Лейтенант сообщил, что его люди взяли с собой оружие, которое поможет нам уничтожить вражеские боевые корабли, если они попытаются помешать нам выполнять свою задачу.
– Только, Петр Федорович, – улыбнувшись, сказал лейтенант, – помощь наша вам вряд ли понадобится. Корабли англо-французской эскадры не рискуют сейчас выходить в море. Они все больше отстаиваются в Константинополе. Но, как говорится, береженого и Бог бережет…
Все, в общем-то, и было так, как сообщил мне лейтенант Михайлов – впрочем, теперь я называл его по имени и отчеству, как это принято у русских морских офицеров. Олег Николаевич вел наблюдение и передавал мне донесения из штаба флота. Из этих докладов мне стало известно, что в Поти из Трапезунда вышли две шхуны с грузом для немирных горцев. Кроме того, на их борту были поляки-волонтеры – участники мятежа 1830–1831 годов, которые из ненависти к русским устроились на службу к туркам, а некоторые даже перешли в магометанскую веру. Адмирал Нахимов приказал нам перехватить эти шхуны. А в том случае, если их экипажи и пассажиры окажут вооруженное сопротивление, утопить их безо всякой жалости.
Турки рассчитывали проскочить ночью мимо нас, чтобы поутру высадить пассажиров и свой груз на побережье, где их уже будут ждать посланцы имама Шамиля. Но, как оказалось, у Олега Николаевича были приборы, с помощью которых можно было и ночью вести наблюдение за морем. Один из его мичманов и обнаружил турецкие шхуны.
Мы быстро развели пары и погнались за неприятелем. Турки, поняв, что обнаружены и что уйти им не удастся, решили сражаться до последнего, хотя сопротивление было бессмысленным – мы из наших десятидюймовых орудий могли расстрелять их с дистанции, которая оказалась слишком большой для их легких пушек.
Ясно было лишь одно: сдаваться они не собираются, и я должен был выполнить приказ адмирала Нахимова – уничтожить неприятеля.
С помощью чудо-бинокля мы могли наблюдать за падением наших ядер и бомб. Комендоры стреляли превосходно, и вскоре одна из шхун, лишившаяся мачт, потеряла ход. Вторая, тоже понеся большие потери в рангоуте, все еще питала тщетную надежду на спасение. Но и она вскоре загорелась и стала тонуть. Турки пытались спустить шлюпки, но ядра, упавшие рядом, перевернули их. Когда палубы вражеских кораблей стала захлестывать морская вода, мы прекратили огонь.
Я приказал спустить баркас и отправиться к месту гибели турецких шхун, чтобы попытаться спасти тех, кто еще не пошел ко дну. Лейтенант Михайлов попросил, чтобы в баркас взяли двух его мичманов, успевших надеть свое снаряжение и вооружиться. Я уже видел в Севастополе подобным образом экипированных офицеров из Гвардейского Флотского экипажа. Говорят, что их куртки не пробивает пуля, а странные ружья могут без перезарядки выпустить несколько десятков пуль.
Как оказалось впоследствии, предосторожность Олега Николаевича была не лишней. Поляки, которые находились на одной из тонущих шхун, ухитрились перевернуть одну из опрокинувшихся шлюпок и начали вычерпывать из нее воду. Она едва держалась на плаву, но на нее сумел перебраться какой-то важный пан. Он даже сумел сохранить сухими свою одежду и пистолеты, заткнутые за пояс. Увидев наш баркас, поляк с диким криком выхватил оружие, намереваясь застрелить кого-нибудь из наших. Вот тут-то и показали себя сослуживцы лейтенанта Михайлова. Несколько метких выстрелов, и лях плюхнулся в воду. Державшиеся за полузатопленную шлюпку турки и поляки жалостливо завопили и взмолились о пощаде.
Двумя рейсами мы подобрали всех, кто еще был жив, после чего Олег Николаевич доложил по своей «радиостанции» в Севастополь о произошедшем. Вскоре из штаба флота мы получили ответ: «Бессарабии» надлежало следовать в Крым, а патрулирование побережья продолжит идущий нам на смену пароходофрегат «Одесса»…
16 (4) ноября 1854 года.
Дунайские княжества.
Штабс-капитан Гвардейского Флотского экипажа Домбровский Николай Максимович, бездельник
Бездельником я стал не по своей воле. Ядром отряда, к которому я был приписан, командовал капитан Гвардейского Флотского экипажа Ильин Николай Максимович, мой полный тезка. Перед венесуэльским вояжем его – тогда еще в чине старшего лейтенанта – назначили командиром сводного отряда морской пехоты на «Королеве». В отличие от роты Хулиовича, морпехов с «Королева» раздербанили. Одно отделение участвовало в первой нашей встрече с императором. До сих пор оно служит при нем лейб-охраной и одновременно связистами. Были там и силы ССО. Что с ними случилось, мне неизвестно. Оставшихся подрядили обучать новосозданные «роты нового строя». Некоторое их количество так и осталось инструкторами в районе Свеаборга, но большинство стало ядром Свеаборгского Батальона особого назначения. Именно к этому батальону приписали и вашего покорного слугу.
Хулиович лично попросил капитана Ильина о том, чтобы тот обучил меня военному делу в весьма сжатые сроки. Тот послал меня на «курс молодого бойца», который проводился на остановках во время перехода по Березинскому водному пути. Справедливости ради хочу заметить, что другие «курсанты» проходили обучение уже несколько недель, и я, даром что офицер, показал себя столь провально, что после того, как мы прибыли в Одессу, Ильин вызвал меня к себе и с сарказмом произнес:
– Штабс-капитан, вас мне порекомендовал полковник Сан-Хуан. Сказал, что вы, по его словам, бриллиант, еще не подвергнувшийся огранке – я тогда еще подумал, ну и сравнение – и что достаточно вам преподать пару-тройку уроков, как вы станете действительно неплохим снайпером. Но, увы, то, что я видел своими глазами, и то, что мне докладывали мои люди, наводит меня на один только вопрос, в точности соответствующий первым четырем буквам отчества вельми уважаемого мною полковника, одарившего меня столь медвежьей услугой.
– И что вы этим хотите сказать? – уныло пробормотал я.
– Награды ваши вы заслужили и стрелять вроде умеете. Но я не собираюсь рисковать жизнями своих людей – как тех, кто из будущего, так и тех, кто из этого времени – и давать вам боевые задания. Одна просьба – не путайтесь под ногами. Вы же журналист? Вот и занимайтесь своими прямыми обязанностями – пишите, в этом я вам мешать не буду. Но не более того. А после окончания войны я, так и быть, отправлю вас на прохождение полного «курса молодого бойца» – физические данные у вас все-таки наличествуют и, может быть, когда-нибудь что-нибудь из вас получится. Но не через неделю и даже не через месяц.
– Но…
– Я вас больше не задерживаю.
По его каменной физиономии я догадался, что Ильин не поменяет своего мнения обо мне. Так что я усиленно занялся журналистской деятельностью: писал статьи во все три наши СМИ, плюс в новое издание «Дунайские вести», интервьюировал то одних, то других (не раз нарываясь на «голубчик, а шли бы вы подобру-поздорову» – куда именно, я не могу указать по цензурным соображениям), изредка фотографировал, подолгу заряжая мобильник солнечной зарядкой после каждой «фотосессии».
Но приехал я сюда не для этого – как пел Высоцкий: «а в подвалах и полуподвалах ребятишкам хотелось под танки». Я ведь уже вошел во вкус, и мне снилось каждую ночь не только, как я целую свою Мейбел (и, если честно, не только целую), но и то, как я лежу в кустах и выцеливаю очередного англичанина. Поэтому я и начал себя считать форменным бездельником.
А пока мы двигались по бескрайним степям Дунайских княжеств. После переправы у Галаца армия повернула на юг и, громя разрозненные турецкие отряды, двинулась паровым катком на некотором отдалении от побережья. Турки и их «союзники» с «цивилизованного Запада» засели в крепостях: в Кёстендже, Силистрии и Рущуке – и ждали штурма. Слышал краем уха, что в первых двух что-то «бахнуло», но подробности произошедшего мне неизвестны. А наш батальон, равно как и другие войска, двигавшиеся вместе с нами, не оправдывая ожиданий противника, следовали к известной лишь нашему командованию цели. Дождей еще не было, и пыль стояла столбом. Я напевал чуть слышно (если б я это делал громче, меня бы, наверное, давно уже побили любители бельканто):
Последнее, увы, касалось и меня: молодой лейтенант Александр Елизарович Степанов, с которым я успел сдружиться по дороге из Одессы, попал вчера под налет башибузуков – так у турок именовались иррегулярные части, состоящие в основном из черкесов и совершавшие дерзкие нападения на наши отряды. Саша смог развернуть свой взвод в боевой порядок и отогнал башибузуков, но сам был смертельно ранен, и я еле-еле успел к нему перед тем, как он умер. Саша попытался что-то пробормотать, из последних сил показал пальцем на медальон на шее и вдруг затих навсегда; подбежавшему доктору ничего не оставалось, как констатировать смерть.
В медальоне оказался миниатюрный портрет красивой девушки и сложенная несколько раз бумажка с двумя адресами: Елизара Аристарховича и Марии Ивановны Степановых, и Марфы Ивановны Вельяминовой. Меня словно ударило током: последнюю фамилию я помнил из своего генеалогического древа – она тоже была моим далеким предком… Я пообещал себе, что когда я вернусь, то отвезу ей этот портрет лично и расскажу ей про подвиг Александра и про его кончину. И что с того, что лежал он не в бурьяне, а на койке в походном лазарете моего друга Саши Николаева? «Разве от этого легче»?
Кстати, ни англичан, ни французов мы ни разу не видели, из неприятеля же обнаружили только турок.
Солнце уже клонилось к закату, когда я увидел невдалеке пять или шесть фургонов с намалеванными на них красными крестами – эмблемами Крестовоздвиженской общины сестер милосердия. Подумав, что неплохо было бы взять у них интервью, я направил своего коня к ним и вдруг увидел, как из рощицы (коих здесь было не так уж и много) вылетели десятка три кавалеристов, одетых по-восточному пестро, и поскакали к фургонам. Даже не думая, я пришпорил коня (каким-то чудом не шмякнувшись с него – я, если честно, еще тот наездник) и бросился им наперерез, крикнув возницам фургонов:
– Скорей убирайтесь отсюда!
Спешившись в последний момент (ну не умею я воевать верхом), откатился в сторону, присел за первым попавшимся кустом, прицелился в башибузука, скакавшего впереди всех, и выстрелил. Тот вылетел из седла, и отряд на мгновение замешкался. Я стал стрелять по турецким головорезам, рассчитывая, что перед тем, как они меня прикончат, я изрядно сокращу их количество и тем самым дам хоть какой-то шанс на спасение сестрам милосердия.
Сначала турки меня не заметили. Они остановились и стали разглядывать кусты, пытаясь понять, откуда по ним стреляют, что мне было только на руку. Но продолжалось это недолго, и вот на меня уже несутся три всадника, с дикими криками размахивающие над головой кривыми саблями. Двух я отправил к райским гуриям, но тут у меня кончились патроны, и я лихорадочно стал перезаряжать свое оружие, чувствуя, что не успею это сделать и третий башибузук точно меня зарубит. Неожиданно за моей спиной раздался выстрел, и турок, вылетев из седла, упал прямо на меня, сбив с ног. Конь его, храпя и роняя пену с губ, промчался рядом со мной, обдав острым запахом лошадиного пота. Я вставил магазин, передернул затвор и вновь выстрелил по ближайшему ко мне башибузуку. Скакавшего рядом с ним головореза снял неизвестный стрелок, только что спасший мне жизнь.
Откуда-то со стороны раздался топот копыт – небольшой отряд донских казаков, развернувшийся лавой, с шашками наголо ударил по туркам. Я успел выстрелить дважды, но тут рядом со мной рухнул конь одного из казаков. Бедное животное забилось в предсмертных судорогах, и я, получив удар копытом в бок, улетел в бурьян. Каким-то чудом собравшись с силами, я приподнялся и увидел, что сражение уже закончилось. Единственный чудом уцелевший башибузук удирал, припав к шее быстроного коня. Вскинув «Винторез», я выстрелил в беглеца, после чего в глазах у меня потемнело, и я потерял сознание…
Неизвестно, сколько времени прошло, когда я пришел в себя. Лежал я на сене, в какой-то отчаянно скрипящей повозке. Веки у меня дрогнули, и тут в моих ушах прозвучал любимый голос, который на родном английском языке произнес:
– Милый, лежи спокойно, похоже, что у тебя сотрясение мозга.
«Ну все, – подумалось мне, – видно, я уже на том свете. Вот только непонятно, что тут делает моя Мейбел?»
А моя любимая тем временем продолжала:
– Мы отбились от этих бандитов, спасибо тебе.
«Нет, не похоже, это на рай. Но и на ад тоже не похоже. Значит, я жив…»
Немного подумав, я задал единственный правильный в данном случае вопрос:
– Милая, а какого хрена ты здесь делаешь?
Конечно, слово «хрен» было несколько другим – английским словом, тоже состоящим из четырех букв, причем слово сие было из числа тех, которые порядочная девушка знать не должна. Но та лишь обняла и поцеловала меня, после чего заставила проглотить ложку какой-то горькой гадости. И я опять провалился в забытье.
Очухался я уже на койке в большой палатке, и первое, что увидел, – сидящего на корточках капитана Ильина, глядевшего на меня впервые за все время нашего с ним общения без ехидства, вполне дружелюбно.
– Ну, тезка, ты даешь… Тринадцать зарубок можешь добавить себе на приклад. Эх, расскажешь кому – ни за что не поверят. Ничего, что я с тобой на «ты»?
– Конечно! Только вот кто стрелял по этим бандитам из фургонов? Если бы не он, мне несдобровать.
– Не «он», а «она». Это невеста твоя устроила небольшое сафари. Двоих положила, еще одного подранила.
– Гони ее на хрен обратно в тыл, – выпалил я.
– Вот то же самое я хотел сделать и с тобой, – усмехнулся он. – Ладно, КМБ ты, как видим, провалил, но это ничего не значит. Разрешаю тебе, когда оклемаешься, свободную охоту. Только согласно правилам, если только у тебя это получится. Я вот тебе книжицу полезную принес про действия снайпера: почитай на досуге, когда голова болеть перестанет.
– А что с Мейбел?
– Тут надо с ее начальством переговорить. Впрочем, вон она идет. Оставлю-ка я вас, голубков, наедине. Бывай, тезка, – и Коля Ильин, поднявшись, похлопал меня по плечу и направился к выходу.
16 (4) ноября 1854 года.
Степи Западного Причерноморья.
Протоиерей Дамиан Амвросиевич Борщ, старший священник 45-го Азовского пехотного полка
Когда командир полка, полковник Николай Павлович Криденер, скомандовал привал, я, по своему обычаю, начал петь акафист Пресвятой Богородице. Но успел я дойти лишь до конца третьего икоса[9]:
И тут вдруг где-то недалеко, верстах в полутора, я услышал выстрел. Сунув молитвослов в сумку (в которой находились различные богослужебные принадлежности, бинты и водка), я побежал к своей смиренной кобылке, прозванной мною Клеопатрой. Стрельба тем временем продолжалась, и я наскоро приторочил сумку к седлу, а потом поскакал туда, откуда доносились выстрелы. Но когда я добрался до места, где произошла схватка, все уже кончилось: с десяток казаков рубил уцелевших башибузуков – тела их незадачливых товарищей валялись в ковыле, один раненый лежал ничком на земле и стонал, а еще один уцелевший улепетывал верхом от преследовавших его станичников. И лишь только я подумал, что ему удастся удрать, как услышал поблизости тихий хлопок, и последний турецкий всадник в черной феске, красном кафтане и зеленых шароварах, взмахнув руками, вывалился из седла и с треском упал в колючий кустарник.
– Молодцы, казачки, – сказал я, на что один из «гаврилычей» ответил:
– Да мы-то что, батюшка. Вот это он все сделал, – и показал мне на человека в пятнистой униформе, лежавшего без сознания, но все еще сжимавшего в руке ружье с прикладом странной формы.
– Когда мы прибыли, он уже перестрелял половину их или более того. А еще кто-то пулял вон от тех фургонов и тоже положил то ли двоих, то ли троих.
Пятнистая униформа мне была знакома: именно в ней служили люди с той самой знаменитой эскадры. На них я успел наглядеться в Севастополе, хотя лично встречаться мне ни с кем из них не приходилось, разве что с их доктором, Александром Николаевым, который лично спас троих раненых, которых я вытащил из огня в сражении при Альме. Одного еле-еле; я перевязал его рану обрывком своей рясы, а рана возьми да и загноись. Именно Александр подарил мне бинты, а также объяснил, почему раны необходимо промывать алкоголем. С тех пор у меня в сумке всегда имеется бутылка с крепкой водкой.