Я так устала, что даже не понимаю, о чём они говорят. Какая массовая секуляризация? Он что, говорит, что мои родители сами виноваты, что их убили?
– А почему правительство потребовало закрытия всех церквей? – спрашивает бабушка. – Некоторые люди говорят, что у нас теперь антихристианское правительство.
– Мы не «анти» ни в каком смысле, – говорит доктор Снид, – люди по-прежнему вольны верить во всё, что им вздумается. Но религия будет глубоко личным делом каждого. Только в том случае, когда определённая группа людей пытается навязывать свои религиозные воззрения другим, – вот тогда происходят трагедии. Вспомните крестоносцев.
«Почему же тогда полиция сожгла наш храм? – думаю я. – Если правительство не антихристианское, то почему они заставляют меня отказаться от имени?»
– Новая система будет основана на толерантности и принятии, – все говорит и говорит доктор Снид. – Конечно, это ужасно, что столько людей погибло на Пасху. Жизни отдельных людей – это огромная потеря. Но Православие само по себе? Это какой-то союз экстремистов, проклинающих всё и вся в мире. Думаю, наше общество станет гораздо лучше без них. И Хиллари, я знаю, это тяжело слышать сейчас, но я считаю, что и тебе лично будет гораздо лучше без всего этого.
Я даже не знаю, что можно возразить человеку, который прямо сейчас говорит мне, что вообще-то для меня гораздо лучше, что вся моя семья погибла и что весь мой мир – семья, церковь, близкие – разрушен. Я просто молча разглядываю свои босые ноги, и мне очень хочется, чтобы кто-нибудь дал мне любые носки и туфли. И чтобы просто оставили меня в покое.
Доктор Снид даёт бабушке и дедушке свою визитку, а его секретарь записывает меня на первый приём.
– Увидимся через неделю, Хиллари, – говорит он, похлопывая меня по плечу, – может быть, мы поговорим о том, что с тобой произошло, поподробнее? Я помогу тебе преодолеть твою замкнутость.
Я передёргиваю плечами.
Я ни с кем не хочу разговаривать.
И я не Хиллари.
Я иду следом за бабушкой и дедушкой к машине. Они говорят о моей новой комнате, о том, что теперь у меня будет своя собственная комната, и я смогу украсить её по своему усмотрению. Я не хочу плакать перед ними, но я плачу. В их машине странный запах, она слишком чистая. И в ней нет сиденья для Кейт.
Мы очень долго едем в мой новый дом.
12 декабря 0000. Э. Т.
Мими стоит в глубине нон-фикшен-секции, водит пальцем по корешкам книг и шепчет что-то сама себе.
– Что ты делаешь? – спрашиваю я.
Она касается пальцем страницы, и я жду, когда он добежит до самого края. Потом она вздыхает и записывает что-то на бумажку.
– Прочитываю полки, – наконец говорит она.
– А что это значит?
– Я проверяю: все ли книги стоят в правильном порядке. Прочитываю номера и буквы, написанные на их корешках.
– Ух ты, – говорю я. Подхожу ближе и рассматриваю книги.
– А почему здесь 515.1244 стоит перед 515.13? – спрашиваю я. – Разве меньший номер не должен стоять перед большим?
– Дело в том, что десятые, после запятой, на самом деле меньше, – говорит Мими, – то есть 515.1244 – это меньшее число.
– А, ясно. С математикой у меня не очень.
– Ты в каком классе? Вы ещё не изучали десятичные дроби? – спрашивает Мими.
– Я в седьмом классе. Да, мы изучали, но я в последнее время как-то не очень быстро соображаю.
– И я тоже. Поэтому чтение полок – это такая головная боль!
Я невольно морщусь.
– Я даже не думала, что математика может понадобиться библиотекарю.
Похоже, карьера библиотекаря мне не грозит.
– К сожалению, математика нужна практически везде, – говорит Мими, – именно для таких случаев человечество изобрело кофе.
– Вообще-то я не очень люблю кофе.
– Я его тоже не любила в твоём возрасте. А потом со мной случился университет.
Я смеюсь.
– Моя мама пила столько кофе! Наверное, пять или шесть кружек в день. И ещё, она приготовит себе кофе, но забудет его где-нибудь, так, что мы постоянно находим полупустые кружки по всему дому, – то на книжной полке, то в ванной…
Мими тоже хохочет.
– О, вот такого со мной ещё не было. И воскресное утро было таким сложным без кофе… – Она резко прерывает себя, и мы смотрим друг на друга, смотрим, как с наших лиц медленно сползают улыбки.
Я вспоминаю о книге, которую всё ещё держу в руках.
– Кстати, я прочитала «Не молчи».
Мими берёт книгу, открывает книгу, вдыхает запах страниц. Это немного странно, хотя, наверное, нормально для библиотекаря.
– Ну, и как тебе?
– Очень интересно. Это более жизненно, чем «Даритель». Мне очень понравилась Мелинда. Мне показалось, что она похожа на меня.
Мими приподнимает юбку и садится прямо на пол. Я сажусь рядом.
– Мы все проходим через испытания в жизни, и нам нужно научиться мужественно переносить их, – тихо говорит она.
– Да, я всё время думаю об этом, о моих родителях и о Кейт – это моя сестра. Ей было всего шесть лет, когда она умерла.
– На Пасху? – тихо спрашивает Мими.
Я киваю. Моё сердце начинает биться сильнее. Я никому не говорила о том, что случилось. Могу ли я ей доверять? Она ведь никому не скажет?
– Я всё время скучаю по Алексу, – говорит она так тихо, что я с трудом различаю слова.
– Алекс – это кто? – спрашиваю я.
Интересно, знал ли он моего папу?
Она крутит кольцо на пальце.
– Мой муж. Я вспоминаю вечер, когда он сделал мне предложение… это было в пятницу, так что мы даже не могли сходить в ресторан, отметить это событие, так что мы приготовили бутерброды с арахисовой пастой и джемом и устроили пикник прямо на полу, в его квартире.
Я вижу улыбку на её губах. Но это такая улыбка, когда непонятно – улыбаешься ли ты или вот-вот заплачешь. И радость, и грусть одновременно.
– Ты же никому не расскажешь? – спрашивает она.
Я отрицательно качаю головой.
– Спасибо.
Наверное, это очень страшно – открыть ребёнку секрет, за который тебя могут убить.
– А как ты поняла, что я православная? – спрашиваю я.
– Когда ты приходила сюда раньше, со своими родителями, у тебя на шее был крестик с тремя перекладинами, – говорит она. – И ещё, несколько месяцев назад я видела, что ты перекрестилась, когда переходила из центрального отделения в детскую секцию.
– Ой, а я даже не заметила, что я это сделала.
– Обычно ты не крестишься, – говорит Мими, – мне кажется, ты думала о церкви в этот момент. К тому же детская секция действительно напоминает алтарь с маленькими ступеньками, как у амвона.
– А я поняла, что ты православная, потому что носишь обручальное кольцо на правой руке. И раньше тебя звали Мэри, хотя это, конечно, ничего не доказывает.
Мими близко наклоняется ко мне.
– Я открою тебе ещё больший секрет, – шепчет она, – я и сейчас православная, и меня по-прежнему зовут Мэри. И знаешь, это имя у меня навсегда.
– Моё имя поменяли на Хиллари, раньше я была Ефросиньей.
– Так твой святой – преподобный Ефросиний Палестинский, повар?
– Да, это был мой небесный покровитель.
– Он и сейчас твой небесный покровитель, – шепчет Мими.
– И даже если у меня теперь другое имя?
– Они не могут отнять имя, которое дал тебе Бог, – говорит Мими, – а, кстати, знаешь, что самое смешное?
– Что?
– Хиллари – это ведь тоже православное имя, – говорит Мими со смехом, – и Мими – это сокращённо от Мириам, просто другая форма имени Мария. А Хиллари – это Илларион. Просто кто-то не очень глубоко изучил эту тему.
13 декабря 0000. Э.Т.
Уже холодно, но нас всё равно заставляют есть свой обед на площадке для пикника. Все дети в куртках, и почти все девочки надели новые модные шарфы из фланели, которые застёгиваются на пуговицу на шее. Я вижу, как у меня выходит пар изо рта, и я тут же вспоминаю Кейт, которая всегда представляла себе, будто она – дракон. Правда, очень красивый дракон. Такой, с фиолетовой чешуёй.
Большинство ребят уже поели и стоят группками, разговаривают, подпрыгивают, чтобы согреться.
Я хожу по краю площадки, вдоль забора, по деревянной кромке, которая удерживает камешки внутри дорожек. И просто думаю о разных вещах и о том, как мне не хочется видеть доктора Снида.
«…Он летел по небу, людям песню пел…»
Я замираю на месте, покачиваясь на досточке. Девочка, которую зовут Бостон, стоит, опершись на стену, и напевает сама себе, глядя в свой телефон.
«Вы, люди, ликуйте, все днесь, торжествуйте…»
Она очень увлечена чем-то в телефоне, и мне кажется, она даже не замечает, что поёт.
«Днесь Христово Рождество!»
Мисс Линда появляется в дверях с другой стороны от столов для пикника и, прищурив глаза, медленно обводит всех изучающим взглядом. Я молюсь, чтобы Бостон перестала петь.
Она набирает какой-то текст на телефоне и продолжает напевать.
«Пастыри в пещеру первые пришли и Младенца Бога…»
– Ой, Хиллари, ты что, с ума сошла? Больно же! Я всё расскажу мисс Линде!
Я медленно высыпала сквозь пальцы вторую порцию камешков.
– Мисс Линда! Хиллари Мэфьюз бросается камнями!
Мисс Линда подходит к нам, пробираясь между бегающими мальчишками.
– Что? Хиллари, это правда?
– Я просто пошутила, – говорю я.
– Ничего себе, ты мне попала в лицо! – кричит Бостон, потирая красное пятнышко на щеке. – Я вообще ей не мешала!
– Хиллари! Швыряться камнями – это неприемлемо! Ты же можешь сильно кого-то поранить!
Я внимательно разглядываю землю под ногами.
– Извините.
– Мне придётся отправить тебя к директору. Следуй за мной, пожалуйста, – говорит мисс Линда.
Я иду за ней до калитки, под взглядами всех остальных детей. Я ещё ни разу не попадала в такую историю. Меня ещё ни разу не вызывали к директору. Мои глаза наполняются слезами.
Конечно, они всё расскажут доктору Сниду.
14 декабря 0000. Э.Т.
– Ну что, не самая лучшая неделя для тебя, да?
Они конечно же всё рассказали. Я пожимаю плечами, а доктор Снид просматривает мой файл.
– Всё равно получаешь пятёрки с плюсом. Даже за контрольную по математике. Хорошо.
Он кладёт лист в стопку бумаг и откладывает их в сторону. Потом он наклоняется вперёд, так, что касается локтями своих коленей. Внимательно смотрит на меня сквозь свои очки для чтения.
– Давай поговорим о том, как ты себя чувствуешь.
«Давайте лучше не будем», – думаю я.
– Не знаю, – это я произношу вслух.
– У тебя очень выразительное лицо, Хиллари. Когда ты злишься – это очень легко понять.
– Я не злюсь.
Он кивает головой.
– Тебе совершенно не стоит притворяться передо мной. Ты можешь быть абсолютно откровенна. Что тебя беспокоит?
– Я не знаю.
Я вижу, как у него напрягаются скулы. Его сильно раздражает, когда я это говорю. Я тоже легко его понимаю.
– Хиллари, зачем ты бросила камни в Бостон? – спрашивает он.
Я смотрю на свои руки. И тут я замечаю, что опять дёргаю себя за пальцы, тогда я сажусь на свои ладони.
– Она сказала что-то обидное? Что-то о твоём прошлом?
– Нет.
– Но что-то тебя раздражало в ней. Я никогда не слышал, чтобы ты кого-то ударила.
Самое неприятное в докторе Сниде то, что он говорит так уверенно, как будто он действительно тебя хорошо знает. Будто он твой закадычный друг, только гораздо умнее тебя, ты ведь всё равно не можешь выйти из его кабинета.
– Я не знаю.
Доктор Снид вздыхает. Он усаживается поудобнее и явно бессознательно приглаживает свои гелевые волосы. Они издают странный звук, похожий на шуршание листьев под ногами. Пару минут мы сидим в тишине, слушаем «белый шум». Это ещё одна из его штучек – он старается доставить мне как можно больше дискомфорта, в надежде, что я проговорюсь. Но я разгадала его. Я отключаю свои мысли ровно до того момента, пока он сам не задаст мне вопрос.
– Я представляю себе, наверное, сейчас для тебя непростое время, – наконец произносит он.
Поскольку я ничего не отвечаю, он продолжает:
– Праздники – это всегда подарки и семья, естественно, что тебе сейчас трудно. Тем более что это первый праздник с тех пор, как твои родители умерли.
Я не буду плакать. Я не буду.
– Это совершенно естественно, – мягко говорит он, – испытывать злость и раздражение. По отношению к родителям. По отношению к бабушке и дедушке. По отношению к Православию.
– Я не злюсь, – говорю я.
Доктор Снид делает вид, что не слышит меня.
– Когда я был маленьким мальчиком, – продолжает он, – я довольно долго верил в Санта-Клауса. Гораздо дольше, чем другие дети. Зимние праздники, или Рождество, как мы это называли раньше, были моими любимыми, из-за всего этого волшебства и магии. Но однажды я поймал моих родителей за тем, что они складывали подарки в мой праздничный носок. Я был очень зол. Злился, прямо как ты сейчас.
– Я не злюсь, – повторяю я.
– Потому, что всё это время они врали мне, – продолжает он, – всё это было подделкой. Волшебство исчезло.
Я вдруг вспоминаю свои туфли у дверей в день святителя Николая.
– Но знаешь что? – говорит доктор Снид. – Я понял, что всё-таки настоящее волшебство было в моей семье, но заключалось оно в том, что мы просто праздновали вместе. А игра в Санта-Клауса…. – Мои родители таким образом хотели показать свою любовь ко мне. Традиция, которой придерживались твои родители – Православие, Рождество, Санта-Клаус, – так люди могли выразить свою радость от того, что они вместе. Но не было ничего такого, что делало эти праздники волшебными. Просто время, проведённое с семьёй, – и есть настоящее волшебство.
То, что он говорит, кажется почти правильным. По-моему, я запуталась.
– Тебе не обязательно злиться, Хиллари, – говорит доктор Снид, – теперь ты знаешь, что твои родители не были идеальными. Они учили тебя неправильным вещам. Самое главное – не их представления о мире, но их любовь к тебе. Ты можешь быть не согласна с ними, но с уважением относиться к их памяти.
«Но я хочу, чтобы оно было правдой, – думаю я, – я хочу настоящего волшебства. И хочу, чтобы оно имело значение».
– Какие у тебя планы на эти Зимние Праздники? – спрашивает он.
Я пожимаю плечами.
– Я думаю, что мы просто останемся дома, дядя Роберт и тётя Синди, наверное, приедут в гости. И мы нарядим ёлку в субботу.
Доктор Снид записывает что-то на стикере.
– Твой дядя Роберт – брат твоего отца?
– Да.
– И его дочь – это та девочка, которая гостила у вас на Пасху?
– Да, Оливия.
– Но они ведь не православные?
– Нет, они не ходили в храм, но иногда Оливия бывала с нами на службе.
– И ты не видела их с тех пор, как умерла Оливия?
– Не видела.
Они живут в получасе езды от дедушки и бабушки, но они никогда не приезжают в гости. Наверное, чтобы не встречаться со мной. В нашей детской было две кровати и две девочки. Никто не пошёл искать меня под маминой и папиной кроватью, потому что никто не знал, что в доме в ту ночь было трое детей.
– Ты волнуешься перед встречей с ними?
– Ну, да… – говорю я.
– Может быть, мы немного поговорим именно об этом на следующей неделе. Напомни мне, пожалуйста, хорошо?
– Хорошо.
Он встаёт и открывает передо мной дверь. Мы проходим коридор, выходим в холл, где сидит бабушка и смотрит в журнале рецепты пирогов.
– Как прошла твоя беседа, всё хорошо? – спрашивает она с улыбкой.
– Отлично, – говорит мистер Снид, похлопывая меня по плечу.
Я вся сжимаюсь.
– А нам ещё нужно заехать в магазин, купить поздравительные открытки, – говорит бабушка, – хочешь, мы купим замороженную пиццу на ужин?
– М-м-м, пицца, – говорит мистер Снид, – я по-настоящему тебе завидую!
Они ещё несколько минут о чём-то болтают, смеются, пока бабушка складывает свои вещи в сумочку. Затем доктор Снид возвращается в свой кабинет, а мы с бабушкой наконец уходим.
Воздух кажется пронзительно холодным и после душного холла, где я страдаю от клаустрофобии. Я делаю глубокий вздох и расправляю плечи. В сгущающейся темноте праздничные украшения начинают мигать буквально на каждом столбе. Тут и праздничные ёлки, и снежинки, и олени. А на одном столбе, у самого поворота – звезда. В моё сознание медленно вплывает воспоминание: мамин голос и мой… сливаются вместе.
Дева днесь Пресущественнаго раждает,
И земля вертеп Неприступному приносит;
Ангели с пастырьми славословят,
Волсви же со звездою путешествуют,
Нас бо ради родися…