В перерыве на ланч Дениз рассказывала Джерри, этому здоровяку с детским личиком:
– Когда мы с мужем еще только встречались, у него все разговоры были про Тони. Про их детские проделки. Однажды они ушли на целый день и пропали, а вернулись, когда уже совсем стемнело, и мама Тони сказала ему: «Тони, я так волновалась, я готова была тебя убить!» – Дениз сняла пушинку с рукава своего серого свитера. – Мне это всегда казалось ужасно смешным. Сперва волнуешься, жив ли твой ребенок, а потом говоришь, что убьешь его.
– Погодите, сами увидите, – сказал Генри Киттеридж, огибая принесенные Джерри коробки. – За них начинаешь волноваться с первого насморка – и на всю жизнь.
– Я уже жду не дождусь, – сказала Дениз, и до него впервые дошло, что скоро у нее пойдут дети и она больше не будет работать в его аптеке.
– А тебе он нравится? – неожиданно спросил Джерри. – Этот Тони. Вы с ним ладите?
– Да, очень нравится, – ответила Дениз. – К счастью. А то я боялась с ним знакомиться. А у тебя есть лучший друг детства?
– Наверное, – сказал Джерри, и кровь прилила к его гладким толстым щекам. – Но у нас, как бы, разошлись пути.
– А моя лучшая подруга, – сказала Дениз, – когда мы перешли в старшую школу, стала как-то чересчур быстро взрослеть. Хочешь еще газировки?
Суббота дома, на ланч – сэндвичи с крабовым мясом, запеченные с сыром. Кристофер как раз подносил сэндвич ко рту, когда зазвонил телефон и Оливия пошла брать трубку. Кристофер, хотя его никто не просил ждать, застыл с сэндвичем в руке. У Генри в мозгу этот момент запечатлелся как фотокадр: сын за столом замер, будто что-то почувствовал, и голос Оливии в соседней комнате.
– Ох, бедная ты детка, – сказала она голосом, который Генри никогда не забудет, полным такого смятения, что вся ее внешняя оливистость облетела, как листья. – Бедная, бедная детка.
И тогда Генри встал и пошел в ту комнату, и дальше он уже почти ничего не помнил, только еле слышный тоненький голос Дениз в трубке и потом какой-то короткий разговор с ее свекром.
Похоронный обряд проводили в церкви Пресвятой Богоматери Сокрушения, в трех часах езды от родного городка Генри Тибодо. Церковь была большая и темная, с огромными витражными окнами, священник в многослойном белом одеянии размахивал кадилом; когда Оливия и Генри приехали, Дениз уже сидела в первом ряду с родителями. Гроб был закрыт, и накануне вечером, когда проходило прощание, он тоже был закрыт. Церковь была почти вся заполнена народом. Генри, сидя рядом с Оливией в задних рядах, никого не узнавал, пока не ощутил рядом чье-то безмолвное присутствие, кто-то большой навис над ним, и, подняв взгляд, он увидел Джерри Маккарти. Генри с Оливией подвинулись, освобождая ему место.
– Я прочитал в газете, – прошептал Джерри, и Генри на миг опустил ладонь на его толстое колено.
Служба тянулась и тянулась: чтения из Библии, потом другие чтения, потом долгая и тщательная подготовка к причастию. Священник брал скатерти, разворачивал, накрывал ими стол, потом люди стали подниматься с мест, ряд за рядом, и подходить к столу, и каждый становился на колени, открывал рот и получал облатку, и каждый делал глоток из одного и того же большого серебряного кубка, а Генри и Оливия оставались сидеть где сидели. Несмотря на чувство нереальности происходящего, Генри был потрясен негигиеничностью этой процедуры, когда все пьют из одной чаши, – и еще цинизмом, с каким священник, после того как все остальные закончили, запрокинул голову с хищным крючковатым носом и допил все до последней капли.
Шестеро молодых мужчин понесли гроб по центральному проходу. Оливия ткнула Генри локтем, и он кивнул. Один из шестерых – из пары, шедшей последней, – был так бледен и на лице его было написано такое потрясение, что Генри испугался, как бы он не уронил гроб. Это был Тони Кьюзио, который всего лишь несколько дней назад, приняв в предрассветной тьме Генри Тибодо за оленя, нажал на спусковой крючок и убил своего лучшего друга.
И кто, спрашивается, должен был ей помочь? Отец ее жил далеко, где-то на севере Вермонта, с тяжело больной женой; братья с женами – в нескольких часах пути; свекор и свекровь окаменели от горя. Она пробыла у них две недели; вернувшись на работу, она рассказала Генри, что не может у них больше оставаться. Они были к ней добры, но она слышала, как свекровь плачет ночами, и от этого ее начинало трясти, ей нужно побыть одной, выплакаться наедине с собой.
– Конечно, Дениз.
– Но я не могу вернуться в наш трейлер.
– Да. Я понимаю.
Той ночью он сел в кровати и обхватил подбородок ладонями.
– Оливия, – сказал он, – эта девочка абсолютно беспомощна. Представляешь, она не водит машину, она никогда в жизни не выписывала чек…
– Как такое может быть, – сказала Оливия, – чтобы человек вырос в Вермонте и не умел водить машину?
– Не знаю, – признался Генри. – Я понятия не имел, что она не умеет.
– Ну ясно, почему Генри на ней женился. Я раньше не понимала, пока не увидела на похоронах его мать, – ох, бедная. Но в ней ни капли привлекательности.
– Вообще-то она была убита горем.
– Это я понимаю, – терпеливо сказала Оливия. – Я просто пытаюсь тебе сказать, что Генри женился на собственной матери. Мужчины часто так делают. – И после паузы: – Но ты – нет.
– Она должна научиться водить, – сказал Генри. – Это первым делом. И ей нужно где-то жить.
– Запиши ее на курсы вождения.
Но он вместо этого стал учить ее сам, на своей машине, на проселочных грунтовках. Выпал снег, но на дорогах, ведущих к воде, его раскатали рыбацкие грузовики.
– Вот, хорошо. Теперь медленно выжимайте сцепление.
Машина взбрыкнула, как мустанг, и Генри ухватился за приборную панель.
– Ой, извините, – прошептала Дениз.
– Нет, нет. Вы молодец.
– Мне просто очень страшно. Господи.
– Потому что вы начинаете с нуля. Но, Дениз, автомобиль водят даже полные бестолочи.
Она посмотрела на него и вдруг прыснула, и он тоже неожиданно для себя рассмеялся; она уже хохотала в полный голос, к глазам подступили слезы, и ей пришлось остановить машину и взять белый платок, который он ей протянул. Она сняла очки, и он, отвернувшись, смотрел в окно, пока она вытирала глаза. Из-за снега лес вдоль дороги был похож на черно-белый рисунок. Даже растопыренные лапы вечнозеленых елей казались черными из-за черноты стволов.
– Ладно, – сказала Дениз и снова завела машину, и Генри снова бросило вперед. Если она спалит сцепление, Оливия придет в ярость.
– Все в полном порядке, – сказал он Дениз. – Терпение и труд все перетрут.
Через несколько недель он повез ее в Огасту, где она сдала экзамен по вождению, а потом поехал с ней выбирать машину. Деньги у нее были. Генри Тибодо, как оказалось, застраховал свою жизнь на крупную сумму, так что хотя бы об этом можно было не беспокоиться. А теперь Генри Киттеридж помог Дениз застраховать автомобиль, объяснил, как совершать выплаты. А еще раньше он возил ее в банк, и она впервые в жизни завела себе счет. Он показал ей, как выписывают чек.
Он пришел в ужас, когда однажды на работе она походя упомянула сумму, которую отправила церкви Пресвятой Богоматери Сокрушения, чтобы они каждую неделю ставили свечки за упокой души Генри и раз в месяц служили по нему мессу. Но вслух он сказал: «Это замечательно, Дениз». Она похудела, и когда в конце рабочего дня он стоял на темной парковке и в свете фонаря на фасаде смотрел, как она садится в машину, у него сжалось сердце от того, с какой тревогой она вглядывается вдаль поверх руля, и когда он сел в свою машину, на него набросилась тоска, которую он не мог стряхнуть с себя весь вечер.
– Что ж тебе так неймется? – спросила Оливия.
– Дениз, – ответил он. – Она совсем беспомощна.
– Люди не так беспомощны, как нам кажется, – ответила Оливия. И добавила, грохнув крышкой по кастрюле на плите: – Господи, этого-то я и боялась.
– Чего ты боялась?
– Да выгуляй уже этого чертова пса, – сказала Оливия. – И садись ужинать.
Квартира нашлась в маленьком новом жилом комплексе за городом. Генри и свекор Дениз помогли ей перевезти вещи. Квартира была на первом этаже, и света было маловато.
– Ну что ж, по крайней мере тут чисто, – сказал Генри, наблюдая, как Дениз открывает дверцу холодильника, как вглядывается в пустоту его новенького нутра. Она молча кивнула и закрыла дверцу. Потом тихо сказала:
– Я никогда раньше не жила одна.
Он смотрел, как она ходит по аптеке в отрыве от реальности; он внезапно обнаружил, что собственная его жизнь невыносима – в том смысле, какого он никогда не ожидал. Чувство это было сильным до нелепости и пугало его: можно было наделать ошибок. Он забыл предупредить Клиффа Мотта, что теперь, когда они добавили к наперстянке мочегонное, нужно есть бананы – источник калия. У той дамы, Тиббетс, была ужасная ночь после эритромицина – неужели он не сказал ей, что его надо принимать во время еды? Он работал медленно, пересчитывал таблетки по два, а то и по три раза, прежде чем опускать их в пузырьки, тщательно проверял все рецепты, которые печатал. Дома, когда Оливия что-то говорила, он поедал ее глазами, чтобы она видела, как внимательно он ее слушает. Но он ее не слушал. Оливия была незнакомкой, наводившей на него страх, а сын, казалось, все чаще глядит на него с кривой ухмылкой.
– Вынеси мусор! – крикнул Генри однажды вечером, когда, открыв дверцу под кухонной раковиной, увидел пакет, полный яичной скорлупы, собачьей шерсти и скомканной вощеной бумаги. – Это единственное, о чем мы тебя просим, а ты даже этого не делаешь!
– Хорош орать, – сказала Оливия. – Думаешь, так ты больше похож на мужчину? Нет же, ты абсолютно жалок.
Настала весна. Дни удлинились, остатки снега растаяли, дороги были мокрыми. Форзиции запустили в зябкий воздух желтые облачка, потом рододендроны вызывающе вскинули красные головы. Он смотрел на все это глазами Дениз и думал, что и красота бывает оскорбительной. Проходя мимо фермы Колдуэллов, он увидел написанную от руки табличку «КОТЯТА В ХОРОШИЕ РУКИ» и на следующий день явился в аптеку с лотком для кошачьего туалета, кошачьим кормом и крошечным черным котенком с белыми лапками, как будто он наступил в миску со взбитыми сливками.
– Ой, Генри! – воскликнула Дениз, выхватила у него котеночка и прижала к груди.
Генри был счастлив невероятно.
Тапочек был еще совсем крошечным существом, поэтому Дениз брала его с собой в аптеку, где Джерри Маккарти приходилось держать его на толстой ладони, прижимать к пропитанной пoтом рубашке и говорить: «Да, да, ужасно милый, такой лапочка», пока Дениз наконец не избавляла его от этого маленького пушистого бремени. Она забирала Тапочка, терлась лицом о мохнатую мордочку, а Джерри наблюдал за этим, приоткрыв толстогубый блестящий рот. Джерри прошел еще два курса занятий в университете и снова получил высший балл по обоим. Генри и Дениз поздравили его между делом, словно рассеянные родители, на этот раз – без тортика.
У нее случались приступы маниакальной словоохотливости, за которыми следовали дни молчания. Иногда она выходила через заднюю дверь и возвращалась с опухшими глазами.
– Вы можете уезжать домой пораньше, если нужно, – сказал он ей.
Но она посмотрела на него с испугом:
– Нет! Господи, нет. Я только здесь и хочу быть.
Лето в тот год было жарким. Он помнит, как она стояла у окна возле вентилятора, уставившись сквозь очки на подоконник, тонкие волосы за спиной волнообразно взлетали. Застывала и стояла так по нескольку минут. Уехала на неделю к одному из братьев. Потом еще на неделю к родителям. Вернувшись, сказала: «Вот теперь я там, где хочу быть».
– Ну и как ей найти себе нового мужа в этом крошечном городке? – спросила Оливия.
– Не знаю. Я и сам об этом думал, – признался Генри.
– Кто-то другой уехал бы да поступил в иностранный легион, но это не про нее будь сказано.
– Да уж. Не про нее.
Настала осень, и он ее страшился. В годовщину смерти Генри Тибодо Дениз отправилась к мессе со свекром и свекровью. Он ощутил облегчение, когда этот день прошел, когда прошла эта неделя, за ней другая, но впереди маячили праздники, и он ожидал их с внутренним трепетом, как будто нес в руках что-то такое, что нельзя было опустить на землю. Когда однажды во время ужина зазвонил телефон, он пошел отвечать на звонок с тревогой и дурным предчувствием. Голос Дениз в трубке задыхался и тоненько повизгивал: Тапочек выбежал из дома, а она не заметила, и выехала в магазин, и переехала кота.
– Ну поезжай, – сказала Оливия. – Бога ради. Давай, утешай свою подружку.
– Перестань, Оливия, – сказал Генри. – Необязательно так себя вести. Молодая женщина, потерявшая мужа, задавила своего кота. Где, ради всего святого, твое милосердие? – Его трясло.
– Она бы не задавила никакого чертова кота, если бы ты ей его не подарил.
Он привез с собой валиум. В тот вечер она лежала и плакала, а он беспомощно сидел рядом с нею на тахте. Его мучительно тянуло обхватить ее узенькие плечи, но он сидел прямо, держа руки на коленях. С кухонного стола долетал свет маленькой лампы. Дениз высморкалась в его белый носовой платок и сказала: «Ох, Генри. Генри». Он не знал, какого Генри она имела в виду. Она подняла на него взгляд, маленькие глазки так опухли, что превратились в щелочки; она сняла очки, чтобы прижать к глазам платок.
– Я все время с вами мысленно разговариваю, – сказала она, и снова надела очки, и прошептала: – Простите.
– За что?
– За то, что я все время с вами мысленно разговариваю.
– Да ну что вы.
Он уложил ее спать, как ребенка. Она послушно пошла в ванную, переоделась в пижаму и легла в постель, натянув лоскутное одеяло до подбородка. Он сидел на краю кровати и гладил ее по волосам, ожидая, пока валиум подействует. Ее веки опустились, и она повернула голову набок и прошептала что-то, чего он не разобрал.
Он медленно ехал домой по узким дорогам, тьма казалась живой и зловещей и как будто заглядывала в окна машины. Он представлял, как они с Дениз живут в маленьком домике где-то на севере штата. Он найдет там работу, Дениз родит ребенка. Маленькую девочку, которая будет его обожать, – девочки обожают своих отцов.
– Ну что, утешитель вдов, как она там? – спросила Оливия с кровати в темноте.
– Ей плохо, – ответил он.
– Как и всем нам.
На следующее утро он и Дениз работали молча, и это было сближавшее их молчание. Если она была у кассы, а он за прилавком, он все равно ощущал ее незримое присутствие – как будто она стала Тапочком, или он им стал, – их внутренние «я» терлись друг о друга. В конце дня он сказал: «Я буду о вас заботиться» – голосом, хриплым от переполнявших его чувств.
Она остановилась напротив и кивнула. Он застегнул ей молнию на куртке.
И по сей день он не знает, о чем тогда думал. Вообще-то многое из этого он и вспомнить толком не может. Что Тони Кьюзио несколько раз приезжал к ней в гости. Что она сказала Тони, чтобы он не разводился, иначе он никогда больше не сможет заключить церковный брак. Ревность и гнев пронзали ему сердце, когда он представлял, как Тони сидит поздно ночью в маленькой квартирке Дениз, умоляя о прощении. Захлестывало чувство, что он погружается в липкую паутину, которая все сильнее обматывается вокруг него. Что он хочет, чтобы Дениз продолжала его любить. И она продолжала. Он видел это в ее глазах, когда она уронила красную рукавичку, а он ее поднял и расстегнул. Я все время с вами мысленно разговариваю. Боль была острой, тончайшей, невыносимой.
– Дениз, – сказал он однажды вечером, когда они закрывали аптеку. – Вам нужны друзья.
Лицо ее вспыхнуло. Она надела куртку резкими, порывистыми движениями.
– У меня есть друзья, – выпалила она.