать, устранять препятствия, но в известных пределах – их трудно установить и страшно переступать» (с. 400). Но, во всяком случае, тут нельзя – и снова запоминающийся герценовский афоризм: тут нельзя «шагать семимильными сапогами из первого месяца беременности в девятый» (с. 400).
И далее слывший (и не без основания) за радикального (революционного) деятеля Герцен пишет шокирующую с революционной точки зрения фразу, и пишет ее не без некоторого вызова и даже гордости: «Я нисколько не боюсь слова „постепенность“, опошленного шаткостью и неверным шагом разных реформирующих властей. Постепенность так, как непрерывность, неотъемлемы всякому процессу разумения. Математика передается постепенно, от чего же конечные выводы мысли и социологии могут прививаться, как оспа, или вливаться в мозг так, как вливают лошадям сразу лекарства в рот?» (с. 407). Да, Герцен отдает себе отчет, что эти мысли звучат необычно, даже кощунственно для традиционного революционного уха: «Высказать это в том кругу, в котором мы живем, требует если не больше, то, конечно, не меньше мужества и самостоятельности, как брать во всех вопросах самую крайнюю крайность» (с. 410).
И ему достало на это мужества. И добавлю: его программа не стала от этого менее революционной. Просто она не в духе прежних революционных установок. Она стала революционной на новый лад.
Она, повторяю, не перестала быть революционной, ибо осталась нацеленной на коренное (то есть революционное) преобразование общественных отношений. В ней просто предложены иные способы осуществления прежней задачи. Способы, ведущие к ее действительному, а не иллюзорно-утопическому решению.
И три момента этой по-новому революционной программы особенно важны и имеют особо важное значение для современной социально-преобразовательной деятельности.
Первое. «Новый водворяющий порядок, – пишет Герцен, – должен являться не только мечом рубящим, но и силой хранительной. Нанося удар старому миру, он не только должен спасти все, что в нем достойно спасения, но оставить на свою судьбу все не мешающее, разнообразное, своеобычное. Горе бедному духом и тощему художественным смыслом перевороту, который из всего былого и нажитого сделает скучную мастерскую, которой вся выгода будет состоять в одном пропитании, и только в пропитании» (с. 405). Из этих слов встают очертания нового облика социализма, не сводящего все к проблеме «пропитания». Социализма, богатого духом и художественным смыслом. Способного сохранять все богатство мировой культуры, выработанной человечеством на протяжении многих веков. Социализм Герцена не рвет связь времен, он укрепляет и развивает ее.
Второе. Герцен, как и Чернышевский, никого не успокаивает насчет возможных в будущем революционных преобразований. Он не дает гарантии, что будущее обойдется без революций. Он, как и Чернышевский, хотел бы их избежать. И так же, как Чернышевский, предупреждает: мир «капиталистов и собственников» должен пойти на уступки интересам рабочих, найти формы «сделок» и реформ, облегчающих положение рабочего сословия. «А не пойдет (на реформы) – тем хуже для него, он сам себя поставит вне закона – и тогда гибель его отсрочится только на столько, насколько у нового мира нет сил» (с. 406).
И третье. Чтобы «гибель» этого мира наемного рабства не привела к гибели общества в целом, чтобы под его обломками не была размолота мировая культура, нужно, чтобы субъект преобразования социального мира был на уровне современной цивилизации, современной культуры. Чтобы субъект этот был способен сохранить и преумножить производительные силы человечества. Нужна поэтому неустанная и титаническая работа передовых людей по формированию нового общественного сознания, новой политической (и общей) культуры народных масс. И тут – вещие слова-заветы о специфике наступающей предреволюционной эпохи: «Наше время – именно время окончательного изучения, того изучения, которое должно предшествовать работе осуществления так, как теория паров предшествовала железным дорогам» (с. 401). Иначе говоря, Герцен провозглашает начало эпохи нового Просвещения, подобной эпохе французских просветителей, сочинения которых, идеи которых предваряли Великую французскую революцию конца XVIII века.
«Просвещение», деятельность в сфере «слов» – разочарованно протянут радикально настроенные люди, читая эти призывы Герцена. Таких «радикалов», иронизирующих по поводу «просвещения», хватает во все эпохи. Немало их было и во времена Герцена. Эти «нетерпеливые люди» наседали на него. «Время слова, – цитирует их инвективы Герцен, – прошло; время дела наступило». И знаменитая герценовская отповедь: «Как будто слово не есть дело? Как будто время слова может пройти? Враги наши никогда не отделяли слова и дела и казнили за слово не только одинаким образом, но часто свирепее, чем за дело» (с. 411–412).
Запомним же, крепко запомним эти слова нашего великого предшественника.
А. Колганов
Предреволюционный кризис российского общества
Октябрьская революция стала следствием затяжного общественного кризиса, условия которого нарастали в Российской Империи длительное время. Противоречия, определившие собой развитие этого кризиса, уже привели к Первой русской революции 1905–1907 годов. Однако революция 1905 года не разрешила вызвавших ее коренных противоречий. Главными из них были: конфликт между мелким крестьянским и крупным помещичьим землевладением; низкая продуктивность мелкого крестьянского хозяйства и значительной части помещичьих имений; ограниченность прав, тяжелые условия труда и низкий уровень доходов как крестьянства, так и рабочего класса; отставание в промышленном развитии от более развитых держав; политическое неравноправие населения в условиях существования сословной монархии. Российская Империя представляла собой один самых реакционных политических режимов в Европе.
На селе происходили многочисленные голодовки, особенно тяжело затрагивавшие многочисленную группу малоземельных крестьян. Младенческая смертность и смертность от основных инфекционных заболеваний в России была выше, чем в самых отсталых европейских странах[62]. Известна людоедская фраза одного из министров финансов царского правительства, Вышнеградского, об экспорте хлеба: «недоедим, но вывезем». Мало кто знает, правда, что Вышнеградский, узнав о действительных масштабах крестьянских голодовок, издал указ, останавливающий вывоз хлеба, и предложил для борьбы с голодом временно ввести прогрессивный налог на богатых. Однако эта мера была отвергнута придворными кругами, а запрет на вывоз вскоре отменен[63].
Весьма показательную картину дает анализ использования доходов, полученных российскими предпринимателями и землевладельцами от продажи хлеба за рубеж. Так, в 1907 году доход от хлебного экспорта достиг 431 млн руб. Из этой суммы 180 млн было израсходовано на покупку предметов роскоши. Немалая часть – 140 млн руб. – была потрачена за границей на курортах, в казино, на покупку недвижимости. Реинвестировано в Россию было лишь 58 млн руб.[64]
При этом по урожайности Россия значительно отставала от других стран, в том числе и импортеров российского хлеба. В 1909–1913 годах средняя урожайность в России составляла лишь 45 пудов с десятины, тогда как в Дании – 195 пудов, в Германии – 152 пуда, во Франции – 90 пудов[65]. Отставала Россия по этому показателю и от экспортеров зерна – Канады, Аргентины, США. Это и неудивительно: отношение мощности механических двигателей, применявшихся в сельском хозяйстве и в обслуживавших его предприятиях, к живой рабочей силе (человека и животных) было: в России – 24 %; в Англии – 152 %, в Германии – 189 %, в Соединенных Штатах Америки – 420 %[66].
Промышленность России, несмотря на довольно быстрый рост, также сильно отставала от более развитых стран. Так, в 1913 году в России было добыто угля 29 млн т, во Франции – 41 млн т, в Германии – 277 млн т, в Англии – 292 млн т и в США – 508 млн т. В том же году в России было выплавлено чугуна 4,2 млн т, во Франции – 5,2 млн т, в Англии – 10,4 млн т, в Германии – 19,3 млн т и в США – 31 млн т[67].
Накануне Первой мировой войны произошел новый всплеск протестного рабочего движения. Ленский расстрел 1912 года (250 убитых, 270 раненых) в ответ на забастовку рабочих приисков «Лензото» вызвал волну протестных стачек по всей стране с числом участников около 300 тыс. чел. Общее число стачечников в 1912 году составило около миллиона, в 1913–1272 тыс. чел., а только за первое полугодие 1914 года – около полутора миллионов. В июне 1914 года во время 30-тысячной стачки нефтяников в городе Баку было объявлено военное положение. После обстрела 4 июля полицией на Путиловском заводе в Петербурге митинга солидарности с рабочими Баку в столице к 8 июля забастовало до 150 тыс. рабочих. Участились схватки с полицией, на Нарвской и Выборгской стороне стали сооружаться баррикады, чего там не было даже в годы Первой русской революции.
Начало военных действий временно приостановило забастовочную активность рабочих. Однако по мере развертывания военных действий неразрешенные социально-экономические и политические противоречия стали еще более обостряться. Стала выявляться неспособность монархии в достаточной мере обеспечить армию оружием и боеприпасами. Эта ситуация закладывалась еще в предвоенные годы. Так, программа накопления мобилизационных запасов в 1913 году была выполнена, поэтому в 1914 году военное ведомство почти прекратило заказы на вооружение. В результате наиболее мощный Тульский завод вынужден был за несколько месяцев до войны свернуть свое производство, выпуская по нескольку винтовок в месяц. «Ничтожными нарядами последних перед войной лет, – писал бывший начальник главного артиллерийского управления царской армии Маниковский, – было почти совсем заглушено с большим трудом развивавшееся производство на многих военных заводах, особенно на оружейных, разбрелись и распылились не только люди, но и станки, инструменты, лекала и самое главное – навыки»[68]. Аналогичным образом обстояло дело с накоплением мобилизационных запасов снарядов, рассчитанных по явно заниженным нормам.
В результате уже в первые месяцы войны возник «винтовочный голод» и «снарядный голод». Руководство военными действиями также оставляло желать лучшего.
Буржуазия стремилась в этих условиях взять дело военного снабжения в свои руки, не упуская из виду и собственные коммерческие интересы. Созданные в 1915 году военно-промышленные комитеты и Союз земств и городов «Земгор» приложили немало усилий для мобилизации промышленности и развертывания военного производства. Однако отставание России в производстве наиболее современных средств вооруженной борьбы (тяжелая артиллерия, пулеметы, в особенности ручные, аэропланы…) оставалось весьма значительным (см. таблицу 1). В результате из основных воюющих держав Россия оказалась хуже всех обеспеченной в военно-техническом отношении. Так, если к началу Первой мировой войны на одну пехотную дивизию в российской армии приходилось по 32 пулемета, а на пехотную дивизию британской, французской и германской армий – по 24 пулемета, то к концу войны в пехотной дивизии российской армии было 72 пулемета, германской – 324 (из которых 216 ручных пулеметов), французской – 574 (441), британской – 684 (576)[69].
Таблица 1. Производство вооружений в годы Первой мировой войны
Источники: Рассчитано по: Шигалин Г. И. Военная экономика в Первую мировую войну. М.: Воениздат. 1956.
В результате Россия вынуждена была ввозить значительное количество вооружения и военных материалов из-за границы, что вело к нарастанию внешнего долга и укреплению экономической и политической зависимости от Англии, Франции и США. Рос также и внутренний долг, поскольку для финансирования военных действий правительство неоднократно прибегало к займам, а затем и к выпуску необеспеченных бумажных денег.
Тяжелая обстановка войны и неспособность монархии решать наиболее сложные проблемы управления страной в таких условиях вели к расстройству экономики и к ухудшению положения населения. Несмотря на общий промышленный рост, в ходе войны в экономике выявились существенные диспропорции – не хватало топлива, металла (особенно острым был дефицит цветных металлов), железные дороги не справлялись с перевозками. Призыв значительной части мужского населения из деревни и проведение конских мобилизаций привели к падению сельскохозяйственного производства. В первый же год войны из сельского хозяйства было взято около 7,5 млн человек. Во второй и третий годы войны в армию было призвано еще 6 млн жителей деревни. В результате большое количество хозяйств осталось без мужских рабочих рук, например, в Московской губернии – 44 % хозяйств, Амурской – 43 %, Томской – 42 %, Тамбовской и Вологодской – 36 %, Киевской – 37 %, Харьковской, Саратовской и Уфимской – 30 %.
Плохо обстояло дело и с сельскохозяйственными машинами и орудиями. В 1913 году в сельском хозяйстве России имелось 97 тыс. жаток-лобогреек, а в 1916 году их осталось только 36 900; жаток-самосбросок – соответственно 38 700 и 13 130; сенокосилок – 61 700 и 3750, конных граблей – 62 473 и 5550[70].
Основную роль в развитии продовольственного кризиса сыграло перенапряжение транспорта, вызвавшее разрыв между производящими и потребляющими районами. В 1914 году в России насчитывалось внушительное количество локомотивов – 20 057, из которых 15 047 работали на угле, 4072 – на нефти и 938 – на древесине. Но из них более чем 5 тыс. использовались дольше 20 лет, 2 тыс. – 30 лет, 1,5 тыс. – 40 лет и 147 – 50 лет. Только 7108 локомотивов работали меньше 10 лет. Поэтому постоянно снижалось количество пригодных к эксплуатации локомотивов. В 1917 году их количество и колебалось между 15 тыс. и 16 тыс. единиц. Железной дороге не хватало по меньшей мере 2 тыс. паровозов и 80 тыс. вагонов. Россия почти полностью зависела от английских поставок паровозных двигателей, которые прекратились с началом войны. Ремонт же их осложнялся нехваткой квалифицированных кадров, мобилизованных в действующую армию. Положение усугублялось недостатком топлива, взяточничеством на транспорте и бесхозяйственностью администрации железных дорог[71].