Здесь же в первый раз я услышал отвратительную клевету и возмутительные обвинения по адресу Донского Атамана. С наглостью и бесстыдством большевистские ораторы выставляли его, как ярого противника революции и свободы и как единственного виновника всех несчастий, испытываемых трудовым народом. Дикий вой одобрения достигал наивысшего напряжения, когда агитаторы касались шкурного вопроса, заявляя, что-де и вы сидите здесь и не можете ехать домой к вашим семьям, потому что контрреволюционер Каледин с кадетами преградил путь.
Так, во мраке кровавого революционного хаоса, наемные большевистские слуги исподволь мутили казаков и смущали казачью душу, обливая клеветой и возбуждая народную ненависть против единой яркой и светлой точки – ген. Каледина, светившейся, как спасательный маяк в разбушевавшемся море человеческих страстей. Имена генералов Алексеева, Корнилова и других упоминались редко. Вся злоба человеческих низов и слепая ярость черни, искусно подогреваемая, направлялась против Донского Атамана.
К моему удовольствию, казаков в толпе было мало. Они держались своих эшелонов и вокзал посещали неохотно. Было только непонятно, что так называемая «украинская охрана» станции никак не реагировала на эти провокаторские выступления, даже, наоборот, многие из нее одобрительно поддакивали, выражая этим свое сочувствие. При таких условиях можно было предполагать, особенно вспоминая ночную панику, что Знаменка доживает последние дни своей независимости от большевиков.
Кроме того, росло сознание, что дурман большевизма, как стихийная эпидемия, все более и более охватывает русский народ, заражая почти всех поголовно. Становилось и грустно, и мучительно больно за Россию. Кошмарным сном казалась ужасная действительность. Хотелось забыться, скрыться, ничего не знать, не слышать и не сознавать, что происходит вокруг.
В подавленном настроении я вернулся в теплушку. После ужина разговорился с казаками. Их своеобразное мировоззрение на происходящее в России несколько рассеяло мое тоскливое настроение. Разгильдяйство Российское их не коснулось. Убеждений они остались твердых и события объясняли по-своему. Несчастье, выпавшее на Россию, считали наказанием, посланным Богом за грехи людей. «Сицилисты», делавшие, по их словам, революцию и вызвавшие беспорядок, были слуги антихриста, и к ним они питали жгучую ненависть.
«И чиго это, Ваше-скородие, люди еще хотят, – рассуждал один казак, степенно оглаживая свою окладистую бороду. – Жили хорошо, можно сказать, в довольстве, жили по закону Божьему и человеческому, и вот в один день все словно очумели. Бросили работу и ну только говорить да кричать. Пошел раз и я на этот, как его, да «митингу», думал, что будет, как у нас на станичном сходе, так верите, не достоял до конца, противно стало. И чиго там только не кричали: Бога и Царя не надо, законы долой, отцов не слушай, начальству не повинуйся, этих самых буржуев режь и грабь, становись, значит, разбойником. Да вот поглядите на нашу молодежь, как она куролесит, не исполняет законы, грубит начальству, много пьет, и все ей проходит безнаказанно. Раньше, бывало, ох как попало бы от начальства, а теперь, значит, господа офицеры церемонятся да отворачиваются, делают вид, что не видят, а наших этим не обманешь. От этого зло еще хужее, а молодежь совсем зазналась. Прежде, бывало, молодой и при нас курить не смел, а нонче всякий щенок, когда с сотенным говорит, держит руки в карманах, сосет цигарку, да еще зелье ему в лицо пущает. Пробовали мы сказать им, так куды там, знать нас не желают. А вся вина на начальстве: приказали бы нам сразу, поначалу, мы с ними бы по-отцовски разделались и в пример и неповадно было бы другим. Мы што, тут потерпим, а уж дома-то расправимся и научим их уму-разуму. А только, как у нас дома, мы то не знаем. Может быть, и правда, что на Дону неладно. Люди болтают, что фронтовики и молодежь всем там заправляют, а Атамана не признают и не слушают. И вот нонче наши ребята слушали, как солдаты ругали Каледина и называли его врагом народа и казачества. Говорили, что придут на Дон, уничтожат Атамана и всех, кто с ним. Конешно, мы в дороге уже давно и не знаем, что и как у нас дома и что делает наш Атаман. Когда приедем, увидим. Коли на Дону хорошо, как раньше, и Атаман, значит, стоит за порядок, мы поддержим его и по-стариковски разделаемся с ослушниками. Надо только строго наказывать молодежь, не давая ей спуску. Пусть и она послужит так, как мы служили прежде».
Так бесхитростно говорили старики, и каждое их слово невольно врезалось в душу. В уютной и теплой теплушке, при фантастическом освещении ярко накаленной печи, наша беседа затянулась до глубокой ночи.
Около полудня 11-го января стало известно, что наш эшелон скоро отправляют далее. Действительно, в два часа дня поезд тронулся. Ехали медленно, с большими остановками на станциях, иногда часами стояли в поле, ожидая открытия семафора, и только ночью 12-го прибыли на ст. Апостолово.
Во время этого переезда нас поражало одно чрезвычайно характерное явление, а именно: на станциях и даже полустанках наш поезд буквально осаждали рабочие, проникали в вагоны, заводили знакомства с казаками, угощали их водкой и, подпоив, вели среди них пропаганду.
Удивляла ее систематичность и продуманность. Пользовались всяким отрицательным явлением, недостатком чего либо, неприятным случаем и даже мелочью, чтобы связать их с именем Донского Атамана и, под тем или иным предлогом, выставить его ответственным за это.
В насыщенной атмосфере угроз, злобной клеветы и проклятий, Каледин был злобой дня среди солдатской и рабочей массы. На обычные вопросы казаков: «отчего эшелон стоит так долго? когда пойдем дальше? почему нет кипятку или угля для отопления теплушек?» – следовали, как бы заученные, одни и те же ответы: «Каледин и кадеты не пускают», «Каледин и проклятые буржуи забрали себе все паровозы», «Калединцы-кровопийцы не дают угля, а здесь люди мерзнут, но им-то душегубцам все равно».
Несколько раз я, а иногда по моей просьбе Сережа Щеглов, обращался с каким-либо вопросом к стрелочнику, смазчику, сцепщику или иному служащему на станции и ответы были всегда тождественны с вышеприведенными. Убежденность тона и злобность с какой они отвечали, говорили за то, что эти люди фанатично верят в правоту своих слов. Видно было, что их искусно сумели обработать, убедить и основательно привить в сознание, что корень всех невзгод и жизненных недостатков, не кто иной, как враг народа – Каледин, контрреволюционеры, помещики, офицеры и кадеты. В своей простоте они, конечно, не сознавали, что в руках людей, разрушавших Россию, они – только слепое и послушное оружие.
Это был первый способ морального разложения казаков, другой, более тонкий и искусный, вели специальные советские агенты, сея вражду и разжигая классовую ненависть. Их основным лейб-мотивом было: солдат, казак, рабочий – герои, мученики, а офицер и интеллигент – ничто, паразиты, эксплуататоры народа. Под видом информаций о Доне в товарищеской беседе, за рюмкой водки, они, подлаживаясь под настроение казаков, передавали им о том, как Каледин и буржуи ведут борьбу с трудовым народом. Нагло и развязно уверяли, что борьба эта для угнетателей народа идет неуспешно, что дни Каледина и его шайки сочтены, ибо народ и трудовое казачество уже поняли, что война нужна только богачам да офицерам. Каледин продался буржуям, они, захватив казенные деньги, отовсюду сбежались в Новочеркасск и теперь собираются восстановить монархию и организовать контрреволюцию. Донское Правительство и Каледин угнетают рабочих и крестьян, арестовывают солдатские революционные организации и безжалостно расстреливают работников революции. Зная это, казаки, прибыв на Дон, расходятся по станицам и там ждут прихода Красной гвардии, которая уже формируется, дабы совместно с ней выгнать из области всех контрреволюционеров, отобрать и справедливо поделить народные деньги, после чего мирно зажить свободной жизнью.
«Довольно вы воевали, – говорили они, – пусть юнкера да офицеры сами дерутся, все равно работать они не привыкли, им война – одна выгода, а для народа – несчастье. Здесь не только мы, но и наши жены и дети голодают, а виноват Каледин, который задерживает хлеб, отпущенный рабоче-крестьянской властью для бедного народа».
По мере приближения к Донской области натиск большевистской агитации заметно усилился, и казаков сильнее затягивал омут революционных настроений и противоречий. Предохранить их от этого пагубного влияния и сохранить здоровое начало патриотизма было невозможно.
На моих глазах, у казаков под влиянием пропаганды, происходил душевный надлом и повышалось большевистское настроение. Казаки хмурились, кто прежде был приветлив, теперь смотрел исподлобья, другие демонстративно подчеркивали свое приятельство с большевиками и умышленно держали себя вызывающе, нашлись и такие, которые, быстро восприняв все слышанное, сами начали мутить других и открыто высказывать угрозы по адресу Атамана Каледина и офицеров.
Только старики не поддавались искушению. Насупившись и ворча под нос, они грозили, говоря: «Придем на Дон, дело повернем по-своему».
Наступило утро 13-го января. Мы все еще стояли на станции Апостолово и станичники начали проявлять нетерпение. На станции находилось уже несколько эшелонов, в том числе и эшелон штаба 11-го Донского полка. Нас постепенно одолевала скука. Но вот уже в полдень, неожиданно разнесся слух, казавшийся вначале мало вероятным, будто бы казаки высадятся здесь и походным порядком пойдут на Дон. Причиной такого решения, как нам передали, послужило требование большевиков, занимавших г. Александровск сдать оружие.
Казаки выполнить это отказались, а большевики не хотели пропустить эшелоны дальше. Эта новость нас сильно обрадовала. Присоединившись к полку, мы вместе с ним надеялись скорее очутиться на Дону, а кроме того, думал я, пробиваясь домой с оружием, полк тем самым зачислит себя в сторонники Атамана Каледина.
Не теряя времени, я пошел в штабной вагон полка. Представился командиру полковнику П. и офицерам, среди которых оказались и мои однокашники по Донскому кадетскому корпусу. Разговорились. Они охотно поделились со мной своими планами. Предполагалось по железной дороге продвинуться, как можно ближе к Днепру, затем высадиться в районе Никополя, переправиться через Днепр и дальше идти походом. По имевшимся сведениям, вслед за нами шел 6-й Донской казачий полк, отлично сохранившийся, одна сотня текинцев и около сотни приставших в пути офицеров. Вследствии этого, казалось целесообразным выждать прибытия этих частей, дабы дальше двигаться совместно.
После обеда я вновь сидел в штабе полка и вместе с командиром вырабатывал план похода. С целью определения местонахождения паромов на Днепре, их прочности, грузоподъемности, а также выяснения мест наибольшего скопления большевиков, мы наметили выслать два офицерских разъезда, а вместе с тем обсуждали вопрос прикрытия от возможного нападения на нас со стороны г. Александровска. Наша работа неожиданно была прервана каким-то гулом, постепенно возраставшим. Мы прервали наше занятие и прислушались, вопросительно смотря один на другого. Через несколько минут среди неясного шума, можно было отчетливо уже разобрать и отдельные голоса.
К штабному вагону приближалась большая толпа казаков. Слышались крики: «Походом не пойдем, не желаем воевать» и т. п. Без слов мы поняли, что наше дело проиграно. Дежурный по полку есаул С. (он же и. об. помощника командира полка), отворив дверь теплушки, громко и уверенно крикнул: «Чего галдите?» На момент воцарилась гробовая тишина, вскоре нарушенная сначала одним голосом, а затем и другими.
«Мы делегаты, полк требует сейчас отправления, не желаем ждать других эшелонов и с ними идти походом, довольно мы воевали, оружие нам не нужно, мы его сдадим, лишь бы скорее нас пропустили домой, идите сами походом с «чужими» офицерами, которых понабирали в эшелоны», – кричала толпа.
«Ну и черт с вами, – пробасил есаул С., – езжайте как хотите, уговаривать и просить вас никто не будет, а придете домой без оружия – увидите, как вас в станицах встретят и как бабы смеяться будут».
«Не бойсь, не будут, – орали одни, – да и шашки мы себе оставим, не отдадим», – поддерживали другие, – а идти походом не желаем».
Дальше шла перебранка в том же духе, пока есаул не прекратил ее закричав: «Ну довольно, наговорились, теперь расходись по эшелонам, будем собираться ехать». Толпа стала редеть и вскоре совсем рассеялась.
Закрыв двери, есаул поделился с нами своими впечатлениями. По его словам, главными зачинщиками явились казаки пулеметной команды (у команды долгое время не было начальника) во главе с большевиком-урядником, кажется Чекуновым, к ним присоединились преимущественно казаки 2-й сотни, командир которой заболев, остался где-то в Киеве. Среди толпы были люди и остальных сотен, но в меньшем количестве. Во всяком случае, по его мнению, при создавшемся положении, мысль о походе необходимо оставить. Стало ужасно грустно.
Этот бунт, думал я, не что иное, как результат систематической большевистской обработки казаков в пути. Разве могли они сохраниться и не поддаться той же заразе, какой уже заболел весь русский народ.
Ленин отлично учитывал, что открытой силой им не справиться сейчас с казаками и потому все усилия были направлены на моральное разложение казачества. Распрощавшись, я поплелся к себе в теплушку, провожаемый злобными взглядами встреченных мною казаков, а подчас и недвусмысленными выкриками по моему адресу.
Мои спутники уже были в курсе происшедшего, а С. Щеглов, кроме того, сообщил и некоторые интересные данные. Толкаясь среди казаков и подружившись со многими из них, он оказался хорошо осведомленным о причинах вызвавших отказ идти походом. Он утверждал, что на казаков крайне удручающе подействовало известие о неудачной попытке три дня тому назад предшествующего казачьего эшелона силой пробиться через город Александровск. К казакам присоединился и неказачий эшелон, состоявший наполовину из офицеров. Приспособив один из эшелонов в импровизированный бронированный поезд и вооружив пулеметами, они двинули поезда один за другим. Встреченный около моста на Днепре сильной артиллерийской стрельбой, первый поезд неожиданно остановился, на него налетел второй. Под сильным огнем большевистских орудий произошло крушение и в результате паника. Бежали и спасались куда попало. Часть добралась до ст. Апостолово и, очевидно, под впечатлением пережитого, рассказала казакам и как полагается сильно преувеличив силы и вооружение Красной гвардии, особенно в отношении артиллерии. Эти рассказы сыграли большую роль, и в казачьем воображении красные стали рисоваться несметными полчищами с огромным количеством артиллерии (у казаков орудий не было).
Кроме того, не мало помогла и пропаганда о «несопротивлении трудовому народу» и «сдаче оружия». В конечном итоге, первыми взбунтовались пулеметчики, их поддержали остальные, требуя немедленной отправки эшелона.
Быть может, все так и было, как говорил С. Щеглов, и что именно неуспешная попытка подорвала дух казаков, но едва ли подобное явление имело место, если бы яд большевистской пропаганды не проник в казачью душу.
Что касается нашего положения, то оно стало довольно щекотливым.
Забравшись на нары, в угол теплушки, мы впервые за все время тихо шептались, обсуждая обстановку и вырабатывая план дальнейших действий. После случившегося мы не решались продолжать путь в этом эшелоне, опасаясь при обыске в Александровске быть обнаруженными или просто выданными большевикам кем-нибудь из казаков.