Как хорошо иметь знакомого с машиной. Тогда, в 60-е годы, владельцы легковушек, к тому же молодые парни, были редкостью. На такси мы бы сильно потратились. Да и согласился ли московский таксист ехать туда, не знаю куда, и искать то, не знаю что?
Больница действительно располагалась в бывшем монастыре (Николо-Берлюковский). Этот живописный берег был освоен монахами ещё в средние века. Потом на месте скромных обиталищ соорудили эту крепость с мощными стенами. То, что он имел оборонительное значение, доказывало наличие подземного хода, ведущего прямо к реке. Узнав потом о нём от столичных спелеологов-любителей, я попытался исследовать его. Однако далее нескольких метров побоялся углубиться. Деревянные опоры подгнили.
Советская власть экспроприировала монастырь у церкви, предназначив его для лечения. Для ходячих место хорошее – вокруг, прямо за стенами растут вековые сосны, ели, липы, клёны… Райский уголок.
Для ходячих. А для тех, кто прикован к постели?
В маминой «келье» были очень толстые стены, а небольшое окно-амбразура усиливало впечатление изолированности от внешнего мира. И было ощущение не благости и покоя, а тюремной камеры.
Я старался раз в неделю наведываться. Поскольку, как я уже отметил, своей машины у меня тогда не было, то пользовался велосипедом. И сорок с лишним километров пилил на нём, рискуя на узком загородном шоссе попасть под грузовик. И однажды попал… Под шуструю бабку. Она меня сбила. Возле Измайловского рынка. Видимо, она была огорчена ценами продуктов и, задумавшись, не обращая внимание на дорожное движение, буквально вонзилась в меня. Да так неожиданно, что я очнулся только в машине скорой помощи… Хорошо, что удалось потом разыскать мой шикарный полуспортивный велосипед.
Избавившись от болезненных ощущений после сотрясения мозга, стал экономить на передвижении до мамы: часть пути, до Балашихи, преодолевал вместе с велосипедом на электричке. Если весь путь преодолевать на общественном транспорте, то на это ушло бы очень много времени: пока доедешь только до автовокзала на Щёлковском шоссе – часа полтора потеряешь.
Старался не пропускать очередную неделю. Понимал, как маме не сладко жить в затворничестве, да ещё прикованной к постели и без общения с родными и вообще с людьми, за исключением одной соседки. Мама никогда не жаловалась. Хотя я знал, что нередко все её косточки ломило от непогоды, а массаж сделать некому. Казённой еды ей хватало, привозил только фрукты.
Но однажды у неё навернулись слёзы: «А всё равно жить-то хочется…» Как не хотеться, если ещё и жизни-то настоящей, в своё удовольствие, так она и не видела? Только-только я стал взрослым – ей бы возрадоваться, понянчить внука, а тут – келья…
Умерла мама не от ревматизма. Не впрямую от ревматизма. Неподвижный образ жизни привёл, как объяснила врач, к тромбу в кровеносном сосуде. Вероятно, в те годы от такой беды сложно было избавиться (если вообще это возможно), а может, просто врачи и не стремились к излечению лежачей больной и ничего не предприняли. Мне сообщили из больницы: «Срочно приезжайте…»
Я так и не понял тогда, узнала меня мама или нет. Она ещё могла даже сидеть в постели, но находилась в полуобморочном состоянии: блуждающий взгляд обесцвеченных серых глаз, нечёткие движения рук, вроде бы пыталась что-то сказать, но звуки уже не выходили из ослабевшего тела. «Она очень тебя ждала, – сказала мне её соседка по келье. – Ещё вчера вечером говорила: вот, мол, Толя приедет…» Даже если бы я приехал накануне, чем бы я смог помочь? Врач подтвердила мне, что мама безнадёжна.
На следующий день к маме поехала бабушка. Вернулась и как-то буднично, без слёз и дрожи в голосе, произнесла: «Наташа отмучилась». И в этой короткой фразе вся боль мудрой женщины, долгие годы видевшей муки своей старшей дочери. Лишь посеревшее лицо выдавало её очередное переживание. Сколько же горя выпало на материнскую долю моей бабушки: пережить, похоронить большинство своих детей! К такому испытанию не привыкнешь, но она понимала, что её дочь, моя мама, прикованная к постели, борясь с болями, многие годы страдала. И вот вердикт: «Отмучилась…» Жестокий, но жизненный…
Да, мама отмучилась, но как же было горько сознавать, что её уже нет, никогда не будет и не благословит она тайным от меня крестом слабой руки, как она всегда делала, когда я уходил из дома. Я знал об этом её жесте, но, несмотря на мой атеизм, я всегда желал этого её молчаливого пожелания. А может, он и правда охранял меня?
Похоронили маму там же, на местном сельском кладбище, рядом с монастырской стеной, под гигантскими вековыми деревьями.
А в девяностые годы с её могилки украли металлическую оградку. Кстати, вскоре оградку украли и с могилы тёщи, которая похоронена на более цивилизованном и вроде бы охраняемом московском кладбище – Хованском.
Эпоха виновата в этом разгуле воровства? Режим виноват? Элементарной совести у людей нет, чести, человечности… Оградка не кусок хлеба, который может воришку спасти от голодной смерти. Нет у тебя сейчас денег на оградку? Могилка может и подождать. И как же надо не уважать ни своих родных, для кого воруют с чужих могил, ни тех, кого обворовывают, ни себя, ни страну, в которой ты посягаешь на святое – на память об умерших… Брр-р-р, омерзительно. Какой тут «патриотизм»? Какая тут – «великая страна»???
Восстанавливать оградку я не стал. По соседству, в овражке, куда сваливают кладбищенские отходы, мы с женой взяли выброшенный кусок ограды. Установили его, покрасили. Рядом положили толстенный кусок давно спиленного дерева – получилось сиденье.
Поставленный отцом деревянный крест через несколько лет подгнил. Я заказал металлический, с маленькой фигуркой Христа. Пусть я – атеист, но мама-то – христианка.
В последние годы на некогда тихом сельском кладбище новая напасть. Стали очень уж активно хоронить. И не только молодых, погибших в борьбе за свои блага в период первичного накопления капитала после советского застоя. Много похоронено людей пожилых. Похоронено с размахом, богато, с показным уважением к предкам. Видимо, туго стало с местами на других погостах Ногинского района, вот и стали осваивать это глухое примонастырское пространство.
Что ж, дело житейское – хоронить-то умерших надо. Но зачем отхапывать кусок чуть ли в половину нашего дачного участка?! И почему, сгребая дёрн, кустарник, молодую поросль деревьев, надо перекрывать проход к другим могилкам? Ведь буквально в десятке метров начинается овраг, куда и так сваливают сгнившие венки, проржавевшие куски ограды, тару от пития и закуса. Нет, надо завалить тропу, ведущую вглубь кладбища, – лишь бы какому-то хамлу было удобно сидеть и распивать горячительное, заливая своё горе. Про чужое горе им невдомёк. Если и своё-то горе на самом деле испытывали?
Маму похоронили в конце октября 1966 года. Более полувека назад! Когда меня не будет, кто-нибудь станет ухаживать за могилкой?.. А если не будут, мамино место быстро займут чужими гробами… Свято место, тем более на кладбище в Подмосковье, где всё сильнее ощущается дефицит не занятых территорий, пусто не бывает. Должно ли меня это волновать? Жестокая реальность жизни такова: далее одного поколения предков у нас уже не вспоминают… Пройдут годы, и, как ни печально, на этом месте похоронят другого человека… Круговорот клочка земли в человеческой природе…
Сын за отца не отвечает?
В сорок первом отец «пропал без вести». В сорок пятом он нашёлся
Сколько себя помню в раннем детстве – рядом всегда была мама. Или бабушка. Отца же впервые увидел, когда пошёл в школу. Хорошо, что вообще увидел…
Конечно, это не совсем точно – впервые увидел. Увидел я его впервые, появившись на свет. Но то беспамятливое видение – не в счёт.
Победный 1945-й. Мы с мамой жили тогда у бабушки – маминой мамы. Сам день Победы не помню. На селе никакого публичного празднования не отмечали. Иначе это запомнилось бы. Зато в деталях помню другой день. И он тоже связан с Победой. Возможно, сельсовет и председатель колхоза собрали народ. Но это в другой стороне села, и в моей памяти от такого великого события, что окончилась война с нацистской Германией, никакой зарубинки не осталось. Зато хорошо другое важное событие в моей жизни.
Осень. Я уже ходил в школу больше месяца. Но в то воскресенье я, естественно, спал, сколько хотел. Спал крепко. Проснувшись, понял: в избе за ночь что-то произошло. Во-первых, я проснулся не там, где лёг спать. Ложился с мамой на кровати в горнице, а встал – на печке. Во-вторых, и бабушка, и особенно мама игриво-загадочно улыбались. Меня подтолкнули к горничной двери. На кровати я увидел незнакомого мужчину, который спал, отвернувшись к стене. Я смог разглядеть только черноволосую голову. Таких черноволосых мужиков в нашем доме никогда не видел, да и на селе редкость.
Взволнованные женщины сказали, что это мой отец. Почему-то я сильно оробел. Какой-то особой радости не испытал. Почему? Не знаю.
В то военное время почти все дети остались без отцов. И никто не донимал расспросами: а где твой отец? Или все видели, что в доме есть глава семейства, или не спрашивали о его отсутствии. Я тоже не донимал старших этим вопросом. Мне сказали: пропал без вести. На том расспросы и закончились. А куда ещё деваются люди на фронте, коли похоронку не прислали, и могилы нет? Кстати, в военных архивах, когда они стали доступны в интернете, я нашёл информацию, что отец «пропал без вести». Так он и числился там, даже вернувшись… Даже по прошествии десятков лет…
Мне не запомнилось, как отец, наконец проснувшись, прореагировал на моё появление в горнице: обнял ли, поцеловал ли, уронил ли на радостях слезу… Думаю, что не запомнилось именно потому, что его реакция была очень сдержанной. Может, какие-то подобные эмоции проявились, когда меня сонного переносили с кровати на печку? А поутру он не схватил меня, худосочного, но уже подросшего без него белобрысого мальчонку, в охапку, не смял на радостях. И не уронил слезу.
Отец вообще никогда не плакал; лишь под конец своей жизни у него что-то накатывалось на глаза, да и то это вряд ли можно назвать слезами – так, стариковская влага. И тут, после долгих лет войны встретился со мной так сдержанно, что это не стало для меня большим праздником. А ведь такая внезапная редкость: отец с войны вернулся! И не инвалид: руки-ноги целы. Мало кто из моих сверстников мог похвастаться таким семейным счастьем. Но: вернулся и вернулся…
Тот, кто возвращался с фронта, привозил подарки. Отец привёз… муку. Такую особенную муку, что и в тамбовском селе (где мука даже в самое голодное военное и послевоенное время всегда была, по крайней мере, после очередного урожая) неповторимый аромат от той праздничной выпечки, густо заполнив избу, остался со мной на всю жизнь. Где отец достал такую муку, не знаю. Не из Европы же привёз. От освобождения из плена до возвращения в Сергиевку прошло несколько месяцев, не хранилась же эта мука в личных вещах красноармейца.
Но это – гостинец всем. Что подарил жене, тёще, не помню. А лично мне привёз часы. Большие карманные часы. Среди «трофеев» отца были разные диковинные вещи – сумка для документов (что-то вроде планшетки) и одежда с бледно-зелёными пуговицами. Подобных пуговиц я раньше никогда не видел. Да и позже увидел лишь много-много лет спустя. За кордоном. И сумка, и пуговицы были какие-то не нашенские. И не немецкие. Непонятные. Часы же в то время появились в российских семьях в обилии – трофейные, фрицевские. А эти зелёные вещицы как-то тревожили своим непонятным происхождением. Да и отец ничего не объяснял. Много позже сам я догадался – американские.
В тот же день мы отправились к деду (отцу отца). Так сложилось в нашей семье, что у мамы была жива мама, а у отца – его отец. И при этом бабушка жила на одном краю села, а дедова изба была крайней на другом конце.
Сергиевка – село немалое. Только на нашем берегу речки Вяжли – домов тридцать, а то и больше. Идти к деду далеко и долго. Отец подхватил меня на руки и пронёс от конца до конца. Это вызвало у меня смешанные чувства. У меня наконец-то проснулась возбуждённая радость. Но при этом я стеснялся того, что меня несут на руках. Ведь я уже большой – семь лет, школьник! Неловко себя чувствовал ещё и из-за того, что мне-то вот привалило счастье дождаться отца, а сколько пацанов так и не узнали, что такое отцовское прикосновение, дыхание, запах, слово…
Впрочем… «Может, ты ещё и пожалеешь, что я вернулся», – это уже потом, когда я был подростком, как-то сказал мне отец. Возможно, его сдержанность после его возвращения как раз была связана с этим проклятым биографическим пятном, которое мучило его всю жизнь, напоминая, что он человек второго сорта. Он-то знал, что такое при Сталине вернуться из плена… В последний раз его вызывали в КГБ на очередную «беседу», когда отцу было далеко за шестьдесят. И почему эта контора так «глубоко бурила»? До чего допытывалась? Дал ли отец повод этому вниманию или ко всем бывшим военнопленным всю жизнь пристально приглядывались и прислушивались недремлющие чекисты?
Отец вообще неохотно рассказывал про своё прошлое, а про плен тем более.
В 1939 году его в срочном порядке, несмотря на безработную жену с годовалым ребёнком, призвали в армию – на «польскую кампанию». Это когда наша доблестная Красная Армия якобы освобождала западные украинские и белорусские земли от «польских захватчиков». Фактически же, будучи в сговоре с Гитлером, Сталин начал новый раздел Европы и, воспользовавшись военно-политической ситуацией, провёл ряд захватнических операций: против Польши, Румынии, Финляндии. И, как бы ни оспаривали сей факт наши ура-патриоты, но, по сути, он вместе с «другом» Адольфом Алоизовичем стал зачинщиком Второй мировой войны. Просто грузин схитрил: начал военные действия против Польши на шестнадцать дней позже, уступив пальму печального первенства своему конкуренту в борьбе за мировое господство. Потому-то наша пропаганда всегда делала акцент именно на это: Гитлер начал самую разрушительную войну! Да, начал. Но без сговора с Иосифом по пакту Молотова – Риббентропа вряд ли решился бы на сей безумный шаг, имея за спиной Великобританию и других сопротивлявшихся захватническим действиям фюрера стран.
До боевых действий отец не добрался, «Польская кампания» была скоротечной. Зажатая между армиями двух более сильных государств-захватчиков, Польша быстро сдалась. Так что пороху отец не понюхал. Зато понюхал табак: там начал курить.
На финляндскую войну отца, слава богу (это не благодарность всевышнему, а обычный разговорный оборот), не призвали. Иначе его жизнь там бы, скорее всего, и прервалась, так как по потерям эта война (со значительно более слабым противником!) оказалась бездарной военной авантюрой Сталина.
Нападение Германии на Советский Союз отец встретил очень странно. Когда говорят, что весь советский народ встал на защиту Отечества с готовностью отдать жизнь, это, мягко говоря, преувеличение. Как теперь достоверно известно из секретных архивов НКВД-МГБ, немало советских граждан вначале даже радовались этому нападению, надеясь на освобождение страны от большевиков, от античеловеческого режима Сталина. Перелом в отношении к нацистам произошёл позже, когда в нашем кино показали зверства оккупантов на временно ими занятых территориях под Москвой.