Ученик Маршалла и его преемник на посту заведующего кафедрой политической экономии в Кембридже Артур С. Пигу в своих книгах «Богатство и благосостояние» (1912) и «Экономическая теория благосостояния» (1920), оказавших значительное влияние на экономическую науку, утверждал, что в тех многочисленных случаях, когда экономическая деятельность одного субъекта оборачивается серьезными побочными последствиями или «внешними эффектами» для других субъектов, laissez-faire не позволяет достичь максимальной чистой выгоды для общества. Пигу, как и Маршалл, выступал за перераспределение доходов и поддерживал национализацию некоторых отраслей (военной и угольной промышленности, а также, возможно, железных дорог).
Американский исследователь экономической истории Хью Рокофф отмечает: «Нет никаких оснований считать экономистов 20-х годов XX века догматичными защитниками laissez-faire. Эта точка зрения легко опровергается даже при поверхностном изучении истории экономической мысли в период, предшествовавший „новому курсу“». Ведущие экономисты и другие интеллектуалы эпохи прогрессизма уже осуществили «идеологический сдвиг от общего скептицизма по поводу способности государства улучшить функционирование экономики к общераспространенной вере в компетентность государства». Рокофф приходит к выводу: «„Новый курс“ был именно тем, что доктор (экономики) прописал»:
Оказывается, что буквально все реформы, проведенные в 30-х годах XX века – установление минимальной заработной платы, введение социального страхования, пособий по безработице, создание Гражданского корпуса охраны окружающей среды (Civilian Conservation Corps) и т. д. – были именно тем, за что выступали экономисты.
Анализируя публикации ученых-экономистов в ту эпоху, Рокофф обнаружил, что «в подавляющем большинстве статей о реформах в духе „нового курса“, публиковавшихся в основных периодических изданиях по экономике с конца Первой мировой войны до 1929 года, подобные преобразования одобрялись» (курсив оригинала)[45]. Авторами нескольких статей из тех, на которые он ссылается, были институционалисты, в том числе Эли, Коммонс и Джон Морис Кларк.
В том же 1907 году, когда Маршалл рассказывал коллегам о переходе экономической науки от laissez-faire к поддержке усиления роли государства, подобным же образом высказался и ведущий американский экономист-теоретик начала XX века. В статье под заголовком «В чем причина отказа от доктрины laissez-faire?» профессор Йельского университета Ирвинг Фишер с удовлетворением отмечал, что в предыдущие несколько десятилетий «на смену крайним доктринам экономистов классической школы в духе laissez-faire пришли современные доктрины государственного регулирования и общественного контроля».
Эти изменения Фишер приписывал постепенному осознанию двух изъянов доктрины laissez-faire. Во-первых, предвосхищая замечание Кейнса о том, что индивиды по отдельности зачастую «слишком невежественны или слишком слабы», чтобы действовать себе во благо, он настаивал, что общественная польза от руководства со стороны специалистов должна ставиться выше принципа, согласно которому людям следует предоставить право принимать самостоятельные решения: «Нельзя позволять, чтобы догмы laissez-faire мешали нам предотвращать последствия самоубийственного невежества». В частности, он считал, что общество должно ограничивать продажу и употребление алкоголя[46]. Многие экономисты-прогрессисты выступали за запрет алкоголя и наркотиков и даже за евгенику (в виде ограничений на иммиграцию для представителей «низших рас» и за их стерилизацию во избежание «расового самоубийства») в качестве научного метода совершенствования общества[47].
«Вторая ошибка laissez-faire» заключалась в том, о чем писали и Маршалл, а затем Пигу, – в неспособности справиться с внешними эффектами: «Догматичные сторонники доктрины laissez-faire упускают из виду [те действия], ущерб от которых для общества перевешивает пользу для индивида». В качестве примеров таких действий Фишер приводил случаи, когда люди плюют на тротуар (что может привести к распространению инфекций), беспощадную конкуренцию в железнодорожной отрасли, бессмысленные ресурсные издержки, связанные с золотым стандартом, и «социальную гонку» – ненужные траты на то, чтобы «быть не хуже соседей». Впрочем, конкретных предложений по поводу предотвращения «социальной гонки» действиями государства он не выдвигал. По его мнению, эти примеры иллюстрируют «самоубийственные эффекты слепого следования эгоистическим интересам индивидов» без учета внешних эффектов.
Фишер «изумлялся» тому, как далеко некоторые мыслители прошлого заходили в поддержке принципов свободного рынка, приводя в пример «высказывания Герберта Спенсера в поддержку частной чеканки монеты» и аргументы одного из первых анархо-капиталистов Густава де Молинари о том, что конкурирующие частные полицейские службы обеспечат гражданам лучшую защиту, чем государственная полиция[48]. Подобно Маршаллу, Фишер рассматривал продуманное расширение роли государства в экономике в качестве благоразумного способа избежать крайностей: «Сегодня нам, несомненно, грозит опасность чрезмерного социалистического экспериментирования, но мы ничего не приобретем и многое потеряем, если будем игнорировать или потворствовать его противоположности – порокам индивидуализма»[49]. Позднее Фишер выступал за прогрессивный подоходный налог на том основании, что, как показала экономическая наука, для человека, получающего больший доход, один доллар дополнительного дохода значит меньше, чем для человека, чей доход меньше[50].
Мировая экономика до 1914 года
Молодость Кейнса и детство Хайека пришлись на период динамичного роста в десятилетия, предшествовавшие 1914 году, сопровождавшегося более или менее благоприятной по отношению к рынку экономической политикой. Телеграф, радио и телефон сотворили настоящее чудо, обеспечив мгновенную связь между городами мира[51]. Все более быстрые поезда и корабли вместе с появившимися тогда легковыми и грузовыми автомобилями увеличили скорости передвижения и расширили масштабы торговли. Некоторые авторы называют этот период «первой эпохой глобализации».
В своей книге «Экономические последствия Версальского мирного договора», написанной в 1920 году, когда он еще не полностью порвал с классическим либерализмом, Кейнс красноречиво описал период, прерванный началом Первой мировой войны:
Каким удивительным эпизодом экономического прогресса была та эпоха, которая пришла к концу в августе 1914 года. <…> Сидя за утренней чашкой чая, житель Лондона мог заказать по телефону разнообразнейшие продукты всего Земного шара в каком угодно количестве и через несколько часов получить их в собственной квартире; он мог испробовать счастье сразу в нескольких частях света, вложив свои капиталы в эксплуатацию их естественных богатств или какие-либо новые предприятия, и без всяких усилий или беспокойств получать свою долю прибылей и выгод. <…> По первому желанию он мог воспользоваться дешевыми и удобными средствами передвижения, чтобы отправиться в любую страну или даже часть света, для чего не нужно было ни особого паспорта, ни каких-либо формальностей; он мог… запастись нужным количеством драгоценного металла в ближайшем отделении банка и затем ехать в чужие края, не зная их языка и религии или обычаев, везя при себе свой запас денег; при этом малейшее препятствие показалось бы ему досадной неожиданностью. <…> В его глазах проекты и политические планы милитаризма и империализма, расовое и культурное соревнование, монополии, ограничения и запреты, все то, что играло роль змея-искусителя в этом социальном раю, было не более как развлечением, преподносимым ему в утренней газете; все это, по-видимому, не оказывало почти никакого влияния на обычный ход социальной и экономической жизни, которая в ближайшем же будущем должна принять законченный интернациональный характер[52].
Хайек позднее с горечью вспоминал, как все изменилось с началом войны: «Мы не осознавали, насколько хрупка наша цивилизация»[53].
Закон о федеральном резерве и Первая мировая война
Впрочем, и до 1914 года путь экономического прогресса не был абсолютно гладким. Так, биржевая паника 1907 года в США потрясла всю денежную и банковскую систему страны. Для изучения вопроса о том, как обеспечить бо́льшую финансовую стабильность, Конгресс создал Национальную денежную комиссию. Небольшая группа экономистов и банкиров выступала за реформы, предполагающие дерегулирование. Они связывали слабость банковской системы США и вызывающую острые споры «неэластичность» денежного предложения с ограничениями со стороны властей штатов на расширение банками филиальной сети и с ограничениями со стороны федеральных властей на эмиссию банкнот банками[54]. Однако большинство экономистов и банкиров, занимавшихся этим вопросом, отдавали предпочтение созданию центрального банка по образцу Банка Англии или германского Рейхсбанка[55]. Закон о Федеральном резерве, принятый в 1913 году, расширил полномочия федеральных властей в денежной и банковской сферах, что вполне соответствовало духу прогрессизма. Ниже (в главах 3, 5, 11 и 12) мы расскажем о столкновении идей в следующем поколении экономистов по поводу того, насколько создание центральных банков на практике оказалось полезным или вредным.
В 1917–1918 годах в целях мобилизации и реквизиции ресурсов для участия США в Первой мировой войне администрация президента Вудро Вильсона резко усилила роль федерального правительства в экономике. Этот эксперимент с административно-командными методами Франклин Рузвельт и его советники в годы Великой депрессии используют в качестве прецедента при разработке программ «нового курса». Сразу же после окончания войны федеральное правительство ужалось (хотя его масштаб и сфера активности не вернулись к прежнему уровню), а рыночные механизмы в основном были восстановлены[56]. Преемник Вильсона Уоррен Г. Гардинг назвал эту реставрацию «возвратом к нормальному состоянию». В Великобритании правительство Дэвида Ллойд Джорджа осуществило аналогичную «революцию военного времени», усилив контроль государства над экономикой, но после окончания войны большинство вновь созданных министерств было упразднено[57].
Русские революции 1917 года
Еще один эксперимент с государственным контролем над экономикой начался в России в 1917 году – и продлился он намного дольше. В феврале 1917 года стачки и массовое дезертирство из армии вынудили царя Николая II отречься от престола. В октябре того же года большевики во главе с Владимиром Лениным свергли сравнительно либеральное Временное правительство и, вдохновляясь идеями Карла Маркса, приступили к строительству полностью социалистической экономики. Но Ленин столкнулся с серьезной «архитектурной» проблемой – никаких «чертежей» Маркс не оставил. Составлять конкретный проект идеального социалистического общества означало бы заниматься «утопическим» социализмом. Маркс высмеивал социалистов-утопистов именно за это «фантастическое описание будущего общества». Сам он вместе со своим соавтором Фридрихом Энгельсом выступал за «научный» социализм, который критиковал капитализм и предсказывал его неминуемый крах, но детально не прописывал, как будет организовано производство после наступления социализма[58].
Самым известным «утопическим» социалистом был Роберт Оуэн. В 1824 году он и его последователи выкупили у одной религиозной секты участок земли и поселение в штате Индиана, создали там коммуну под названием «Новая гармония» и начали проводить эксперимент с коллективным ведением сельского хозяйства на добровольных началах. Эксперимент не заладился. По словам Джошуа Муравчика, «всего за год Оуэн и тысяча его приверженцев превратили эту маленькую Швейцарию в Албанию»[59]. Другие нерелигиозные коллективистские эксперименты XIX века также потерпели неудачу[60]. Заклеймив Оуэна и других как «утопистов», отмечает Муравчик, Маркс и Энгельс
попросту зачеркнули этот неудачный опыт с помощью одного из величайших интеллектуальных трюков в истории. <…> Оуэн и другие коммунитаристы действительно проводили эксперименты для проверки своих идей, а эксперимент – это суть науки. То есть именно они и были подлинно научными социалистами. А Маркс и Энгельс отбросили все экспериментальные данные, заменили их идеей, представлявшей собой не более чем пророчество, и назвали это развитием социализма от утопии к науке[61].
В «Манифесте коммунистической партии» (1848) Маркс и Энгельс написали: «Отличительной чертой коммунизма является… отмена буржуазной собственности. <…> В этом смысле коммунисты могут выразить свою теорию одним положением: уничтожение частной собственности»[62]. Но за этим не последовало никакого тезиса, объясняющего, что именно должно прийти на смену частной собственности, а также рынку, на котором происходит обмен частной собственностью. Маркс отвергал мысль о том, что частная собственность на средства производства – наиболее эффективный способ справиться с неизбежной проблемой редкости, недостаточности имеющихся средств для удовлетворения всех желаний людей.
Следствием редкости является то, что для каждой единицы ресурсов – рабочего, машины или акра земли – должен существовать некий человек или группа людей, которые принимали бы окончательное решение по поводу того, как эта единица должна использоваться. В условиях частной собственности эта роль «последней инстанции» отводится частным владельцам. Каждый человек сам решает, какую работу ему выполнять. Индивид или добровольное объединение индивидов, произведя или приобретя какой-либо механизм либо участок земли, решает, как его использовать. Даже оставляя за скобками моральные аргументы о праве каждого на свободу и владение имуществом, подобную систему можно обосновать практическими соображениями: именно эти люди лучше всего знают, как использовать соответствующие ресурсы с толком. Частная собственность позволяет избежать издержек на консультации с тысячами других людей и на получение их согласия (кроме тех случаев, когда тысячи партнеров или акционеров добровольно объединяют свою собственность). Это обеспечивает мощные стимулы к созданию новых ресурсов и к бережливому распоряжению имеющимися. Маркс отвергал подобные доводы в защиту частной собственности как «пристрастное представление, заставляющее вас [буржуазию] превращать свои производственные отношения и отношения собственности из отношений исторических, преходящих в процессе развития производства, в вечные законы природы и разума»[63]. Таким образом, когда на смену капитализму придет социализм, а затем и коммунизм, казалось бы, ключевая роль частной собственности в производстве и аллокации редких ресурсов должна сойти на нет.
Что касается производства при социализме, в «Манифесте» содержится следующее пророчество:
Когда в ходе развития исчезнут классовые различия и все производство сосредоточится в руках ассоциации индивидов… пролетариат… силой упраздняет старые производственные отношения…[64]
Итак, производство будет национализировано. В «Капитале» Маркс добавляет к этому пояснение: производство должно «находиться под сознательным планомерным контролем» «свободного общественного союза людей»[65]. Таким образом, производство будет планироваться централизованно. Но как, по каким принципам, общество должно централизованно планировать новые условия производства? Об этом ни Маркс, ни Энгельс, по сути дела, так ничего и не сказали.