Тогда бес умылся в пруду, окунув целиком голову и виляя задом. Он квакал лягушкой, отдувался, мутная загаженная вода с прозеленью, с ионами ртути и пестицидами, бесследно стекала по накрахмаленному воротнику на лаковую жилетку о восьми жемчужных пуговицах.
– Нет, не буду! – вскрикнула, когда он уже отнял своё лицо и надел ухмылку.
Он заставил её встать на каблуки. Он лучше знал, что ей нужно, и в обувном она украсила ноги. Квадратные зеркальца, попирающие пол, разбрасывали всюду его веселье. Светлана поднялась над ним аж на полторы головы. Но где был ум в целой голове и ум в её половинке? Отчего не стала осторожнее? Как он смог дотянуться?
Почему пахло изо рта его озоном?..
Трепыхался колпинский флаг: красная полоса, а на ней три пламени. Развевался вверх, будто земля из-под ног испарялась. Сварка, законопатив шов меж ними, вышла из его глаз. Глаза стали как тьма над бездной, но белая была скатерть, белая салфетка, изжаренный на солнце палтус бил хвостом, они поднимали бокалы белого в ресторане! А почему он не ест? Он голоден лишь Светланой! Десерт женщине! – и официанты роняли ножи, вилки, а те падали солнышком, лучами нержавейки…
И охранник, держась за сердце, с натугой распахнёт ворота, оскалится рабочей улыбкой: пошли вон отсюда!..
Билось увеличивающееся сердце в увеличивающейся груди, билась в стены целомудренной спальни, грохотала на всю колпинскую хрущёвку тахта модели “Боровичи Дрим”. Слева по клетке смиренно слушали, не жаловались старики, ветераны труда. Справа – библиотекарша с отцом-паралитиком. И даже гугнивая молодёжь сверху – и та вдруг притихла, когда страшный плут из летнего чада пытался познать Светлану.
– Откуда ты? – шептала она.
Я – полигонный мутант Красного Бора, – говорил белый, она его раздевала, а он всё равно оказывался в бесстыжем костюме белее простыни, – я выполз рептильей из токсичного котлована. Я – химические отходы ваши. Яд высшего класса, но тебе я нипочём, русская женщина, и этого я никогда не пойму.
– Как зовут тебя? – извивалась она.
Я – главный конструктор Ижорского завода, я делаю броню. Я делаю танки, миноносцы, я делаю турбины, трубы и пилоны! – но я никогда не сотворю тебя, русская женщина. Утеряны мои чертежи, в чужой секретке твой проект.
– Что ты делаешь… – сгорала она.
Я отбился от свиты, я хочу играть, я солнечный зайчик, и зеркала сегодня повёрнуты друг к другу…
Плохая ночь.
Никто – и всеведущий дух над всем Петербургом подтвердит из неведомой выси – никто в Колпино в ту ночь не любил друг друга. Лежали не шелохнувшись постылые парочки. Даже новобрачные и молодожёны. Даже те неутомимые пахари, что делят ложе с самыми роскошными, солоноватыми, взбитыми пашнями, каждый изгиб которых клеймит тягой к извечному долгу, – никто не совершил близости.
Ослепительный чёрт эти простые движения забрал, чтоб увеличить, вбить в Светлану…
Почему ты бездействовал, всеведущий дух?
Кто тебя отвлёк, обманул, и отчего тёмная твоя фигура в чёрном небе похожа на последнего царя?
Звёзды сошлись в створ – око, прицел, мушка, – и космический луч понёсся в этот раскалённый шарик тверди пикой холода. Немало задержавшись в пути, луч раздвинул края атмосферы, подождал, пока земля подвернётся тем боком, где Финский залив, и взял чуть восточнее, под Неву, хлынул во двор Вокзальной улицы, дом 16.
Качели покрыла изморозь. Бездомный Егорыч, матеря причуды погоды, очнулся под садовой яблоней и убрался в котельную.
Но поздно было морозить и править: хохотун оставил ожоги на теле Светланы и ожоги внутри. Белый свет продолжал струиться до утра – внутрь и наружу, переполнял, подбирался к сердцу, и Светлана нет-нет да хихикала во сне.
Его найдут.
Луч наведён. Кара неизбежна.
Дух-хранитель Петербурга, восстав из холода, самолично запряжёт карету. Правя в козлах, настигнет беглеца в неверном свете фонарей, и тот свернёт хохот в точку, поднимет вой в сузившейся гортани до регистра метельной фистулы, он уже визжит! он пойман! Демон, бежавший и вновь уносимый в снежную зиму. Беглеца скуют льдом, поддадут инея в глотку, еловая смола закупорит очи, а в насмешку над огнём веселья, не находящим выхода, над белой шляпой бесшумно полыхнёт северное сияние. Русская тайга не смеётся.
Колпинцам приснится ледяной оскал и почему-то запах солярки.
Кто ты, дух-хранитель?
Я – холод, я – туман, я – скука, я – северная широта, наряженная в камзол и треуголку царя. Четырежды “я” – колёса местного порядка. Да настанет зима!
Проснись, Светлана!..
Но она, сонная, опять подхихикнет высочайшей директиве. Поздно, она уже несёт испорченный плод.
Светлана откроет глаза 1 мая – под праздничные песни из хрюкающего динамика на крыльце продовольственного. И песни утопит ливень. Светлана откроет глаза, когда живот увеличится, распухшие ноги не влезут в те самые туфли. Той самой жарой схватит родильная горячка. Новорождённый в паузах между грозовыми раскатами – и она готова поклясться, что так быть не должно, – младенец, которому пара минут, чадо и чудо, вдруг захохочет.
И опять настанет лето.
Чёт
До пяти лет Костик был нормальным.
Только никогда не мёрз и не простужался, как все дети. И пушок у него на голове был как хлопок. Но не альбинос, нет. Светлана Костика лаской не баловала. Не жамкала, не подбрасывала, как это обычно делают с детьми, чтобы развеселить и рассмешить. Светлана с первого дня не хотела слышать этот хохот, а он умел только балакать по-детски, изредка хныкать и хохотать, как… отец.
Наваждение ушло; смертный стыд остался.
Бабуля с ребёнком была заботлива и осторожна. Люди при ней помалкивали. Она заметила, что от золота и серебра у младенца ожоги. Как не истерила потом Светлана, бабуля покрестить его не дала, не надо туда идти.
Потом, а это должно было случиться, дылда Абрамов, младший отпрыск косой Аньки, заорал на весь двор: это блядский сын в нашей песочнице!.. Вот тогда Светлана, взявшая больничный, лежащая одна на разбитой тахте, поняла, что это начинается. Заводилась жара. Дети и подростки скандировали вслед за Абрамовым. Тревога увеличивалась. Светлана поднималась с кровати, ей было двадцать шесть, но выглядела она уже на тридцать два, а манила и вовсе тех, кто сильно старше…
На улице хлопнуло.
Детвора завизжала. У какой-то недоросли джинсовый комбез забрызгало малиной. Или клубникой – Светлана не поняла.
– Вася лопнул, – сказала девочка с пустыми глазами.
– Сына? – повернулась Светлана к Костику.
Тот лепил куличи из грязи, в глазах дотлевали белые искры.
– Вася лопнул, – подтвердил сын.
– Тебя Абрамов ударил? – спросила мать, закипая.
– Не сильно, вот сюда, – Костик показал на затылок, – а за что – не знаю. А потом Вася стал урчать и клянчить молока… Тут я не выдержал.
После того как соседский кот взорвался и его глаза прилипли к подбородку дылды Абрамова, а кисть кошачья влетела шерстяным шмелём в форточку кухни его мамаши, прямо в кастрюлю борща, – почему-то после этого никто не говорил “блядский сын”. Сам Абрамов, если хотел влепить белобрысому по морде, отвлекался на какую-нибудь ерунду. То внезапно под ним ломался детсадовский забор, кто ж так приваривает трубы?! – и он падал в траву. Или переворачивалась скамья. Или его отвлекала какая-нибудь железка – мало ли добра во дворе отсвечивает?
В Колпино сплошное машиностроение. Собирай подшипники для рогатки – не хочу…
Потом полетела стиралка.
Грохочущей “Вятке” был год. Бабуля подарила, откладывала с пенсии. И мастер, который вообще-то услужливый сантехник из управляющей компании, который ещё надеялся на половую Светкину благосклонность, только чесал в голове.
– Вы внутрь сами лазали? – недоумевал он. – Как барабан износился, не пойму… Рашпилем точили, что ли?!
– Стиралка устроена просто, – заметил шестилетний Костик. – Сама доплясалась, мам.
От старой техники Светлана избавилась после того, как Костик подхватил кишечный грипп. Всю ночь температурил. Мать убирала за ним, поила, сбивала жар и так к утру выдохлась, что уже не удивилась, когда старый утюг, лежащий плашмя на антресолях, конечно же, не запитанный в сеть, прожёг дыру в фанере и вывалился.
Бабуля отсоветовала ходить к ворожее на Пролетарскую.
Просто будь, Света, хорошей матерью.
В первом классе Костик понял, что голову держать надо ровно. Буквально не вешать нос – и стал страшно похож на отца. Потому что если склониться, увянуть, то боль от подзатыльников мамы или щелбана того пятиклассника прильнёт ко лбу и в глаза. А это ничем хорошим не кончится. У других подзатыльники проходят, а у Костика в голове копятся, как в свинье-копилке. А потом оно выходит наружу. Кот ещё ладно, простая штука, пшик – и всё веселье.
С людьми такое не проходит.
Сколько он воспитательницу ни буравил взглядом – та только чихнёт, а вот стул под ней может и треснуть или дужка очков заскрипит. Когда Костику очень нравилась девочка Катя (особенно если читала стихи перед классом), школьная доска слетала с кронштейнов. Тамошний слесарь только головой качал, взвешивая на мозолистой ладони срезанные головки болтов: как?! А у девочки Кати до девяноста двух лет рефлекс закрепится: грохнется что-нибудь, а на языке сразу: “…Соринка, как нарочно, приклеилась к перу. Какая вышла буква? Сама не разберу…” Ну а заставить ручку выплюнуть чернила – это была пара пустяков, но веселило почему-то только Костика, и он скоро перестал.
Человек много в себя вмещает, рано понял он, а вещь, у неё раз назначение, два назначение, и каюк.
– А папа разбирал людей?
Светлана уронила тарелку.
– Что?..
– Папа, говорю, разбирался в людях?
– Твой папа, – могла бы она сказать душой, потому что язык к таким словам у Светланы не приспособлен, – твой папа взял меня в один ликующий гнусный ослепительный день. Он многого хотел. Возможно, он хотел всё, и я была для него всем… Но он смог только поелозить во мне. Инструмент свой вложил, пытаясь приноровиться, понять, как там устроено, а вот душу не вложил. То ли не было её; то ли была, но в другом месте…
Вслух же, собирая веником осколки, мать сказала:
– Папа разбирался в веселье.
Светлана посмотрела на Костика и вздрогнула. Он ещё мал, черты были пастельные, округлые, личико просвечивало, но скоро отвердеет и расправится слишком симметричное лицо.
– А дядя Арсений разбирается? Он не очень весёлый.
– У дяди Арсения бизнес. Он хороший.
– Это-то понятно, – отмахнулся сын.
Пока начищал бивни (от дёсен вверх, не круговыми движениями! – так учила бабуля), всё смотрелся в зеркало. Значит, мама вздрагивает, когда они лицом к лицу. Тогда по какому-то наитию Костик подобрал себе ухмылку, подсмотрел у прохожего, и она помогла.
А потом дядя Арсений приехал к ним в гости. Впервые остался на ужин, а не позвал маму с порога. Вместе они подарили Костику набор “Лего” для самых маленьких. Костик заявил, что подарок уместный и разумный. Значит, быть ему конструктором, мам, надо скорее в школу! Сердце Светланы зачастило: турбины, трубы и пилоны…
Они пообещали Костику парк аттракционов. Самый большой, куда там колпинскому, там весело и много детей.
Дядя Арсений и мама сказали: “Приморский парк Победы”. К трём “п” Костик бы добавил ещё одну, главную: “Папа”.
Месяц назад Арсений прислал Светлане дорогую электронную открытку на сайте знакомств. У него платный аккаунт, это было видно. Мать Константина знала, чего такие хотят. “Чем занимаешься?” – “У меня точки”. В своём профиле Арсений представил мужской стандарт успеха так же технично, как боксёр-профи отрабатывает фирменное комбо: прямой левой – джеб с правой. Новая немецкая машина. Несколько парадных фасадов от “Армани” и “Хилфигер”, но в жизни – только кожанка и джинсы. Выпуклое фото из тренажёрки, и фильтр подходящий – вены выставляет. Он в хорошей форме для сорока пяти, но вот эти жёлтые синяки под глазами… – их не скрадывает ни солярий, ни ретушь – почки-то могут подкачать…
На первом свидании Арсений выбрал пафосный ресторан на Невском. В машине ждал орущий букет роз; его приторностью можно было смазать все дверные петли в квартале. Мужчина был мил, был учтив, был серьёзен, а ещё он ни разу от души не рассмеялся.
На втором свидании он уже показывал свой дом с восьми вечера до одиннадцати утра. Нет, Светлана знала о правиле трёх свиданий. Она просто согласилась. Видела, чем это закончится, что придётся терпеть, сколько часов в сутках она будет вещью, – она знала это и нашла приемлемым.
Слава богу, Костика покормила, уложила подруга Ольга: “Мама ушла на чужой день рождения, спи спокойно!..” На том втором свидании Арсений предложил ей остаться. Это была его коронная серия ударов после пика формы: по правде, без обиняков позвал замуж, когда она в постели, покрытая шёлковым одеялом, синяками, засосами и королевским подносом, вскрыла устрицу, а в ней оказалась подделка под Тиффани.
Чрезвычайно довольный Арсений лежал рядом. Обработанный до гранитной гладкости, череп его лоснился. Тело было огромное, волосатое.
Возможно, он вкладывал и душу.
– …и на работу тебе удобнее добираться отсюда, – деловито продолжал Арсений, – а не из Колпино.
Хотя какая теперь работа?! – подумала Светлана.
А затем подумала глубже: тот обманщик был честнее.
Нечет
Он был одет в джинсовую курточку, потёртые велюровые штаны, футболку с тремя сказочными богатырями. Лицо Поповичу заляпала капля сметаны, сорвавшись с утреннего блинчика, как хорошо, мама не заметила. Плохо, что мама ничего не замечает от этой жары.
Костик взмок. От подъезда до маршрутки ещё пытался на ходу раздеться сам. Или сопя, не решаясь хныкать – чревато! – тянул за руку: мама, помоги. Но Светлана слишком торопилась. Потом голос метро объявил: “Крестовский остров”, – она резко шагнула, а Костик, конечно, угодил в щель между вагоном и платформой. Растянулся на плитке. Но она так спешила, что даже не закричала. Сказать словами – не спеши, не дави, – он опасался: безошибочно ощущал её раздражение.
В эту жару распирало и тело, и вещи, и маму. Она же была такая спокойная и скучная зимой, а тут на тебе – сорвалась, странная. Увеличивалось всё, даже радость и смех вокруг становились невыносимыми. Имя этой беде было Юль: как девочка – только середина лета…
Мальчик вглядывался в дома Крестовского острова одним глазом. Другой жмурил, чтобы толпа не лезла в голову. Местные жилища куда ниже их “муравейника”, потому что здесь живут богатые. Им полагаются малые дома. В яростном свете лета эти дома и их машины (увеличенные тачки из “Детского мира”) будто выпрыгивали из штанов. Стремились завладеть вниманием Костика.
Почему говорят “ясное солнечное утро”?
Ведь стёкла бликуют, впиваются в глаза. Дрожащее марево восходит от горячего асфальта, что пружинит под ногами. Ветер волнует, наделяет голосом шапки деревьев, и каждое – по-разному. Твёрдая стена плывёт в очертаниях. Белый цвет – слишком белый. А как шумно дышит овчарка того полицейского, и ходят её бока! Как у неё в пасти помещается огромный мокрый язык? В ясное солнечное воскресенье прохожие чаще сбивают с ног. Хочется пить, спать, бежать, лежать… Мамина рука выпускает Костика, трётся об юбку, словно поглаживая ушиб, хватает опять. То сухая и горячая, то влажная…
Ну что в этом утре “ясного”?! Почему мама постоянно жалуется на облачность и дожди, а как жара – не рада, а будто разогрета, и разогрета бестолково, мается?
Вместе с ними встала перед “зеброй” женщина. Костик по привычке держал голову ровно, но смотрел вниз, под ноги, пряча взгляд от лета, – так, бывает, чураешься бешеного родственника, что желает любить тебя, сгребать в охапку и подбрасывать вот прямо сейчас. “Жвачка розовая, жвачка серая, листик, пёрышко, – тихо перечислил мальчик то, что было нанизано у женщины на шпильку туфли, – канапе…” Светлана ответила невпопад: “Потерпи”. Костик усилил кривую ухмылочку. Мать готовила канапе. Несколько раз после тщательной уборки к бутылке вина и канапе приезжал дядя Арсений.