После первого цикла песен я в журнале «Музыка на службе» написал, что музыка Высоцкого не имеет ничего общего с музыкой Баха, Генделя и Гайдна. В доказательство я приводил песню:
Попали мы по недоразумению,
Он за растрату сел, я за – Ксению.
У нас любовь была, мы с ней встречалися,
Она кричала, блядь, сопротивлялася.
«Попробуйте, – писал я, уложить это “блядь” в верхний регистр Домского органа». И я был прав. Никому это не пришло в голову. Тем более что Домский орган был на капремонте.
За эту статью меня приняли в Союз композиторов.
И дальше я делал все, чтобы выковать из Володи художника.
Как вы думаете, за что меня приняли в Союз кинематографистов?.. Правильно. За разгромные статьи на фильмы с Володиным участием. В этих статьях я ввел в обиход клеймо «эстетическая диверсия». И заметьте, чем разгромнее были рецензии, тем лучше он играл. И чем лучше он играл, тем разгромнее были рецензии.
В середине шестидесятых в нашей с ним жизни произошли большие события. На анализе песни «А на нейтральной полосе цветы необычайной красоты» я внес переворот в военное дело. Я доказал, что в борьбе двух социальных систем нейтральной полосы быть не может. Есть только передовой край, который хочет отодвинуть назад «некий Высоцкий». Меня пригласили на чашку чая и присвоили звание «капитана в штатском». Я его вызвал и по-дружески предупредил. Что и помогло подняться ему на новую творческую высоту.
А теперь о Театре на Таганке. Со дня основания в 1964 году я не уставал писать, что это «не наш театр», что «формализьма, экзистенционализьма и эмпириокритицизьма не способны ничего дать советскому зрителю». И результат оказался налицо. Театр на Таганке стал самым популярным, а Володя Высоцкий, которого я в одном из докладов на ЦК назвал «ущербным Гамлетом из Большого Каретного, по которому плачет большой черный пистолет из того же Каретного», стал любимцем театральной Москвы и такого же Парижа.
Я думаю, нет нужды сообщать, что после этого меня приняли в ряды Всероссийского театрального общества от…»
Много, очень много я сделал для Высоцкого. Мои труды увенчались успехом. В июле восьмидесятого Володи не стало. Вся Москва была на его похоронах, оголив олимпийские трибуны. Он стал любимцем страны, других стран мира. Его диски расходятся миллионными тиражами, книги его стихов идут на расхват.
И это я, давя его на каждом шагу, помог ему достичь такого положения.
Причем он – не первый.
Это я в свое время написал донос на Достоевского, и мы получили «Преступление и наказание». Это я выгнал из страны Бердяева, Розанова, Ильина. Это я в тридцатых попридушил Булгакова и Платонова. Это я в сорок шестом назвал Зощенко пошляком, а Ахматову – блудницей. Это я разогнал в шестидесятых «Новый мир». И всех их благодаря мне любят и почитают.
И еще… Благодаря мне Солженицын и Бродский стали нобелевскими лауреатами.
Я сделал все, чтобы самым талантливым было как можно хуже, чтобы они стали еще талантливее. И не страшно, что многие ушли раньше положенного срока. Вона, Пушкина я пристрелил в 37 лет, и он стал «нашим всем».
А я вынужден жить. Потому что русская земля никогда не оскудевала талантами. И всем я должен помочь.
Одна беда. Охеренно выросла конкуренция.
Эссе о страхе
Жутко страшно просыпаться с похмелья. Страшно смотреть на шаловливые ручонки и страшно трудно отодрать потную голову от подушки. Страшно хочется принять стакан и страшно, что он не приживется в истомленном организме. Страшно, что на стакан может не хватить денег, и страшно, что стакана может не хватить. И вообще с похмелья страшно абсолютно все.
С похмелья страшно, что, если я выйду на улицу, меня могут ограбить. И страшно, что меня могут ограбить, если я на нее не выйду.
С похмелья страшно, что страшно, что шаурма около метро «Семеновская» может быть сделана из кошек. И страшно, что моя кошка может быть сделана из шаурмы
С похмелья страшно, что бесплатные лекарства в поликлинике подорожают. А когда подорожают, исчезнут совсем.
С похмелья страшно, что инфляция вырастет на 5–7 %. И страшно, что при этом цены вырастут на 20.
С похмелья страшно, что мой дом снесут из-за аварийности – и меня переселят хрен знает куда. И страшно, что он рухнет сам и переселять будет некого.
С похмелья страшно, что русские националисты на московских окраинах примут меня за кавказца. И страшно, что кавказцы на Красной площади примут меня за русского.
С похмелья страшно, что меня прихлопнут антисемиты за то, что я – еврей. И страшно, что меня прихлопнут сионисты за то, что я – не сионист.
С похмелья страшно, что на каком-нибудь митинге меня отчукает ОМОН. И страшно будет узнать, что это я отчукал его.