Небосвод Надиры - Kouznetsova Tatiana

Giovanni Mongiovì

Небосвод Надиры

Джованни Монджови

Небосвод Надиры

Regnum

Роман

Перевод с итальянского

Джованни Монджовѝ родился в 1986 году в Катании. Учился на техническом факультете и сейчас работает в технической отрасли, но больше всего он любит писать. В двадцать один год пишет свой первый роман «Лето Господне 1282», роман опубликован в 2011 году, а в 2017 году переиздан. Следуют романы «Последний муджахид – Истоки ненависти» и «Заговор донов», которые завершают трилогию под названием «Безвременные дни». Во всех романах ощущается его большая увлеченность историей и любовь к своей малой родине; к теме социально-исторической нравственности примешивается самый настоящий приключенческий рассказ, но самая широкая тема его романов – любовь. Роман «Меж тьмой и светом», законченный в 2017 году, стал первой книгой, опубликованной в самиздате. В 2018 году автор приступает в написанию ряда произведений под общим названием «Regnum» и публикуется «Небосвод Надиры» – первый роман этой серии.

Все права защищены.

Ни один из фрагментов данной книги в какой бы то ни было форме без письменного разрешения владельцев авторских прав воспроизводиться не может.

© Джованни Монджови., 2020

© Т. Кузнецова (перевод), 2020

© Тектайм, 2020

На обложке: глаза Луаны (любезно предоставлено в пользование);

нормандский щит, Афины, Военный музей.

giovannimongiovi.com

Не описать словами, так не стоит

Дерзать и вить несовершенный стих.

Сознание поэзию откроет –

Творение незримых рук Твоих,

Что создано умом высоким, страстным

И сердцем безграничным рождено.

Любовь моя, ведь Божьим духом ясным

Пространство вокруг нас напоено.

Так возлюбите ж ближнего полнее,

Так воспылайте ж дружеским огнем.

Да возлюблю тебя я все сильнее

Безмерною любовью день за днем.

Валентине и Томмазо… свет очей моих

Предисловие

Сколь бы не впадали в море тысячи рек, их никогда не станут называть именами вод, в которые они текут, по той разумной причине, что море не может быть причиной существования реки. Таким же образом, начало не может определять, где заложен конец, как не может превзойти его значимостью. Пусть же взглянут на исток реки, на высокие скалы, средь которых она берет начало, пусть изопьют ее вод и на основании того дадут ей название.

Не деяние творит человека, не рука описывает жест, а сердце; там, откуда проистекает первопричина, основание всего. Сутью первородного греха было не сорвать плод, а все прочее, что подтолкнуло на этот жест.

И так, алчность может крыться в чем угодно: в сочном куске мяса, в багровом вине, в очертаниях девичьей стати… или, по крайней мере, таким образом она оправдывает того, кто поддается ей. Но истинно то, что кроется она только лишь в глазах и в сердце человека, который чувствует это снедающее полыхание, то пожирающее пламя, которое есть вожделение.

Средь просвещенных умов тех людей из древнего греческого рода ходила одна легенда, одно из сказаний, которые остались в живых после принятия христианства и после исламского меча. Позвали на битву в защиту троян могущественную амазонку Пентесилею. Красоты она была несказанной, и, как частенько случается в греческих мифах, богини завидовали ей. Вот почему Афродита решила покарать ее самой страшной карой: всякий мужчина, который увидит ее, воспылает к ней таким неутолимым желанием, что наверняка попытается изнасиловать. Пентесилея скрывала свои очертания под доспехами сколько могла, но вот во время сражения Ахиллес убил ее и снял с нее оружие и доспехи. И лишь тогда в полную меру открылось, насколько кара Пентесилеи превосходит саму смерть… Ахиллес не сумел воздержаться…

И все же, миф мифом, а существует ли и впрямь что-нибудь настолько неодолимое и несущее проклятие, что порождает в человеке неисцелимое желание при одном лишь взгляде? Красота такой одержимости, что выносит на свет коварство сердца, но красота двойственная, поскольку она также в силах явить благородную добродетель в душах достойных людей.

Изложенное ниже сказание – первое из многих… первое из многих преданий о мужчинах и женщинах и о кровных узах, которые привязывают каждого из них к своему прошлому и грядущему будущему. Это сказание об одной земле, о ее народах, о ее войнах, о ее пороках и дремлющих достоинствах. И все же, следующее ниже сказание – именно первое, и поскольку оно первое, в нем говорится о первородном… а потому, раз говорится о первородном, в нем не может не повествоваться о том же желании, которое изначально привело человека к своему первому греху.

Часть I – Привязанный к столбу чужеродец

Глава I

Зима 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны

Там, в той долине, где нории1 никогда не прекращают свой круговорот… там, где раскинулись склоны горы Каср-Йанна… там, на плоскогорье, где рабад2…

Долина у подножия древней Энны тянулась к востоку и терялась за горизонтом; века арабского интеллекта сделали ее более плодородной, чем земля, которой она иначе так бы и осталась. При взгляде на запад возвышался на вершине горы город Каср-Йанна3, пуп Сицилии. Глядя на восток, вниз с плоскогорья, взгляд терялся среди десятков холмов, лесочков, лужаек, пастбищ и речушек… но и среди высоких гидравлических колес, которые могли поднимать воду из долины… и среди каналов, прокопанных, чтобы довести воду до полей. Домов в поселении было немного, штук может тридцать, и всего одна маленькая мечеть, словно свидетельство малой значимости местечка.

Только что перевалило за полдень, и по полю, предназначенному для выращивания тыкв для бутылей, двое слуг волокли под мышки молодого мужчину лет почти под тридцать. Ногами он будто намеревался бороздить поле, как обычно бороздят сохой, так он упирался пятками в землю и отбрыкивался от хватки. Он не поднимал головы, и тем, кто наблюдал за сценой, виднелся только затылок и коротко стриженные волосы.

На молодом человеке были штаны и разорванная туника. Слуги же были одеты совсем по-другому: в цветастые одежды свободного покроя. У одного на голове было что-то вроде тюрбана, и оба носили бороду и длинные волосы.

Когда они дотащили несчастного пленника до улиц рабада, собралась любопытствующая толпа. В селении все друг друга знали, и все знали обитателей последнего дома в конце дороги перед полями, дома христиан, единственных в рабаде.

Повсюду в окрестностях работали всеми силами и не покладая рук, чтобы земля была всегда пригодной для жизни; вся округа была предназначена для земледелия, и семьи организовывались общинами, разбросанными среди холмов. Дворян в рабаде не было, как не было и воинов, а жили одни лишь крестьяне, которые работали каждый сам на себя и на сборщика податей каида4 Каср-Йанны.

Именно его дом и стоял на другом конце деревни противоположно дому христиан, на самом высоком месте. Перед большим домом открывался просторный, частично огороженный двор, в него-то и вошла троица, прошагав по запутанным улочкам и характерным дворикам, присущим поселениям арабской планировки. Прямо там, где раскинулся рынок, точно посредине его, они привязали измученного молодого человека. Стянули ему запястья, а руки прикрутили к столбу. Натянули веревку кверху и закрепили ее в естественном разветвлении жерди, которую установили над головой пленника так, что он не мог ни сесть, ни нагнуться.

В ту же минуту появился во дворе подчиненный каида, человек даже слишком молодой для доверенной ему должности, некий Умар. Собой парень был красив: из племени берберов, кожа на лице немного смугловата, пара глубоко посаженных черных глаз и прямой, хорошо сложенный нос. Борода скрывала его возраст и делала еще больше похожим на отца, Фуада, тот тоже был сборщиком податей при каиде, отец умер почти два года назад.

Умар вышел из налоговой конторы, примыкавшей к дому сбоку, и ухватил пленника за белокурые, отливавшие медью волосы, заставив его поднять голову и посмотреть в глаза. По тому, насколько синюшным было лицо пленника, можно было догадаться, что те двое изощрились, избивая его.

И вот пленник и Умар смотрели друг другу глаза в глаза, и ничто не мешало этим гордым черным глазам пристально вглядываться в еще более гордые, но зеленые, глаза пленника.

– Ты что же, подумал, что можешь оскорблять меня, и тебе ничего не будет… – проговорил Умар.

Пленник не отвечал; не потому, что не понимал по-арабски, а потому, что любые слова были бы бесполезными.

– Не стоит стоять тут и зря тратить время, – договорил сборщик налогов.

Он кивнул головой одному из слуг, из тех, что притащили ему пленника и связали, тот вконец разорвал на пленнике тунику и захлестал по спине мокрым кнутом.

Все жители деревни сгрудились у ворот, но ни у кого не было храбрости вступить в ограду двора. Сдавленные стоны молодого человека впечатляли не больше, чем красные кровавые полосы, которыми покрывалась спина.

Все жители перешептывались со стоящими рядом, что никогда такого раньше не случалось в рабаде. Родичи же истязаемого прятались в толпе и, здраво рассудив и сгорая от стыда, стояли молча. Не было лишь членов дома сборщика налогов, его матери, жены и сестры, которые предпочитали не вмешиваться в дела главы семьи.

Когда же слуга, которому поручили наказать пленника, закончил дело и так и оставил молодого человека привязанным к столбу, люди вернулись к своим занятиям. Пленника там же и оставили стоять, на произвол вечернего холода и ночной стужи.

Лишь ближе к полуночи кто-то сжалился над ним и получил разрешение принести покрывало. Люди Умара позволили накинуть его на пленника, понимая, что провести ночь среди зимы под открытым небом в горах Каср-Йанны было бы слишком тяжело для всякого.

Многие видели, как почти всю ночь пленник дрожал и перепрыгивал с ноги на ногу, чтобы не стоять и не замерзнуть. Потом утром, когда по всему двору вновь раскинулся рынок, увидели, что он заснул, обмякнув на стягивавшей запястья веревке, будто подвешенный к стволу дерева тюк. Кое-кто даже подумал, что он умер и в придачу решил проверить, отвесив ему пощечину.

Опять наступил полдень; теперь осужденный стоял без питья и без еды целые сутки. Во дворе теснилось стадо коз, козы блеяли и пощипывали травинки. От монотонного блеяния пасущегося стада привязанный к столбу осужденный снова задремал, он подумал, что у него вот-вот подломятся колени и оторвутся кисти рук… Потом, в какой-то момент он почувствовал, что рядом кто-то стоит, и открыл глаза; и верно, кое-кто уже давно стоял неподалеку и смотрел на него. В трех шагах от столба стояла девушка, она не сводила с него широко распахнутых глаз. Глаз прекрасных, с чудесным разрезом, большинство людей таких глаз никогда не видело, но осужденному и жителям рабада эти глаза были знакомы. Глаза такой насыщенной бирюзовой голубизны, что можно затеряться в них и не найти себя никогда; глаза особого цвета, который ближе к зрачкам переходил в темно-синий как морская пучина. Глаза, которые могли затуманить умы и обречь на вечное проклятие сердца.

На девушке было красивое зеленое платье с желтой и синей отделкой характерного покроя народностей Северной Африки, перед лицом она держала край хиджаба, чтобы скрыть лик. Чужеземные очертания фигуры, настолько несхожей с наружностью коренных жителей острова, казались пьедесталом для ее глаз, этого несоизмеримого шедевра, который притягивал внимание, как ничто другое. Непослушный локон выбивался из-под красного хиджаба и выдавал черноту волос.

Когда пленник увидел девушку, он снова склонил голову, но вскоре поднял на нее взгляд и медленно продекламировал:

– «А ведом ли тебе, властитель мира, Надиры небосвод и бирюза очей ее…»

Взгляд девушки смутился, и она спросила:

– Откуда ты знаешь эти стихи?

– С тех пор как каид побывал здесь, слова стихов разнеслись по всей деревне и за ее пределы.

Потом, не сводя с девушки неспокойного взгляда, пленник взмолился:

– Отвяжи меня, Надира, госпожа моя, умоляю!

Но она стояла с виду невозмутимо, растерявшись от этой мольбы, исполнить которой не могла.

– Не знаю, насколько безбрежны твои глаза, Надира… но могу объяснить откуда они взялись, если хочешь… Но дай же мне хоть воды глотнуть…

При этих словах Надира ушла в дом, не оборачиваясь и не обратив внимания на просьбу; она продрогла оттого, что была одета лишь в легкое платье, не подходившее, чтобы долго стоять на улице; пока она бежала до двери, позвякивание колец на лодыжках отдавалось эхом по всему двору.

Воды осужденному не дали, но как только Надира переступила порог дома и увидела своего брата Умара, который сидел за столом и считал монеты, она спросила:

– Что плохого сделал христианин, что ты так с ним обращаешься?

Лица она уже не закрывала, и было видно, что ее полные губы и отточенный нос гармонично дополняют глаза.

– Какой христианин?

– Тот человек во дворе, привязанный к столбу.

– Его семья отказалась платить джизью5.

После чего Умар снова принялся считать деньги, все сидя за тем же столом и полагая, что одним предложением заставил сестру отстать от него.

– Он же замерзнет! Уже второй день стоит на привязи у столба.

– Ты когда начала радеть об участи неверных?

– Сегодня утром я видела, как твои дети играли около него. Ты поглядел бы, как на него смотрела младшая!

– Отвяжу я его, не кручинься… но постоять еще ночку на свежем воздухе ему не повредит.

– Да полно же, Умар, сегодня ночью, наверное, будет еще холоднее, чем вчера.

– Ему принесут еще одно покрывало. Ты разве не видела, что я не запретил сестре накрыть его?

– «Умар Великодушный»! Как тебе такое звание, – едко отозвалась Надира.

На что Умар хмыкнул и раздраженно хлопнул локтем по кучке серебряных дирхамов6, заработанных благодаря налогам и торговле.

– А что, я должен позволить этим людям оскорблять меня, – спросил он, несколько повысив голос.

– Ты сказал, что они отказались платить; а может им нечем платить, откуда ты знаешь? Та семья – самая бедная в рабаде. Я помню, что наш отец часто закрывал глаза на неуплату какого-нибудь налога или сбора, чтобы не слишком притеснять бедняков.

– Зимми7 всегда платили и при нашем отце.

– Тем лучше! Если люди Писания всегда платили, что такого, если один раз не заплатят?

– Этот Коррадо, рыжий, когда его отец явился без денег на уплату налога на покровительство неверных, которые веруют в других богов, вышел вперед, вперил в меня взгляд, будто на бой вызывал, и сказал: «Мы двадцать лет на вашу семью работаем… джизью, когда она будет, мы тебе отдадим, а когда нет, удовольствуйся просто тем, что работаем на тебя». И ушел к себе в поле, как ни в чем ни бывало. Как прикажешь с ним поступить?

– Но это после того, как ты дал его отцу пощечину, – вмешалась в разговор их мать Джаля, она услышала раздраженные голоса в соседней комнате и забеспокоилась, что спор между братом и сестрой перейдет в ссору.

Надира сильно походила на Джалю, если не считать глаз необычной голубизны и более светлого оттенка кожи. А кроме того, Надира было гораздо выше матери, которая любила повторять с гордостью, что дочь из-за высокого роста и слаженного стана стройна, как пальма.