Пороховой дым войны и кислая горечь утраты.
Бородинский.
– Хочешь, Слава, – приведу сюда Лёшу? Одного? Звонок – и он примчится. Потолкуете как мужики, а? Лёша – светлый человек, он меня простил, он себя простил. Дай позвонить, Лёша и тебя простит.
Слава не отвечает, потому что леди в красном заводит свой танец.
Время разматывает вспять.
Рожь превращается в ржавчину, та кроет металл, запах крови облепляет платьем, оно – ярое пламя.
– Ты же с грехом не проживёшь, Слава. Ты для людей трудишься, а с таким грузом… нет, не проживёшь. Ты – кормилец, а не мститель.
Отец Сергий для неё “Лёша”. Что знает Слава о Лёше? Да ничего, слухи, пустяки. Знакомый майор жёниной маман говорил: не рыпайся на эту парочку. Конечно, священник был за рулём, кто ещё? От него был выхлоп, от божьего представителя. Им закон побоку, у них право, а у нас лево.
У Лёши есть жена Рита.
У Славы нет жены Милы.
Какой во всём этом смысл?
Не отвлекайся, Славян. Вылезай из моего декольте и суку эту профессионально рассмотри.
Ухоженная Рита, прошаренная баба из мира Рынка. Она ещё зубы заговаривает, позу держит, а Слава в ней находит сплошь дефекты. Тусклую корку переменчивой твёрдости: здесь не гнётся, а тут даёт слабину, угрожая грыжей. Трещины, разрывы мякиша, вздутость – это от страха, брожение совести. Внутри себя она не просто беспокойна, она брыкается, извивается, порядком изношена. На привычной воле тянет: тогда откупились, отобьёмся сейчас, а вечером празднуем и – по новой. Её подновляют курорты, салоны и врачи, но это всё наносное; улучшители.
Рита уже поломана, потому что убила. Теперь томится на малом огне, доходит, готова пойти в утиль.
Что ж такое.
На язык лишь триады слов и лезут.
Такой брак, известное дело, отправляют на переделку, говорит Мила, в хрустящие палочки или в сухари.
– Лучше в сухари, – говорит Слава.
Снимает с шеи Риты золотой крест. Убирает в карман.
Подносит хлеб к искусанным устам, Рита послушно открывает рот: надо не рыпаться, а делать как просит, он же сумасшедший. Но, может, и одумается… её уже ищут, тянуть время…
Рита жуёт и проглатывает.
Затем открывает рот.
Она кричит, и из глотки своей, как из зёва духовки, обдаёт столовую ароматом пекущегося бородинского. Горло светится изнутри шмелиным брюшком. Рита вибрирует, гудит раскалённой трубой. Слышны ноты ржаного теста, рвущаяся в утробе картечь кориандра, кислый привкус закваски. Рита ревёт, глаза выдавливает на скулы и пропекает, губы – устье вулкана, она ревёт и ревёт, заземляя, понижая тон, и сильнее плавится тело, оплывает, пригорает, прикипая к стулу, так что деревянная спинка вдаётся дыбой в отслаивающееся мясо спины, жир ягодиц мутной жёлтой жижей стекает по ножкам, от горящих стоп её занимаются половицы.
Огонь скачет по полу, с разбегу на стены и лижет.
Огонь закручивается вихрем под потолок.
Слава выходит наружу.
– Набери его.
– Вот, держи.
– Алло. Это я. Помнишь меня?.. Где ты сбил мою жену – помнишь?.. Мне повторить, Лёша? Здесь есть кафе на трассе, с красной крышей… Найдёшь, оно уже горит. Твоя внутри. Ждём.
– Слушай, у батюшки, может, пушка есть.
– Ага.
– Возьмёшь мою, Слав?
– Незачем… Видишь доски от забора? Оторви и по две слева-справа брось на крыльцо. Поперёк ступеней, типа как трамплин.
– На крыльцо?
– На крыльцо. Оно низкое, по-моему, так и просится.
Жора суетится, исполняет, его манит последний кусок хлеба, только запах опаснее, это другой хлеб. Доски он вырывает, матерится, дерево необработанное, так и режется.
Слава оборачивается к горящему дому.
– Я всё правильно ему передал? Рита? Ведь ты хочешь, чтобы он приехал?
“Дон Хосе” будто кивает, роняя вывеску на козырёк крыльца. Крыша трещит и медленно проседает внутрь.
Она тут, ждёт своего. Знаешь, Славян, больно резво ты с ними, не находишь?
– Они с тобой ещё быстрее.
Тоже верно… Смотрю на крыльцо, знаешь, такой ты пандус для батюшки выдумал.
Кто-то из шиномонтажа бежит к горящему “Дону”, чешет в башке, уходит. Автобус проезжает, окна нараспашку, за стеклом докучливые лица томятся. Пружинит почва под ногами, трава желтеет. Вот и пенёк удобный; в машину к Жоре Слава не хочет.
Присаживается.
Достаёт коробок спичек и сигарету. Оглядывается на кенотаф: блестит. Близко. Взвешивает на ладони крестик Хлыстуновой и представляет, как священник мчится через город.
Отец Сергий поседел вмиг – здоровенный лунь. Не пропускает пешеходов; не тормозит на перекрёстках. Он врубается в поток на эстакаде, словно в припадке. Протискиваясь скорее сквозь ряды машин, скрежещет боком по ограждению. Искры секут, и люди на пешеходной зоне шарахаются к балюстраде.
Ещё сигарета.
Двести лошадей упорно тащат сминаемый кузов к выезду.
Отец Сергий вываливается из устья развязки в круговое движение, нарушая строй. Резко берёт влево, еле справляется с управлением. Он шепчет “Отче наш”, а резина оставляет жжёный след прописной завитушкой. Он повторяет в исступлении имя супруги. Крест сбивается за шею и натягивает цепь удавкой – поперёк кадыка. Машина чудом не переворачивается.
Ещё сигарета.
Сирена – и ближний патруль стартует, преследует, орёт в мегафон.
Может быть, они его догонят. Если не перехватят на набережной, то на трассе он оторвётся.
Посмотрим…
А вот и батюшка.
Выскакивает из того самого джипа, вон те вмятины на передке… Подбегает к кафе. Полыхает так люто, что священника отбрасывает, опаляет бороду. Одной рукой он закрывает растёкшееся лицо, другой шарит в воздухе, словно стараясь нащупать невидимые двери. Из окон “Дона” чадит горький дым – плавится пластиковая отделка. Отец Сергий затравленным зверем бежит за угол, кругом, кругом. Ищет запасный выход. Поскользнувшись, валится на забор и ломает пару досок. Тут же вскакивает, несётся дальше по часовой стрелке.
Между священником и Славой шагов тридцать.
Но всё его внимание приковано к горящему зданию. Его душат рыдания, опять бросается ко входу, не замечает, как тлеет ряса. Наконец хватается за цепь и рвёт с шеи золотой крест. Как будто так легче дышать или бороться. Швыряет крест в траву, та дымится. Раздуваются бычьи ноздри, батюшка мотает головой и трясётся.
С хрустальным звоном внутри домика что-то бьётся.
Алексей Хлыстунов поворачивается спиной к пожару и застывает. Вдалеке ноет сирена. Народ бежит от автобусной остановки, и проезжая фура заливается истерическим гудком: прочь с дороги! Хлыстунов стоит между костром и огнями джипа. Горят фары ближнего света. От них не слезятся глаза, не рвёт душу. Хлыстунов усаживается в машину. Задний ход. Выезд на трассу.
Слава невольно проникается уважением.
Слава выходит к фасаду, на виду, а Хлыстунов отъезжает. Он мог бы разогнаться и врезаться в Славу, но это незачем, и пекарь чувствует, что устал, устал, а вовсе не удовлетворён.
Хлыстунов давит на газ, разгоняется и врезается в горящее кафе ровно посерёдке. В низкое и ладное крылечко. Уложенные Жорой доски стелются под джипом трамплином. Сдюжили – и джип с рёвом пробивает дверь и стену столовой. Вязнет в огне.
Домик рушится.
Пламя обнимает Хлыстунова красными языками, вынимает из машины, слизывает рясу, слизывает бороду, несёт к очагу. Размахнувшись, Слава со злостью бросает ему вслед последний кусок хлеба. Злится – просто чтобы хоть что-то делать. Сигареты кончились.
Слава находит на газоне золотой крест священника. Убирает в карман.
– А мне ещё долго? – включается Жора из тачки. – У меня жена будет рожать. А я есть не могу ничего, кроме твоего. Всё, что в магазе, – мимо! С утра сунулся в макдачную, знаешь как вывернуло? Мне как жить, Слав?
– До потери органолептических, Жор.
Слава идёт полем к кенотафу. Кафе горит, пламя не унимается. Пожарная бригада мчится из сорок четвёртого отделения, километров пятнадцать пилить.
Жора вынимает пистолет, прицеливается в сутулую спину, но тут же опускает.
– А ты ещё можешь испечь?
– Не могу.
Жора опять прицеливается в спину, но опускает пистолет, всхлипывает.
– Пекарь, а что будешь делать?
– Не буду печь.
– Э-э, а тебя посадят.
Молчит.
– Я не хочу умирать, Слав.
Молчит.
– Мне-то что делать, а?!
Жара стоит редкая для Питера. Огонь вкрадчиво шуршит от кафе по полю. Рожь колосится как ни в чём не бывало. Люди бегут, люди машут руками, забывают о голоде, о себе. Если пожарные не успеют, ближние лавки и поле сгорят. А вот стела с гравировкой “Мила” останется.
А тот, кто её обнимает, чик ту чик, сгорит.
Если пожарные не успеют.
Георгий рвёт с шеи крест.
Папа разбирался
Нечет
Демон ненавидел лето, а может, то был расцвет его сил: всё увеличивалось, всё распирало, хохотало от жары. И сам он так появился перед Светланой – в дрожащем мареве от напружиненного битума. Он вылез из-под асфальтного катка, из тонкой трещины в полотне, когда нерадивых рабочих Дорстроя разморило в тени автобусной остановки по маршруту 192. То станет скверный участок дороги…
Светлана была высокой, как башня удовольствий.
Он был поначалу с указательный палец, но, попав под солнце, нагрелся и увеличился, стал белобрысый и выцветший, ниже её на голову.
Белые брюки – стрелками прохожих резать, – белая жилетка, белый пиджак, белая шляпа с атласной лентой по тулье. Он был бос, обувь – это для смертных, он потянулся к её сумке. Что там? – морковь, брюква, сплошь дачные корнеплоды.
– Выбор моей дамы-крестьянки! – демон захохотал. – Я буду его уважать.
Светлана умудрилась здоровенный турецкий баул завести за спину, отшатнулась, но вот беда, вот фокус – он сам оказался у неё за спиной, сумка уже была у него на плече, и её шершавые бока и пыльные углы не оставляли и следа на костюме подлеца.
– Вам не следует таскать тяжести, – сказал он и добавил: – Я знаю, где вы живёте, давайте туда не пойдём?..
– А куда пойдём?
Ей вообще-то двадцать один, у неё только один был. Тот, что в самоволке успел набедокурить, они были знакомы со школы. Светлана хотела романтики, солдат хотел Светлану, они выпили пива из бутылок. Прижал её к ограде, а там гремел, стравливал пар Колпинский трубный завод. Слева от раскачивающейся Светланы плескался арычок, справа сигналили в такт редкие ночные авто, а романтика ей чуть голову меж прутьев не зажала…
Нет, этот был другой.
– А как вас зовут?
И он захохотал опять и ответил, что никогда-никогда не поймёт русскую женщину, поэтому русская женщина в безопасности. Улыбнулся ей в душу, и вспыхнула трансформаторная будка, заискрили провода меж столбов линии электропередач, она, испугавшись, схватилась за его локоть, вороны сломались и посыпались оземь за их спинами. Они пошли по Механической, чёрт и Светлана. Она – крепкой кубанской породы, коренастая, бёдра и талия как у греческого сосуда, с толстой косой купчихи, с мудрыми глазами, доставшимися от бабули, – только она их не заслужила, лучше б то была бабулина брошь или шаль.
Они оказались лицом к лицу в дверях.
Он бросил сумку внутрь, а Светлана подумала: так же он может вальяжным касанием бросить и её, и комод, и Светину “ниву” с проколотыми шинами, ржавым днищем, одним щелчком их всех отправит… Ей стало не по себе от его лица, оно было слишком симметричным. Так людей не лепят. Тогда он напялил чужую ухмылку: подсмотрел у прохожего, перекосил свою физию, и Светлана хихикнула.
Ну всё, проводил и хорош!
Нет, он выдернул её с порога на лестничную площадку, там пахло тряпками и грязной газетой, провернул её вокруг оси. Вскружил, сплёлся вмиг, и только приблизил губы к губам, как пустая кабина старого лифта рухнула с девятого этажа на первый, потому что стопора отпустили, расплелись лифтовые тросы… Он с гиканьем метнул шляпу внутрь её прихожей. Та накрыла телефон и нательный Светин крестик, неведомо как с неё сорванный.
Хлопнул дверью. Схватил её за плечи и толкнул к выходу.
– Не закрылась! А если кто войдёт?!
– Незваных гостей съедят мои кролики, – отмахнулся плут, и, выбежав скорее из тухлой прохлады подъезда, отвесил поклон бронзовому вождю на солнечной площади. – Славный подарок тебе заготовлю, мы будем трудиться, мы будем любить!
К вечеру колпинские знали, что Светлана Никитина спуталась с заезжим. Не то пьяный тамада, не то артист-прощелыга, только никто ему не спешил навешать: тяжёлый был зной. Порядочного человека слепило от белого смерча, что вьётся вкруг Светланы, мутило человека от белого шума, которому улыбалась, внимала и таяла Светлана. Только продавщице в киоске “Союзпечати” было нипочём. Она сказала косой Аньке, от которой с тринадцати лет пахло сыром, та прошамкала управдому Надежде Борисовне, а уже та передала кассирше Сбербанка Захолуповой, чтобы та, выдавая пенсию Светиной бабуле, положила сверху и прибавку о том, что Светлана её – блядуха. Все они пожаловались, ведь родителей у Светланы не было. Бабуля потом набирала по домашнему, вставляя артритный палец в диск и вертя, вставляя и вертя, тщетно: белая шляпа накрыла связь, кролики грызли провода, а демон уже развлекал внучку в старом парке…
Он шутил, он сам был шутка.
А машины были для него точно голые.
С нутряным скрежетом вращалась детская парковая карусель “Колпинская сказка” на шестнадцать мест – и все для Светланы. Отслаивались пласты ржавчины с осей. Многотонная разбитая рухлядь: коньки насажены на шесты, с облупленными мордами и потёртой лубочной выделкой, а над ними побитые светлячки-диоды – всё заводилось от белой руки, а ноги его оставляли у платформы рытвины.
Не силе дивилась Светлана.
Не было у него никакой силы, а было только веселье.
Он заглушил электрические машинки на автодроме, заставив родителей глупо суетиться, а детей хныкать. Прижавшись ртом к коробке распределительного щитка, он выпучил глаза и высосал электричество, а затем разбежался и, подпрыгнув, выплюнул уже в колесо обозрения. А оно-то было на плановом ремонте. Парковый служака-алкаш не придумал ничего лучше, как вызвать пожарных, и оказался прав, прав, прав!..
Между пронзительных сирен визжала Светлана на краю огромных качелей, обхватив толстое бревно горячими ляжками. Качели работали от пустоты. Сам он хохотал на другом конце, вольтижируя на бревне, вниз и вверх, вниз и вверх. Рядом валялись разобранные корпуса подшипников, кабель давно смотал прежний сторож, а потом выпил и убрался в могилу, костеря капитализм…
Живые аттракционы белый пижон рушил, а мёртвые – заводил.
Его забавы обожали псы.
Срывались от хозяев, а бес падал на четвереньки и хватал их зубами за хлястик поводка, и они тянули кто куда. Трава не могла запятнать его колен, пёс был не в силах выгрызть свободу, потому что белые зубы были из листового свинца, челюсти давили промышленным прессом на тысячу прожжённых атмосфер. А солнце всё вставало над парком. Увеличивало вещи, людей и явления, и хохотало, и хохотало…
А если какая ветка бросала тень на его лицо, чёрные ямки, он приходил в ярость. Ветка крякала, сухо хрустела, падала, и он победно хохотал уже не в тень, а в солнце.
Увлёк бы он её до вечера.
Но заигрался, виноват.
Шибанула по нему Вознесенская церковь на улице Ленина, дом 4, булавушкой приложил каменный кокошник с крестом. Кавалер Светланы поплыл, увял, свалился на газон, на лице и шее проступили чёрные жилы, и, чтоб самой в обморок не упасть, Светлана побежала в ларёк и, дура, вернулась, прыснула ему в лицо “Святым источником”, а на этикетке пометочка: по благословению Патриарха Алексия II… Как ошпарился! Как он взвыл!
Аргоновая сварка пошла из его зрачков – к девушке.
Рукой он вцепился ей в шею, притянул и замкнул цепь.
– После игрищ с собаками я не буду целоваться, – предупредила Светлана.