– Ох, Фрэнк! – воскликнула она, когда увидела деревянную четырехэтажную гостиницу и длинную неказистую улицу в деловом квартале с пестрым собранием кирпичных и дровяных складов и зияющими провалами между полосками домов, в большинстве случаев выходивших на грунтовые дороги. Эйлин, в заказном дорожном костюме с иголочки, с ее напряженной бодростью, тщеславием и склонностью к чрезмерному приукрашиванию, являла собой странный контраст по сравнению со сдержанными манерами, неброской одеждой и безразличием к собственной красоте, отличавшей большинство мужчин и женщин этого молодого города. – Ты же не мог всерьез думать, что мы будем жить здесь, правда?
Эйлин гадала, когда же ей представится возможность завести светские знакомства и засиять в полную силу. Предположим, ее Фрэнк станет очень богатым и заработает очень много денег, – даже гораздо больше, чем в прошлом, – какую пользу это принесет ей здесь? До его банкротства в Филадельфии и еще до того, как ее заподозрили в тайной связи с ним, он наконец-то стал жить на широкую ногу и начал устраивать блестящие приемы. Если бы она тогда была его женой, то без труда вписалась бы в высшие круги филадельфийского общества. Но здесь… Боже милосердный! Она с отвращением вздернула носик.
– Что за жуткое место!
Таково было ее единственное мнение о самом энергичном и быстро растущем городе на северо-западе США.
Но когда речь шла о Чикаго с его кипучей и бьющей через край жизнью, Эйлин совершенно преображалась. Помимо решения множества финансовых вопросов, Каупервуд следил за тем, чтобы она не чувствовала себя одинокой. Он предложил ей делать покупки в местных магазинах и рассказывать ему о них, чем она с энтузиазмом и занималась, разъезжая в открытой коляске в привлекательных нарядах и в большой коричневой шляпе, выгодно оттенявший ее матовое лицо с розовыми щеками и рыжевато-золотистые волосы. Когда Эйлин впервые довелось увидеть просторную красоту Прери-авеню, Норт-Шор-драйв, Мичиган-авеню и новые особняки на Эшленд-бульвар, окруженные зелеными лужайками, то надежды, устремления и привкус будущего Чикаго взыграли в ее крови точно так же, как раньше у Каупервуда. Все эти богатые дома также были совершенно новыми, а великие люди Чикаго лишь недавно стали богачами, как и они сами. Она забыла, что до сих пор еще не была женой Каупервуда, потому что чувствовала себя его настоящей супругой. Улицы, большей частью с тротуарами из кремово-бурого плитняка и окаймленные молодыми, недавно высаженными деревьями, лужайки с ровной зеленой травой, окна домов с яркими маркизами и кружевными занавесками, колыхавшимися от июньского ветерка, постовые с серым и скрипучим щебеночным покрытием, – все это будоражило ее воображение. Во время поездки они обогнули озеро по Норт-Шор-драйв, и Эйлин, созерцавшая голубовато-зеленые воды, далекие паруса, парящих чаек и новые яркие дома, прониклась уверенностью, что однажды она будет хозяйкой одного из этих великолепных особняков. Как надменно она будет держаться, как красиво она будет одеваться! У них будет роскошный дом, – без сомнения, гораздо лучше, чем старый дом Фрэнка в Филадельфии, – с огромным бальным залом и просторной столовой, где она сможет устраивать танцы и давать званые ужины, и где их с Фрэнком будут принимать как равных с новоиспеченными чикагскими богачами.
– Как ты думаешь, Фрэнк, у нас будет такой же замечательный дом, как эти? – с деланной тоской в голосе спросила она.
– Я расскажу тебе, в чем состоит мой план – сказал он. – Если тебе нравится эта часть Мичиган-авеню, мы купим здесь земельный участок и придержим его. Как только я обзаведусь необходимыми связями и позабочусь о будущем, то мы построим по-настоящему красивый дом. Не беспокойся, мне нужно только уладить вопрос с разводом, а потом мы приступим. Тем временем, если мы собираемся переехать сюда, то пока лучше жить, не привлекая особого внимания. Ты согласна?
Дело было около шести вечера, и летний день являл прекрасное зрелище. Было еще очень тепло, но дневной зной шел на убыль, тень от линии домов на западе падала на мостовую, и плотный воздух пьянил, как вино. Насколько мог видеть глаз, вокруг были конные экипажи, – единственное крупное развлечение для высшего света в Чикаго, где до сих пор было еще мало возможностей иным способом продемонстрировать свое богатство. Сюда торопились домой из города, из офисов и мануфактур, все искатели почета и богатства, ибо эта была единственная южная магистраль, Аппиева дорога чикагского Саутсайда. Общественные классы и сословия еще не выстроились в четком порядке. Звякающая упряжь из никелированного железа, серебра и даже накладного золота была видимым признаком степени успеха или надежды на успех. Состоятельные мужчины, лишь формально знакомые по вопросам бизнеса и торговли, с важным видом кивали друг другу. Нарядные дочери, культурные сыновья и очаровательные жены ехали в центр города на рессорных двуколках, в фаэтонах, каретах и новомодных экипажах, чтобы отвезти домой усталых после работы отцов, братьев, родственников или друзей. Воздух трепетал от невысказанных обещаний, юных надежд и той безмятежной радости, которая порождается безбедной жизнью. Статные, грациозные и хорошо откормленные животные в одиночку и парами шагали друг за другом по длинной широкой улице с травяными газонами а красивые, богато украшенные дома придавали ей успокоительную материальность.
– Ох! – воскликнула Эйлин, когда увидела энергичных и сноровистых мужчин, цветущих дам, юных девушек и подростков, кивавших и церемонно раскланивавшихся друг с другом. Это романтическое зрелище восхитило ее. – Как мне нравится жить в Чикаго! Думаю, здесь лучше и приятнее, чем в Филадельфии.
Каупервуд, который так низко пал в своем родном городе, несмотря на огромные способности, стиснул зубы и выпятил челюсть. Его отросшие усы в этот момент приобрели особенно вызывающий изгиб. Пара гнедых, которой он правил, была физически совершенным: сухощавые и нервные лошади с холеными, словно капризными мордами. Он правил как истинный знаток, сидя с выпрямленной спиной; его собственная энергия и темперамент подгоняли животных. Очень гордая, Эйлин уселась рядом с ним и тоже сознательно выпрямилась.
– Разве она не красавица? – заметила одна из женщин, проезжавших навстречу.
«Что за потрясающая девица!» – думали или говорили вслух многие мужчины.
– Ты ее видела? – громко спросил младший брат у своей сестры.
– Не обращай внимания, Эйлин, – произнес Каупервуд с железной решимостью, не признающей поражения. – Скоро мы будем частью всего этого. Не нервничай. Ты получишь в Чикаго все, чего только хочешь, и даже больше.
Нервная дрожь, пробежавшая по его пальцам, передалась лошадям через поводья, – та загадочная вибрация, которая была свойством его организма, разряд его психической батареи, – и заставила их пританцовывать, как жеребят. Они тихонько заржали и замотали головами. Эйлин едва не лопалась от надежды, тщеславия и душевного томления. О, каково быть миссис Фрэнк Алджернон Каупервуд здесь, в Чикаго, иметь великолепный особняк, и рассылать пригласительные открытки почти как приказы, которые нельзя оставлять без внимания!
«О, Боже, – она мысленно вздохнула. – Если бы только все сбылось уже сейчас!»
Так жизнь, даже в пору наивысшего расцвета, все равно досаждает людям и терзает их. За вершиной всегда есть что-то недостижимое, соблазн бесконечности с ее бесконечным томлением.
О, годы юности, надежды и дерзаний!
О, страх, летящий на крылах мечтаний!
Глава 4
«Питер Лафлин и К°»
Партнерские отношения, которые в конце концов сложились у Каупервуда с маклером товарной биржи Питером Лафлином, совершенно удовлетворяли его. Лфлин был высоким, костлявым биржевиком, который провел большую часть жизни в Чикаго, приехав туда подростком из западного Миссури. Он представлял собой типичного маклера старой школы с лицом Эндрю Джексона[4] и телосложением Генри Клея, Дэви Крокета или «Длинного Джона» Уэнтворта.[5]
Каупервуда с ранней юности интересовали колоритные персонажи, да и они испытывали интерес к нему. Если немного потрудиться, он мог подстроить свое восприятие мира под психологию практически любого человека. Во времена своих первых блужданий по Ласаль-стрит[6] он наводил справки о смышленых биржевых трейдерах и давал советчикам небольшие комиссионные за знакомство. Так однажды утром он познакомился с Питером Лафлином, который торговал пшеницей и кукурузой на товарной бирже, имел офис на Ласаль-стрит рядом с МЭддисон-авеню и вел скромную биржевую игру акциями зерновых и восточных железнодорожных компаний для себя и своих клиентов. Лафлин был проницательным и осторожным американцем, вероятно, шотландского происхождения, обладавшим всеми традиционными американскими недостатками, такими как неряшливость, привычка к жевательному табаку, сквернословие и другие мелкие пороки. Судя по его виду, Каупервуд почти не сомневался, что у него есть досье на каждого из более или менее значительных уроженцев Чикаго, и это само по себе представляло большую ценность. Кроме того, старик был откровенным, прямолинейным, непритязательным и совершенно не амбициозным, то есть обладал качествами, поистине бесценными для Каупервуда.
Один или два раза за последние три года Лафлин крупно погорел на частных «корнерах»,[7] которые пытался подстроить, и ходили слухи о том, что теперь он стал чересчур осторожным, иными словами, боязливым. Поэтому однажды утром Каупервуд пришел к нему с намерением открыть небольшой брокерский счет в его конторе.
– Генри, – услышал он голос старика, обращавшийся к молодому, не по годам серьезному клерку, когда вошел в просторный, но довольно пыльный офис Лафлина. – Раздобудь мне бумаг «Питтсбурга и озера Эри», ладно? – увидев ожидавшего в прихожей Каупервуда, маклер добавил: – Чем могу быть полезен?
Каупервуд улыбнулся.
«Значит, он называет акции «бумагами», не так ли? – подумал он. – Хорошо! Думаю, мы с ним столкуемся».
Он представился бизнесменом из Филадельфии и поведал о своем интересе к разнообразным чикагским предприятиям; о своем намерении инвестировать в любые хорошие акции с потенциалом роста и особым желании вложиться в какие-либо публичные корпоративные бумаги, которые безусловно будут повышаться в цене по мере расширения и развития города.
– Ну что же, если бы вы появились здесь лет десять-пятнадцать назад, то нашли бы на земле много полезных вещей, – заметил Лафлин. – Тут были газовые компании, пока Отуэй и Апперсон не прибрали их к рукам, а потом все эти конные трамваи. Я был тем, кто втолковал Эдди Паркинсону, как будет здорово, если он сможет организовать Линию Норт-Стейт-стрит. Он пообещал мне кучу бумаг своей компании, если дело выгорит, но так и не сдержал обещание. Впрочем, я и не ожидал этого, – благоразумно заметил он и блеснул глазами. – Я слишком давно работаю на бирже. Так или иначе, он больше не при делах. Михоэлс и Кеннели ободрали его, как липку. Да, если бы вы были здесь десять-пятнадцать лет назад, то могли бы войти в долю. Впрочем, теперь без толку даже думать об этом. Их бумаги торгуются почти по сто шестьдесят за штуку.
Каупервуд улыбнулся.
– Хорошо, мистер Лафлин, – сказал он. – Насколько я понял, вы уже давно ведете дела на бирже и много знаете о том, что здесь происходило в прошлом.
– Да, с 1852 года, – ответил старик. Густая поросль его вздыбленных волос напоминала петушиный гребень, длинный выдающийся подбородок наводил на мысли о Панче и Джуди, а слегка крючковатый нос и высокие скулы контрастировали со впалыми смуглыми щеками. Его глаза были ясными и пронзительными, как у рыси.
– По правде говоря, мистер Лафлин, я приехал в Чикаго, чтобы найти человека, который мог бы стать моим партнером в брокерском бизнесе, – продолжил Каупервуд. – Я сам занимаюсь банковским и брокерским делом в Восточных штатах. У меня есть фирма в Филадельфии и оплаченные места на нью-йоркской и филадельфийской бирже. Я также веду некоторые изыскания в Фарго. Вы можете найти сведения обо мне в любом торговом агентстве. У вас есть место на Чикагской товарной бирже, и без сомнения, вы проводите некоторые сделки на биржах в Нью-Йорке и Филадельфии. Если вы пожелаете присоединиться ко мне, то новая фирма сможет непосредственно заниматься всеми делами. Сам я могу оказывать эффективную помощь извне. Я подумываю о том, чтобы постоянно обосноваться в Чикаго. Что вы скажете насчет предложения организовать совместный бизнес? Как думаете, мы сможем поладить в одном офисе?
Когда Каупервуд хотел кому-то понравиться, у него была привычка складывать ладони и постукивать кончиками пальцев, один за другим. При этом он улыбался, – или, вернее, сиял улыбкой, а его глаза лучились теплым и притягательным, почти гипнотическим светом.
Случилось так, что старый Питер Лафлин подошел к тому переломному моменту, когда ему хотелось получить благоприятную возможность. Он был одиноким человеком, который так и не смог вверить свой изменчивый темперамент в руки любой женщины. По сути дела, он вообще никогда не понимал женщин, и его отношения с ними ограничивались безнравственными связями самого дешевого толка, которые можно было получить только за деньги, та и то с неохотой. Он жил в трех небольших комнатах на Вест-Харрисон-стрит возле театра «Троуп», где ингда сам готовил себе еду. Его единственным спутником был маленький спаниель, добродушная и ласковая сучка по кличке Дженни, с которой он спал. Дженни была послушной и любящей подругой, терпеливо ожидавшей в его кабинете до тех пор, пока он не собирался домой по вечерам. Он разговаривал с собакой, как с человеком (наверное, даже более откровенно), и принимал за ответы ее взгляды, движения и виляние хвостом. Просыпаясь поутру, часто не позже половины пятого, – стариковский сон короток, – он первым делом натягивал штаны, так как редко принимал водные процедуры, не считая парикмахерской в центре города, и обращался к Дженни.
– Пора вставать, Дженни, – говорил он. – Время просыпаться. Сейчас мы заварим кофе и приготовим какой-никакой завтрак. Я же вижу, как ты делаешь вид, будто дрыхнешь. Давай же! Ты достаточно поспала, не меньше меня.
Дженни любовно наблюдала за ним краешком глаза, ее хвост постукивал по кровати, свободное ухо приподнималось и опадало.
Когда Лафлин был полностью одет, споласкивал лицо и руки, повязывал старый галстук-ленточку удобным скользящим узлом и зачесывал волосы назад, Дженни вставала и принималась демонстративно скакать вокруг, словно говоря: «Видишь, как скоро я собираюсь?»
– То-то и оно, – приговаривал Лафлин. – Ты всегда опаздываешь. Не хочешь вставать первой, да, Дженни? Хочешь, чтобы твой старик опережал тебя, верно?
В морозные дни, когда колеса экипажей скрипели по снегу, а уши и пальцы подвергались угрозе обморожения, старый Лафлин, облаченный в тяжелое пыльное пальто старинной выделки и шапку-ушанку, отвозил Дженни в свою контору в черно-зеленой сумке вместе со своими любимыми «бумагами», о судьбе которых он размышлял в последнее время. Лишь тогда он мог взять Дженни в вагон конки. В другие дни они прогуливались, потому что ему нравились физические упражнения. Он приходил в свою контору в половине восьмого или в восемь утра, хотя дела обычно начинались после девяти, и обычно оставался но работе до половины пятого или до пяти вечера, читая газеты или занимаясь расчетами, пока не было клиентов. Потом он выгуливал Дженни или наносил визит кому-либо из своих коллег по бизнесу. Домашняя обстановка, биржевой зал, его контора и соседние улицы были его единственной опорой. Он был безразличен ко всему, включая театр, музыку, книги, живопись и даже женщин в своей однобокой, психически ущербной манере. Его ограниченность была настолько явной, что для любителей хара́ктерных ролей вроде Каупервуда он был настоящей находкой. Но Каупервуд лишь пользовался хара́ктерными актерами и не задерживался на них подолгу в своих художественных замыслах.