Но, несмотря ни на что, страха перед железной дорогой у меня не было – я вырос рядом с ней. И когда однажды я очень спешил домой, а электричка вместо того, чтобы остановиться на станции Перово, сначала сбавив ход, затем стала ускоряться, я прыгнул. Платформу уже миновали. Дело было ранней весной, ещё лежал снег, сильно набухший, рыхлый. Я несколько метров проскользил на четвереньках по грязно-снежной каше. В одной руке я держал свёрнутый кусок ватмана с моим очередным курсовым проектом. Чертёж разломился вокруг моей руки. Вся работа пропала.
Почему я рассказал об этих опасностях юной жизни? Обо всех этих трагических случаях мама, конечно, узнавала. Если не от меня, то по «сарафанному радио». А если и не узнавала, то всё равно переживала, боялась за меня, страшилась неизвестности, когда я, не предупредив, задерживался.
Повзрослев, я стал давать ей повод для новых переживаний. Я мог до трёх часов ночи гулять с девчонкой (а она жила как раз по ту сторону железнодорожных путей!), не предупредив о позднем возвращении – телефона-то не было. Мог по месяцу не писать писем из армии, занятый своими армейскими проблемами… Она переживала, плохо спала, и без того мучаясь по ночам от боли в суставах. При этом она никогда меня не укоряла, лишь просила быть осторожным…
Но только, сам став отцом, я понял, как тяжело переживать отсутствие информации о ребёнке. Когда в этой жизни столько опасностей. А, видя сейчас муки людей от артроза, только теперь понял, как мужественно вела себя мама, которая терпела практически непрерывную боль на протяжении долгих лет, при этом не жалуясь. И лишь, когда совсем было невмоготу, просила помассировать её суставы. И я массировал…
Какие грехи она замаливала в кругу баптистов?
Безграмотная, мама не могла проконтролировать мои домашние задания, посоветовать что-то почитать. Сама она стала регулярно читать лишь тогда, когда болезнь уже совсем одолела её, и мама всё больше сидела на диване или лежала в постели. Читала она очень толстую и мудрёную книгу – «Библию»!
Одна из наших соседок оказалась баптисткой, стала к ней часто захаживать, беседовать… Мама, когда покрепче была, особенно и не интересовалась церковными делами, праздниками, не очень-то знала православные каноны, никогда не соблюдала их и в церковь ездила только раз в год, если силы позволяли, чтобы освятить куличи. Правда, меня, ещё голопузика, родители окрестили. Но это – скорее дань русской традиции, чем верование (тем более что отец был далёк от религиозных убеждений). А тут ежедневно – «Библия»! И не только. Отдельно было «Евангелие». А ещё – изумительно иллюстрированная старинная книга «Потерянный рай» Миллера. Наверно, за картинки с богом и ангелами эта книга тоже воспринималась как священное писание.
Мама читала по слогам, вслух произнося их и складывая в слова и фразы. Пользовалась лупой. Иногда просила меня, безбожника, почитать ей. Читал.
Библейские мудрости меня не заинтересовали, а вот «Потерянным раем» зачитывался. Ну, и история сотворения мира богом была мне любопытна, хотя, конечно, я не верил в эту чушь: «В первый день Бог создал…» Смешно читать это в двадцатом веке, тем более в двадцать первом, когда про Небо, то есть про Космос и про Вселенную, цивилизованному человечеству стало многое известно (хотя, конечно, ещё далеко не всё). Про всякие дела Христовы, особенно про его волшебство (шёл, аки посуху, накормил одним хлебцем, вылечил…) любопытно, но не более: не реалистично это. Хотя и допускаю, что две тысячи лет назад жил человек, обладавший какими особыми физиологическими способностями.
Даже подростком я ощущал, что в действиях бога и его сына немало противоречий. Ну, хотя бы такой пример. Чтобы спасти человечество от неразумного поведения, бог потопил почти всех людей, выбрав для спасения лишь «экипаж» Ноева ковчега. Да ещё разместив на этом судне представителей всего живого мира: каждой твари по паре. Пытаясь быть документальной «Библия» даёт точные размеры в локтях. Приняв «локоть» за полметра, вычислим размер Ноева ковчега: это примерно с современный четырёх-пятиподъездный девятиэтажный дом. Как разместить в таком пространстве «всякой твари по паре»? Как смогли оставшиеся после божественного геноцида два человека собрать в одном корабле слонов (пара) и носорогов (пара), китов (пара) и осьминогов (пара), крокодилов (пара) и антилоп (пара), львов и овец и т. д. и т. п. И откуда они взяли на борт столько еды (разнообразной и не скоропортящейся)? Ну, ведь несусветная чушь!
А христианская мораль? Она меня не то, что не увлекла – раздражала. Она никак не согласовывалась с реальной жизнью. Даже самих попов: «с первого щелчка поп прыгнул до потолка…» И тем более я противился этому уничижительному обращению – «раб божий»… Нас учили с первого класса: «мы не рабы, рабы не мы». Конечно, по факту советские люди стали рабами наземно-партийного «бога». Однако это понимание у меня пришло позже. А с детства верил: «мы не рабы»! И не хотелось быть рабом… Правда, только много лет спустя я понял: рабство бывает разным, в том числе и добровольным, по идейным соображениям.
Религиозность мамы усилилась не только из-за болезни и одиночества, не только потому, что муж открыто загулял на стороне, – она хотела замолить свои грехи. «Да какие, мам, у тебя могут быть грехи?» – удивлялся я. «Нагрешила я, Толь, ой, нагрешила…», – упорствовала она. Чем? Когда?
Помню, в Москве, во время войны, к нам приходил какой-то мужичок, электромонтёр. Сначала он поколдовал с электроплиткой. Газа, конечно, не было. На дровяной печке готовить некогда. Поэтому пользовались электроплиткой. Это примитивное устройство состояло из металлического корпуса с ножками, термостойкого керамического «блина», в ложбинке которого лежала спираль. Однажды я, стоя на полу, протянул руку на стол, где стояла эта плитка. Хотел что-то взять, дотронулся до мокрой клеёнки, и меня тряхануло током. Как это могло случиться, что и где законтачило? Вот электромонтёр и разбирался.
А потом он подарил нам «жулика». Вряд ли современный потребитель электроэнергии догадается, что это такое. Дело в том, что тогда за электричество платили не по счётчикам, а по числу потребительских точек: лампочек, розеток. И, чтобы скрыть лишнюю точку, обычный патрон светильника меняли на специальный, у которого были отверстия для вилки. Жульничали. Чтобы снизить коммунальные расходы.
Потом электромонтёр стал захаживать и без вызова и нашей бытовой надобности. Мама, виновато улыбаясь мне, уходила с ним. Можно ли её осуждать за эту связь? Муж ведь уже несколько лет как «пропал без вести» на фронте. Ей было-то лишь чуть больше тридцати лет. А «жизнь проходит стороной»… Тогда она согрешила?
Помню также, что на селе, ещё до возвращения отца, стали поговаривать, будто за ней ухлёстывает один мужик. Глава огромного семейства! И якобы моя мама потворствовала той порочной степной связи. Может, где-то в поле и согрешили они. По крайней мере, дети этого мужика, с которыми я всегда играл, вдруг стали злобно ко мне относиться. Однако я не верил в эту порочную связь, уж слишком неправдоподобной она мне казалась. В отличие от той, городской, с электромонтёром. Хотя чужая душа – потёмки…
Но, думаю, не это мама считала своим грехом – в конце концов, мужа она практически похоронила. Подозреваю, что она делала аборты. Более того однажды она почти проговорилась об этом.
При большевиках аборты сначала были легализованы. И наша страна стала чуть ли не первой в мире в этом отношении. Но затем, пытаясь волевым способом повлиять на повышение рождаемости, в 1936 году наложили запрет. Допускалось лишь в редких случаях – по медицинским показаниям. Поэтому миллионы советских женщин избавлялись от ненужной, неплановой беременности подпольным путём. Часто даже без врача, которому надо было немало платить. Решались провести операцию самостоятельно, скажем, используя подручные средства, например… вилку. Ужас! Отсюда и гибель от кровотечения или заражения, и бесплодие…
Аборт – не просто насильственное прерывание плода, это – убийство, грех, считают многие. Вероятно, этот грех мама и замаливала всю оставшуюся жизнь.
По-прежнему в мире идут жаркие споры: разрешать или не разрешать аборты. Церковники практически во всех странах – за запрет. Врачи, социологи, либеральные политики – против запрета. И дело не только в «грехе». И не в споре: это – новый человек в материнской утробе или всего лишь эмбрион, часть женского организма? Конечно, аборт, как любое хирургическое вмешательство опасен. Он может привести к тяжёлым последствиям для здоровья женщины, к бесплодию (особенно если аборт совершён до первых родов). Но аборт зачастую вынужденная мера: из-за физического состояния женщины, её тяжёлой наследственности, из-за беспросветного материального положения, из-за насилия, из-за внебрачной связи (а как иначе скрыть, если «залетела»!)… По-моему, главное в решении этой проблемы – права человека, который сам делает осознанный выбор (если не считать эмбрион полноправным человеком). И в этом смысле запрет абортов, так же, кстати, как и их обязательность в перенаселённых странах, на мой взгляд, недопустимы…
Грехи молодости, замкнутость в домашних стенах из-за болезни, разлад семейной жизни – что из этого или всё вместе повлияло на вовлечение мамы в религию? Не знаю…
В отличие от ортодоксов баптистам-евангелистам церковь как здание для молебен не так обязательна, да и священник менее нужен. Человек напрямую обращается к богу, без живых посредников и без намалёванных изображений никем не виденного всевышнего и не запечатлённых на фотографиях или фресках Христа и его матери. В этом смысле протестантские вероисповедания, на мой атеистический взгляд, разумнее, демократичнее. И просто человечнее. Но к тому времени я уже стал комсомольцем, и решительно спорил с мамой по воду её религиозности. В моей памяти эти споры не слишком отложились, но вот что неумолимо (и не в мою пользу) свидетельствует пожелтевшая бумага дневника за 1955 год:
«12 апреля. С мамой ссоримся ещё чаще и жёстче… Ссоры обычно возникают из-за «господа бога». Мне становится не по себе, когда я вижу унижение верующих перед своим «всевышним». Как это гадко! Споры переходят на бытовые случаи. Если я окажусь прав, то меня обвинят в том, что я… ещё мал, и больше никаких доказательств в свою защиту. После каждого спора я ещё больше укрепляюсь в своих рассуждениях, но мне горько, что мама не понимает, что я хочу ей не зла. Я привожу жизненные факты, вред религиозных предрассудков, рекомендую побеседовать с образованными и партийными людьми, например с нашим классным руководителем Аллой Александровной, но мама ни что не желает (и для себя хуже!)».
Я, конечно, не был по своей морали Павликом Морозовым, доносить на маму в соответствующие органы о сборах баптистов в нашей квартире даже и подумать не мог, но всё же желание вынести наши споры на религиозную тему в третейский суд – «партийным людям», это уж слишком. Я этого не сделал, но само предложение этого меня сейчас бросает в дрожь: до какой степени мы были изувечены пропагандой! И как в нас воспитывали двуличие: с одной стороны, по Конституции – свобода вероисповедания, а с другой, – жестокое противодействие «религиозному дурману», вплоть до общественного порицания, исключения из партии и комсомола, наказания по работе.
Я не могу сейчас уточнить, из-за чего конкретно мы ссорились с мамой. Она не пыталась принудить меня, комсомольца, к вере. Не заставляла штудировать религиозные книги. Полагаю, что главной причиной были богослужения в нашей квартире. Мне не нравилось, что у нас дома, когда там не было ни меня, ни отца, собирались баптисты, молились, пели, читали… Если заставал – требовал уйти. Вежливо, но твёрдо. Мама не обижалась, но просила: «Но я ведь никуда не могу сходить…» И, в конце концов, я уступил: без меня – пожалуйста. И мама предупреждала: «Сегодня придут…». Это чтобы в этот день я, честный комсомолец, не спешил домой.
Позже за эту мою уступчивость я чуть не пострадал. Бывшая моя родственница донесла на меня моему редакционному начальству в АПН (а это идеологическая организация!), что я потворствовал тайным сходкам баптистов. И хотя баптистские секты не были запрещены, но это могло сказаться на моей карьере и партийном членстве. Однако главный редактор был удивлён, что пожаловались на меня уже через несколько лет после… смерти моей мамы. И тема была закрыта.
Да и как же я не мог уступить просьбе мамы, если эти невинные христианские посиделки были её единственной связью с миром, отдушиной в затхлой жизни, и если баптисты, со слов мамы, меня боготворили: парень не пьёт, не курит, не хулиганит (а это в то время было такой большой редкостью!), к тому же, как женщина, абсолютно всё делает по дому: в магазин ходит, воду и дрова приносит, печь топит, сам стирает, ходит полоскать бельё, вывешивает его на уличных верёвках, сушить и гладит!!!
Да, так вот сложилось, что уже с двенадцати моих лет не мама за мной ухаживала, а больше я за ней.
Открытая форма из-за закрытого пространства
Мама до последнего дня своего пыталась что-то делать по дому. И очень огорчалась, что не в состоянии помочь по уходу за появившимся внуком. Но у неё не хватало сил стать няней. К тому же был нежелательным постоянный контакт с ребёнком из-за маминого туберкулёза. В общем, за бедой ходит беда…
Из-за затворнического, малоподвижного образа жизни, из-за того, что она большую часть времени проводила в глухой каморке без окна, возле печки, у неё развился туберкулёз.
Определили это не сразу. У мамы постоянно держалась слегка повышенная температура – чуть больше тридцати семи, и она слегка подкашливала. «Я простудилась», – отмахивалась она. Я отлучился на пару недель в отпуск. Когда вернулся – мамы нет. Испугался. Но соседки «успокоили»: её положили в больницу на обследование. Участковый врач, много лет следившая на её здоровьем, заподозрила неладное. Жестокий диагноз подтвердился – туберкулёз лёгких. Причём в открытой форме, то есть опасный для окружающих.
Её каждый год на несколько месяцев направляли в какую-нибудь туббольницу, которая, как правило, располагалась в зелёной зоне – на окраине столицы (в Люблино) или вообще в Подмосковье, например в Мытищах. Лечение частично помогло: открытую форму больше не диагностировали. Потом наш опытный участковый врач, очень внимательно относившаяся ко всем подопечным, знавшая все подробности о каждом нашем заболевании, предложила вообще её оставить за городом на постоянное проживание. Я был вынужден согласиться. Моя активная профессиональная деятельность уже не позволяла мне столько же времени уделять маме, так же ежеминутно заботиться о ней, как раньше, а она уже и до туалета не могла самостоятельно добираться, пользовалась уткой. К тому же всё-таки оставалась потенциальная опасность для маленького сына.
Дали направление на проживание в двенадцатой туберкулёзной больнице. Адрес туманный: Ногинский район, местечко Берлюки. Как это местечко найти? Сказали: где-то за городом Щёлково. На карте это название я не нашёл. Через знакомых договорился с парнем, у которого был собственный «Москвич», отвезти маму в эти Берлюки. Но он тоже не знал, где это. Решили, что в Щёлкове уж кто-нибудь из местных подскажет путь. Но там никто и слыхом не слыхивал о таком необычном поселении. Наконец, местный милиционер вспомнил, что где-то на реке Воре есть что-то похожее, там монастырь.
Мы подъехали к станции Чкаловская. Отсюда шоссе ведёт в Черноголовку – как раз в нашем направлении. Выехав на мост через Ворю, мы увидели справа на крутом речном берегу высоченную колокольню. Монастырь! Но село-то называется Авдотьино! Даже местные жители не все догадываются, что это также и Берлюки. Но это уже не важно. Потратив часа четыре, мы достигли цели.