На слова матери Умар вскочил, посчитав, что вину валят на него, и ответил:
– Ты, мать, в этих делах ничего не смыслишь! Как установить точно, что кто-то не может заплатить или не хочет платить? Наказывать надо, чтобы лжецам не повадно было.
– В нашей деревне всегда все в согласии жили, козней никогда не строили, не было ни зависти между разными родами и верами… ни стычек. С христианами в том доме у околицы, единственными в рабаде, всегда обращались с почтением. Твой отец знал в таких случаях, где справедливость. Может ты и прав… но не в рабаде Каср-Йанны; мы здесь всегда помогаем друг другу. Народ вчера ужаснулся тому, как ты обошелся с христианином. Ремесло нашей семьи уже само по себе ненавидят… и было бы лучше, если бы тебя уважали, а не боялись.
– Если сундуки окажутся пустыми, каид спросит со своего амиля8. А к тому же, с каких пор жогнуть неверного стало считаться преступлением? Мы разрешили им сидеть в присутствии мусульманина, мы разрешили им седлать ослов, мы разрешили их женщинам ходить в бани вместе с нашими… другие веры такого не допускают и за это они могут нас даже к ответу притянуть.
– Но христианин, которого ты ударил, бился с мечом в руках, когда солдатня Георгия Маниака грабила деревню, хотя зимми не обязаны сражаться, и им нельзя брать в руки оружие.
– Тогда знай, что я считаю такой устав неправильным и сам сделаю так, чтобы восстановился порядок. Пусть они тоже примут ислам, если не хотят, чтобы с ними обращались строже, как приняли многие христиане, которые жили в этих краях.
Тут вмешалась Надира:
– И с каких пор ты так думаешь? С тех пор как стал будущим зятем каида?
– А ты, девочка, когда научилась так отвечать своему вали9, своему опекуну и поручителю? С тех пор как каид положил на тебя глаз, и тебя пообещали отдать ему в жены? А я вот возьму, да и расскажу ему, что ты стояла и болтала с христианином, привязанным к столбу, подумай-ка.
– Мой господин Али сжалился бы над христианином.
– Ну и хорошо, пусть приходит выговаривать мне, когда ты ему расскажешь… если он тебе до этого язык не отрежет, раз ты опускаешься до такой фамильярности с чужаками.
Надира в гневе и разочаровании вышла из комнаты, пробежала в свои покои и заперлась там. Когда Надира проходила мимо, любопытные слуги шмыгнули в разные стороны. У себя в комнате она бросилась на кровать, обняла ворох подушек, разложенных по постели, и заплакала.
– Надира, доченька, – окликнула ее Джаля.
Надира подняла голову – тяжелые локоны предстали во всей красе – и обернулась к матери.
– Надира, дочка, может быть тяжело вдруг осознать, что будешь принадлежать кому-то, кого знаешь вскользь; а тебе всего лишь девятнадцать лет… цифра может и большая, но опыта у тебя никакого!
– Он и правда может отрезать мне язык?
– Да не слушай ты своего брата. Но уясни одно: я хочу, чтобы ты впредь никогда и еще раз никогда больше не разговаривала с тем человеком!
– Это не я заговорила с ним! Это он попросил воды.
– А еще что сказал?
– Да ничего.
– Ну ладно, но знай, что он человек опасный, хуже некуда, Надира. И твой брат прав, что наказал его.
– Ты только что совсем другое говорила.
– Я сказала Умару, как поступил бы его отец… а тебе говорю то, что думаю. А теперь, сходи-ка к нашей невестке, узнай, не нужна ли ей помощь; ты потому и не вышла еще замуж за каида… сноха беременна, и ее надо поддержать.
Так шли часы второго дня той зимой 1060 года – 452 года хиджры10, – христианин Коррадо стоял привязанным у позорного столба как непокорный осел.
Глава 2
Осень 1060 года (452 года хиджры), рабад Каср-Йанны
А пока шло начало октября, то есть за два месяца до того, как Умар наказал сына христиан за дерзость, привязав его к столбу во дворе, и до того, как Надира поссорилась с братом.
Под полуденным солнцем Халид, двенадцатилетний мальчонок, который состоял в очень близком окружении Умара и которому сборщик податей каида поручил пасти свои личные стада, бежал во весь дух к деревне. Он скоро добежал до дома Умара, промчался так быстро, что казалось будто порыв ноябрьского ветра просвистел. Добежал, дышал так тяжко, что ему пришлось опереться одной рукой на посох, а другой на коленко, и крикнул:
– Умар!
Вскоре вышло из дома несколько слуг, в этот час они занимались домашними делами. Позвали хозяина, он вышел на порог, волосе всклокочены, раз, по всей вероятности, он дремал, убаюканный сонной теплотой начала осени.
– Чего тебе? Чего орешь в такое время? Я спал вместе с детьми… а ты нас всех разбудил!
– Умар, прости! Козы… – он помолчал, чтобы перевести дух.
– Что стряслось с моими козами? Их у тебя украли? – тревожно спросил Умар.
– Нет, я запер их в загоне.
– Но они все равно без присмотра.
– Я мог послать тебе козу-фартазу11, но ты не понял бы ее блеяния.
Халид рассмеялся, явно подшучивал над своим хозяином.
Умах схватил его за ухо и пинком под зад швырнул оземь.
– Так что такого важного случилось, говори, а то я тебя самого в загоне запру.
Мальчик поднялся:
– Каид, государь… каид к рабаду едет, спрашивал о тебе.
– Али ибн12 аль-Хаввас едет ко мне домой? – изумленно переспросил Умар, приглаживая волосы, будто уже стоял перед властелином Гергента13 и Каср-Йанны.
– С ним едет свита, он попросил сказать тебе, что едет с добрыми намерениями.
Умар вгляделся вдаль и увидел, как по извилистой тропе с горы Каср-Йанна спускается вереница конных.
– Возвращайся к козам, – приказал он и скрылся в покоях.
В доме поднялся страшный переполох, все забегали, стали спешно наводить порядок, чтобы на любую мелочь каиду было приятно посмотреть. В деревне тоже засуетились: женщины выбежали на околицу рабада, а кое-кто из мужчин, которых оповестили о приезде каида, вернулся из близлежащих полей.
Микеле и Аполлония, брат и сестра Коррадо, присоединились к толпе и тоже с любопытством разглядывали подъезжавших. Они тоже, как все, собирались склониться в почтении каиду; неважно кто ими командует, ведь все равно речь идет о их повелителе. Впрочем, не будь одет Микеле в тряпье и не будь он обрит наголо, никто и не подумал бы, что они не веруют в учение Пророка. Аполлония же ничем не отличалась от женщин сарацин14, если не считать более европейских черт лица. В другой стороны, в рабаде с самого его основания жили одни берберы. Тем не менее, в других местах магометан с более европейским обликом – потому что родом из других краев или это местные жители, принявшие ислам – было очень много, и на лицо от христиан они вовсе не отличались. А кроме того, вот уже двести лет берберы, арабы и коренные племена часто заключали смешанные браки, и создавался единый народ с одинаковой внешностью; то есть в этом смысле рабад составлял исключение.
Жителей острова называли одним словом… не арабами, не берберами, не исконными жителями, или каких-то других национальностей, а звали сицилийцами. Сицилийцы-сарацины и сицилийцы-греки, то есть христиане – а еще были сицилийцы-иудеи, – но все равно все назывались сицилийцами. В это понятие не включались новоприбывшие, те, кто из Африки приплыл на Сицилию во времена вторжения династии зиридов и до того, как Абдулла вернулся на противоположный берег Средиземного моря. Они, как и прочие, исповедовали ислам, как многие, были выходцами из племен берберов, но называли их африканцами именно потому, что родом они были из тех мест, которые арабы называли Ифрикийёй15. Африканцы последнего поколения приехали всего лишь пару лет назад, они бежали от разграблений, которые творились в их родных землях. Объединить сицилийцев и африканцев в единый народ, хоть и те, и другие веровали в Аллаха, было гораздо сложнее – и в прошлом из-за этого даже возникали беспорядки среди населения, – совсем не то, что помочь вжиться в исламское общество христианам и иудеям16. И верно, в законах шарии17 о христианах и иудеях говорилось ясно, и ничего или мало что могло вызвать споры; они были зимми, то есть вассалами, вынужденными платить джизью, то есть, подушную подать, но все равно имели право жить в своей вере. Африканцы же были настоящими противниками, теми, у кого сицилийские сарацины вынуждены были оспаривать первенство на владение островом.
В рабаде же, где африканцев и не видели ни разу, в тот день тревожились больше всего о том, как бы не ударить лицом в грязь перед каидом Ибн аль-Хаввасом, эмиром Каср-Йанны, который неожиданно нагрянул к одному из своих сборщиков.
– Вот бы и Коррадо тут быть! – воскликнула Аполлония, едва завидела въезжавших в деревню всадников.
Аполлонии недавно исполнилось двадцать лет, она было хороша собой, с волнистыми каштановыми волосами и карими глазами. Белизна кожи делала ее еще красивее, так как у арабов девушки с европейскими чертами лица ценились больше. Не будь она христианкой, за ней наверняка ухаживали бы, и не будь рабад таким мелким предместьем, не будь обстановка там такой семейственной, кто-нибудь, несомненно, уже склонил бы ее принять ислам, пообещав выгодное замужество.
Микеле был немного младше Коррадо и сильно походил на отца. Он словно от рождения был трудягой, и, хотя рослостью не отличался, был крепок телом и работал без устали. У него не хватало пары зубов, сломались, когда ему было десять лет, зубами он попытался вытащить большой гвоздь из бревна.
– Коррадо, наверное, уже прослышал про каида, и они с отцом возвращаются с поля, – отозвался Микеле.
– Что за человек, этот каид? – спросила Аполлония скорее у самой себя, чем у брата.
Микеле растерянно глянул на нее и с ревностью в голосе ответил:
– Сидела бы ты дома, как сидят многие магометанские женщины.
– Я тут в рабаде не знаю никого, кто запирал бы сестру на ключ.
– Сестра Умара давно на глаза никому не показывается, а когда выходит из дома, закрывает лицо чадрой.
– Это значит, что есть братья еще ревнивее тебя. А к тому же Надире, чтобы мужчины обратили на нее внимание, одних глаз хватит.
Слова Аполлонии стали пророчеством, которое предвещало многое, что произойдет с этого момента…
Каид ехал по улицам средь всеобщего ликования толпы. Али ибн Ниму, которого чаще называли Ибн аль-Хаввасом, в народе любили. Даже имя его означало «демагог», то есть тот, кому благоволит народ. К тому же, он никогда не смог бы возвыситься до своего положения, если бы люди не поддержали его и не обладай он харизмой; выходец из рабов берберского племени, он выкупился на свободу и в конце концов стал каидом всей центральной Сицилии.
Ибн аль-Хаввас ехал на шикарном гнедом коне, на котором красовалась желто-зеленая сбруя. Аполлония мысленно разочаровалась, когда увидела, что повелитель Каср-Йанны был не таким молодым и осанистым, как она себе представляла, а средних лет, с сединой в волосах и немного грузным. И все-таки нельзя сказать, что на вид он был нехорош собой; наверняка, многие девушки, которые восхваляли его, когда он проезжал мимо, дорого бы дали, чтобы завладеть его вниманием.
Кроме двадцати вооруженных всадников, которые сопровождали каида, притягивала взоры женщина, одетая в черное. Она сидела на коне, свесив ноги на один бок, ехала сразу же за своим господином, за ней скакали две служанки. Ехал с ними и еще какой-то человек, одежды которого роскошью уступали лишь платью самого Ибн аль-Хавваса.
Умар встретил гостей у двери, почтительно поздоровался и пригласил своего хозяина пожаловать в «недостойное его жилище», как он назвал свой дом. А каид Али, едва спрыгнул с коня, поспешил представить свою свиту:
– Моя сестра Маймуна и Басыр, мой визирь18.
На что Умар подал рукой знак подойти своей семье, ждавшей в двери.
– Моя мать Джаля… моя жена Гадда и мои дети Рашид и Фатима; а это моя сестра Надира.
Все три женщина слегка склонились перед каидом, сложив руки, а он ответил:
– Распоряжусь, чтобы преподнесли дары этому дому в награду за красоту, – и несколько раз задержал взгляд на глазах Надиры.
На полу в самой большой комнате мигом расстелили самые красивые ковры и разложили самые дорогие подушки, чтобы мужчины могли рассесться и поговорить. На кухне даже разожгли таннур19 печь лепешки, а слуги помоложе побежали к ближайшему роднику за свежей проточной водой для гостей. Все расселись вдоль стен, а женщины пригласили Маймуну с собой в другое помещение позади дома, где было обустроено что-то вроде навеса, а по сторонам росла живая изгородь из розовых кустов.
Заходили туда и обратно служанки, поднося блюда, фрукты, а еще медовые сладости, хлеб, только что собранные финики и гранатовый сок. Наконец визирь, поглаживая необычную стриженную клином бороду, принялся рассуждать и задавать практические вопросы о том, как ведутся дела в деревне:
– Местечко прекрасное, народ предан каиду; это твоя заслуга?
– Это заслуга всех жителей рабада, и заслуга возлюбленного каида, он гнетет нас игом, которое нам в радость.
– Какова цифра по набору призывников в джунд20?
– Сорок восемь человек, уже получили оружие.
– Зимми подчиняются тебе?
– У нас всего одна христианская семья… из самых послушных крестьян.
– Всего одна? В других селениях в иклиме21 Мадзары христиан собирают в общины, хотя часто небольшие.
– А разбойники… на вас нападали, – вдруг спросил Али ибн аль-Хаввас.
– Нападений не было со времен моего отца. Последний раз нападали, когда Георгий Маниак свирепствовал на восточном побережье, уж двадцать лет прошло. А почему ты спрашиваешь, государь?
– Подданные моего зятя Мухаммада ибн ат-Тумны не так миролюбивы, как жители твоей деревни… а рабад – слабый аванпост у подножия Каср-Йанны, где я живу.
– Нам надо быть готовыми кое к чему, достопочтенный каид?
– Прошу тебя всего лишь выставить охрану и подготовить сигнальный огонь, чтобы оповестить по тревоге наших караульных.
Тем временем, позади дома под навесом Джаля принимала высокопоставленную гостью с таким же вниманием, с каким принимали ее брата. Женщины сидели на подушках и болтали о пустяках и безделицах.
– И когда роды? – спросила Маймуна у Гадды, взглянув на ее живот.
– Через три месяца… иншааллах22!
– А ты… Надира… вот уж странно, что ты все еще в материнском доме. Может деревня ваша махонькая, вот ты и не нашла еще жениха?
– По правде говоря, госпожа, претендентов-то было много… но Умар посчитал, что все они меня не достойны.
– Не достойны твоей красоты? Твой брат прав.
– Да я и наполовину не так красива, как ты.
Тут Маймуна закатала рукава и обнажила запястья; все увидели рубцы, уже заживающие, но краснота еще не сошла.
– У тебя вот этого нет, а у меня есть…
Надира и другие две женщины удивленно посмотрели на нее, поначалу подумали, что сестра каида перерезала себе вены. Но Маймуна объяснила:
– Не подумайте, что я согрешила; я не сама, это мне их перерезали.
– Да кто же, госпожа? – спросила Надира, на глаза ей навернулись слезы, сегодня на подбородке она хной23 нарисовала очертания пальмы, работа очень тонкая.
– Мой муж, Мухаммад ибн ат-Тумна, каид Катании и Сиракуз.
– Да за что же, госпожа? Что ты ему сделала? – снова спросила Надира, она склонилась к гостье и взяла ее руки в свои.
– Да разве ж есть причины, из-за которых муж станет так обращаться с женой?
Надира отпустила ее руки, ответ прозвучал как укор.
– Я принадлежала Ибн-Маклати, он раньше правил Катанией, был моим мужем, но Мухаммад убил его и присвоил себе жену и город. И как будто мало бесчестья, что я стала женой убийцы первого мужа, так Мухаммад решил преподнести мне и этот подарочек: перерезал вены, хотел, чтобы я умерла от потери крови. А к тому же, вы знаете, что мой брат сам поднялся из рабов до каида… за это тоже Мухаммад все время напоминал мне, что я из простонародья.
– Ты все еще принадлежишь каиду Катании, госпожа? – спросила Гадда.
– Он попросил у меня прощения, когда протрезвился на следующее утро… ведь Мухаммад из тех, кто напивается вдрызг и творит что в голову взбредет, а на следующий день сожалеет и кается. Я все-таки попросила его разрешить мне поехать к брату, и он разрешил… но, если бы тот молоденький слуга не спас меня, я бы сегодня тут с вами не разговаривала, сестрицы родные.