В условиях отсутствия серьезного общего недостатка продовольствия значительно ухудшилось продовольственное снабжение не только городского населения, но и армии. В 1916 году в связи с сильным расстройством работы транспорта происходили частые срывы отправки на фронт уже заготовленного продовольствия и фуража. Так, в 1916 году было заготовлено провианта (муки, крупы) 376,5 млн пудов, а отправлено войскам только 171,9 млн пудов; фуража (овса, ячменя) заготовлено 393,3 млн пудов, а отправлено 347,2 млн пудов. В октябре 1916 года армия недополучила 45 % продовольственных грузов, в ноябре – 46,3 %, в декабре – 67,1 %, в январе 1917 года – 50,4 %, в феврале – 57,7 %. Города же получали лишь около четверти потребности. Реквизиции для нужд армии, попытки регулирования цен и введение с декабря 1916 года продовольственной разверстки не смогли изменить положение.
В военное время значительно возросла продолжительность рабочего дня. По официальным данным она увеличилась в среднем с 9,54 часа в 1913 году до 10,1 часа в годы войны. Фактически примерно у половины промышленных рабочих в 1915–1916 годах рабочий день составлял около 12 часов. На текстильных, кожевенных предприятиях рабочий день составлял 12–13 часов; на металлообрабатывающих – 11–12 часов, часто удлиняясь до 15–16 часов, в безотрывных производствах – до 18 часов. В связи с тяжелым материальным положением рабочие соглашались на значительное удлинение рабочего дня, выражали недовольство сокращением рабочих часов в связи с простоями предприятий[72].
Ухудшение обстановки на производстве (плохая техника безопасности, износ машин, теснота и антисанитария в переполненных помещениях) сочеталось с тяжелыми жилищно-бытовыми условиями. Неудивительно, что во время войны в фабричной среде возросло число заболеваний, сопровождавшихся большими потерями рабочих дней, а в горнозаводских районах вспыхивали эпидемии, казалось, забытых болезней[73]. На Донбассе распространилась холера, в Екатеринославской и ряде других южных губерний – тиф.
Нарушение продовольственного снабжения провоцировало безудержную спекуляцию хлебом. При общих сравнительно невысоких темпах роста цен сильнее всего росли цены на продовольствие, на предметы первой необходимости, на жилье. Это вело к существенному падению реальной заработной платы по сравнению с довоенным периодом.
На 01.01.1915 в Петрограде на рис и гречневую крупу цены выросли за год соответственно на 56 % и на 51 %; на соль – на 30 %, овсяную крупу – 35 %, молоко – 25 %, пшено – 21 %, муку – 14 % и т. д. В Москве цены возросли на муку, пшено. Переход промышленности на военные нужды поднял цены на товары первой необходимости: одежда, обувь сразу вздорожали в 2–4 раза.
Еще больше возросли цены к началу 1917 года. Нарушение регулярности снабжения, усиленное спекуляцией, привело к росту средних цен по сравнению с 1913 годом на 248 %, а ряд продуктов превосходил этот показатель: мясо подорожало на 230 %, мука ржаная и пшеничная соответственно на 243 и 269 %, гречневая крупа – на 320 %, сахар – на 457 %, соль – на 500 %, масло растительное – на 845 %. Цена суточного питания возросла в 6 раз; обувь и одежда подорожали на 400–500 %. Обед в чайной подорожал в 6,5 раз – с 15–20 копеек до 1–1,3 рублей; сапоги – с 5–6 до 20–30 рублей. Массе рабочих труднее становилось содержать себя и семью. Съемный «угол» в городе подорожал в 4 и более раз: в мирное время он стоил 2–3 руб. в месяц, теперь же – 8–12 руб.[74]
До войны подъем промышленного производства обеспечивал рост номинальных заработков, нивелировавших дороговизну. По уровню реальной заработной платы русский рабочий уступал английскому в 1,8 раза; немецкому – в 1,2 раза. В войну этот разрыв увеличился в несколько раз. Реальную заработную плату резко снижало увеличение прямых и косвенных налогов на товары. По данным С. Г. Струмилина, в 1913 году средний номинальный заработок рабочего составлял 257 руб. в год, в 1914-м – 272 руб., в 1915-м – 322 руб., в 1916-м – 478 руб. Реальная средняя зарплата с учетом цен сокращалась: с 257 руб. в 1913-м, 1914-м до 213 руб. – в 1915-м, 210 руб. – в 1916 году. Тем самым реальный заработок неуклонно снижался, дойдя в 1917 году до 75,8 % довоенного[75].
В результате стало быстро расти стачечное движение рабочих. Если в августе – декабре 1914 года произошло всего 68 забастовок с числом участников 34 тыс., то в 1915 году число стачек превысило тысячу с числом бастующих 540 тыс., а в 1916 году произошло уже полторы тысячи забастовок, число участников которых перевалило за 1 000 000 человек. Снова вспыхнули крестьянские волнения.
Правительство пыталось бороться со стачечным движением ужесточением административно-полицейского режима и репрессиями. С 24 июля 1914 года устанавливалась уголовная ответственность за стачки. В 1916 году участников акций протеста стали вносить в «черные списки», лишая места работы. Теперь рабочие не решались отказываться от сверхурочных заказов, задерживаясь на предприятиях по 18 часов. На это обратило внимание охранное отделение МВД, обеспокоенное ростом рабочего движения и массовыми выступлениями, вызванными дороговизной и нехваткой продовольствия в городах[76].
Текстильщики Московского промышленного района ощутили недостаток продовольствия уже весной 1915 года. С осени 1915-го до весны 1917 года не проходило ни одного месяца без вспышек протеста, связанных с нехваткой продуктов – мяса, масла, сахара, хлеба. Перебои со снабжением отмечались местными органами власти на Урале, в Поволжье, в Центральной России[77]. Нехватка продуктов и товаров первой необходимости с 1915 года до февраля 1917 года вызвала в стране более 300 стихийных выступлений с участием рабочих. Нехватка продуктов питания и рост дороговизны вели к быстрому нарастанию протеста: число выступлений только на этой почве в 1916 году увеличилось в 14 раз[78].
В стране нарастали оппозиционные настроения. Критика царского правительства все чаще звучала с трибуны Государственной Думы. Кадеты, прогрессисты, октябристы и некоторые более мелкие фракции образовали в Думе Прогрессивный блок, выступавший под лозунгом «ответственного министерства» (то есть правительства, ответственного перед Думой). Доверие к царскому правительству было утрачено даже значительной частью монархистов. Симптомом этого стало организованное в 1916 году дворцовыми кругами убийство Распутина. И буржуазная оппозиция, и монархисты стали вынашивать идею государственного переворота.
В конце 1916 – начале 1917 года еще более обострилась ситуация с продовольственным снабжением городов. Отгрузка продовольствия в крупнейшие города составляла лишь около 10 % необходимого. Запасы неумолимо таяли. Волнения, вспыхнувшие в Петрограде в феврале 1917 года на почве перебоев в продовольственном снабжении, переросли в массовые стачки и уличные демонстрации. Солдаты запасных полков (нередко возглавляемые младшими офицерами) не только отказывались участвовать в подавлении демонстраций, что случалось и ранее, но и присоединились к выступлениям населения Петрограда. В таких условиях пулеметный огонь, открытый по демонстрантам и приведший к сотням жертв, уже не мог остановить развитие событий.
Николай II, столкнувшись с давлением всех ведущих политических сил, включая и монархистов, и с отказом командующих фронтами (за одним исключением) поддержать его, вынужден был отречься от престола.
В результате свержения монархии в России сложилась своеобразная комбинация государственной власти. Верховная власть перешла в руки Временного комитета Государственной Думы, образовавшего Временное правительство. Но наряду с ним возникла самодеятельная организация населения в виде Советов рабочих, солдатских и, параллельно с ними, крестьянских депутатов.
Нежелание Временного правительства считаться с важнейшими требованиями, выдвигаемыми снизу, отсутствие шагов по преодолению наиболее острых политических и экономических противоречий вело к нарастанию политической напряженности в стране.
Бездеятельность Временного правительства в условиях стремительного развития всестороннего экономического и политического кризиса подводила страну все ближе к черте, за которой начинался коллапс экономики и распад государственности. Временное правительство было не в состоянии справиться ни с массовым дезертирством, ни с волной грабежей, ни с падением трудовой дисциплины, ни с саботажем распоряжений государственной власти. Некоторые из далеко зашедших процессов (например, разложение армии) уже становились необратимыми. В этих условиях партия большевиков, получив преобладающее влияние в Советах, взяла курс на захват власти путем вооруженного восстания.
С. Дзарасов
Как сеялись семена Революции
Несомненно, что семена революции были занесены к нам ветром капиталистических перемен. Но упали они на чрезвычайно благодатную почву, а потому дали пышные всходы в виде потрясшей весь мир русской революции. Для понимания того, как семя превратилось в развесистое дерево, идея преобразования – в реальность, за внешней видимостью явлений необходимо увидеть скрытые пружины. Именно они приводят широкие массы людей в движение такой силы, которое остановить бывает невозможно. Речь пойдет о том, какими соками питалась русская революция.
Потеряв доверие к старой власти и выйдя на улицы и площади, народ начинает чувствовать свою силу хозяина положения и смело берет свою судьбу в собственные руки. В таком состоянии народ Парижа в 1789 году разрушил Бастилию как символ ненавистного режима, а народ Петербурга во главе с большевиками в октябре 1917 года ворвался в символ старой власти – Зимний дворец, сверг заседавшее там Временное правительство и объявил власть Советов единственно законной властью в России.
Если смотреть, скажем, с высокого балкона дома в элитном районе охваченного восстанием города, то революция – это прежде всего волнующееся море людей, внезапно выплеснувшееся на улицы и площади. За ними уже нет контроля со стороны старой власти, и они действуют, руководствуясь собственными страстями и представлениями. Самозваные ораторы рвутся к трибуне и произносят свои зажигательные речи, в которых чаще всего звучит слово «свобода». Под ним каждый понимает право делать то, что именно ему кажется единственно правильным. В суете революционного восстания люди непрерывно митингуют, и каждый горячо доказывает свою правду, не слыша другого. Публика также горячо реагирует на каждое слово, шумно одобряет одних и гневно отвергает других. Невидимые стороннему глазу, откуда-то из глубины этого человеческого моря поднимаются могучие волны, которыми тысячи несет без оглядки к неизвестной судьбе. В мгновение ока и во многом непредсказуемо эта людская стихия сметает одних вожаков и возносит к власти других. Судя по свидетельствам современников, зрелище этой величественной исторической драмы пугает и притягивает одновременно. Именно поэтому оценки происходящего так сильно разнятся.
Даже внешнему наблюдателю с балкона, если он способен сохранять непредвзятость, очевидно, что коренной переворот во всем образе жизни народа нельзя совершить иначе как при решающей роли широких народных масс. Несмотря на это, широко бытует невежественное представление о революции как о заговоре. Именно такое понимание революции 1917 года, якобы совершенной кучкой заговорщиков на немецкие деньги, получило распространение в сегодняшней России. Это лишь еще одно проявление глубокого упадка общественного сознания нашей страны. Разумеется, ни на какие деньги революцию, подобную той, что потрясла Францию 1789-го, Россию 1917-го, Китай 1949 года, совершить невозможно. Они могут быть порождены лишь нуждой и страданиями миллионов, не имеющих иного пути для улучшения своего положения. «Наиболее бесспорной чертой революции, – говорит один из вождей русской революции Лев Троцкий, – является прямое вмешательство масс в исторические события»[79]. Такое вмешательство, как правило, не обходится без жестокостей, жертвой которых становятся те, кого народ считает виновником своих несчастий. С этической точки зрения такие жестокости редко бывают оправданными, и для многих это служит основанием для осуждения революции в целом, как явления. Сегодня именно такие суждения доминируют в сознании общества. Они произносятся с тем большей легкостью и апломбом, чем менее исторического кругозора и культуры имеют их авторы. Но хулители революции редко задаются важнейшим вопросом о том, отчего в какой-то исторический момент люди вдруг массово «сходят с ума»? Почему, как и кем народ доведен до такого состояния, при котором прежняя власть теряет всякий авторитет, а новой властью становится улица? Какое пересечение ветров вдруг вызывает бурю человеческого моря, которое еще вчера казалось с высокого балкона столь гладким и спокойным?
В то время как запуганные представители имущих классов либо с ужасом наблюдают за происходящим, либо делают отчаянные попытки силой подавить народное восстание, выдвинутые толпой вожаки чувствуют себя в стихии бушующего моря как рыба в воде. Люди их слушают, горячо поддерживают, за ними готовы идти в огонь и воду. В этом смысле все революции совершенно одинаковы, и осуждать вызванные ими потрясения так же нелепо, как и негодовать на природные катастрофы.
Научное понимание революции не имеет ничего общего с моральным высокомерием толпы и требует прежде всего ответа на вопрос о том, в силу каких обстоятельств и по какой логике вещей насилие и жестокость стали реальностью? «Понять революцию, как и историю в целом, – пишет далее Л. Троцкий, – можно только как объективно обусловленный процесс. Развитие народов выдвигает такие задачи, которые нельзя разрешить другими методами, кроме революции. В известные эпохи эти методы навязываются с такой силой, что вся нация вовлекается в трагический водоворот. Нет ничего более жалкого, как морализирование по поводу великих социальных катастроф! Здесь особенно уместно правило Спинозы: не плакать, не смеяться, а понимать»[80].
Однако понять такое сложнейшее историческое явление, как революция, гораздо труднее, чем огульно осудить. Конечно, противоположность оценок этого события современниками неизбежна. Жизненный опыт людей, принадлежащих даже к разным профессиям, а уж тем более к разным общественным слоям, глубоко различен. В предреволюционную эпоху тех, кто был ущемлен при старом режиме, по определению наблюдается большинство, иначе революция не могла бы произойти. Они воспринимают ниспровержение старого строя как освобождение и избавление. Более или менее революция понятна и приемлема для тех, кто начинает пользоваться ее плодами. Но зато она остается глубоко чуждой для ее жертв. В глазах всех более-менее благополучных при старом режиме социальных слоев революция выглядит как противоестественный и бессмысленный бунт одичалой толпы, охваченной непонятно откуда взявшейся злобой и ненавистью к тем, кто «жил хоть немного лучше». Как правило, представители благополучных слоев населения так или иначе связаны с былыми правящими классами. В их восприятии жизнь при старом режиме была более-менее нормальной и приемлемой. Они мало знают о страданиях низших сословий, и массовое проявление их озлобления, которым неизбежно сопровождается народное восстание, представляется поэтому труднообъяснимым внезапным помешательством. Подсознательное, а иногда вполне осознанное стремление оправдать себя стоит за яростным осуждением вождей революции. Их стремятся изобразить агентами тех или иных темных сил, сбившими с толку и подбившими на бунт «наш добрый народ».