Он слишком выделялся. Он знал что-то, чего не знают другие.
И еще он был умен. Мне бы так хотелось поговорить с ним еще разок.
Но теперь уже не получится.
Коричневое лицо Кристины, все состоящее из шариков – круглые щеки, круглый подбородок, большие черные глаза чуть навыкате – смотрело на меня с тревогой.
– Ты слишком устал, Стани. Тебе бы выспаться надо.
Цзиньши, «Черное время»
«А нужно ли было народам Европы Освобождение?
Освобождение – от чего? Марксизм возник во времена оголтелой эксплуатации, когда чумазые, вечно голодные рабочие стояли по 14—16 часов у станка, и не могли позволить себе мяса хоть раз в неделю. С тех пор человечество ушло далеко вперед, и того капитализма, того классового противостояния, которые описывал Маркс, не существовало уже и до войны.
Эксплуатация? Угнетение? Работающий гражданин Федерации не понял бы этих слов. Не понял – и не понимал, когда коммунисты пытались ему это объяснить. Автоматизация достигла предсказанных пределов, значительная часть «угнетенных» стала просто не нужна, однако не сбылись и мрачные предсказания: государство позаботилось о них, создавая искусственные рабочие места, обязывая предпринимателей их создавать. Там, где можно поставить автоматический конвейер, стояли пять человек, собирая детали и упаковывая изделия. Эти места были желанны, к работе стремились. Многие трудились, не получая денег, ради социализации, ради поднятия своего общественного рейтинга, и лишь после набора определенных очков, стажа, достижения мастерства начинали получать зарплату в дополнение к безусловному основному доходу – БОДу.
БОД был введен вскоре после войны и распространялся на всех, получивших хотя бы вид на жительство в Федерации, не говоря о гражданах. Может быть, жизнь в рамках безусловного основного дохода была нищенской, тяжелой? Вовсе нет. БОД включал оплату достойного жилья – не менее 30 квадратных метров на человека, полноценного питания, да и на мелкие грешки, вроде сигарет и пива, денег хватало с избытком. Кроме того, в БОД входило подключение к интернету, онлайн-игры и интерактивки. Хлеба, зрелищ – всего в избытке. Можно немного откладывать, чтобы раз в год съездить в отпуск, попутешествовать. И кроме этого, БОД-гражданин получал бесплатное медицинское обслуживание и обязательное психологическое сопровождение. Его приглашали на бесплатные курсы повышения квалификации, ему помогали найти достойную работу.
От чего коммунисты собирались освобождать граждан Федерации?
Разумеется, оставалась еще Зона Развития. Но жителей этой зоны, которая, к слову, постоянно сокращалась, необходимо было кормить, лечить, учить. Но никак не освобождать – они и так были свободны и не знали, что делать со своей свободой: каждый из них рвал жилы, чтобы устроиться на одно из предприятий их зоны. И готов был трудиться до полной потери сил, лишь бы только не потерять рабочее место; предложить этим людям «освободиться от угнетателей» мог только сумасшедший. Они готовы были из кожи лезть, лишь бы их немножечко поугнетали – а заодно дали бы выжить им и их семье. И заметим, количество предприятий в ЗР росло, все большее число голодных обеспечивалось работой и пропитанием.
Смотреть на это из нынешних благополучных времен, возможно, жутко. Но ведь тогда и Союз Трудовых Коммун представлял собой не лучшее зрелище. В крупных центрах все были обеспечены, но обязаны работать, БОДа не было. Что касается заброшенных зон, до них еще не доходили руки – радиоактивность, эпидемии, даже смерти от голода были далеко не исключением. Их жители, так же, как жители ЗР, были тогда еще предоставлены сами себе. То есть принципиальной разницы между СТК и Федерацией по сути не было.
Но дело даже не в этом. Мы видим, что у граждан Федерации, да и Зон Развития, не было никаких оснований желать собственного «освобождения» от чего бы то ни было. Его и не произошло. Так называемое Освобождение – это обычная оккупация и жесточайшее, кровавое подавление любого сопротивления коммунистическому режиму.
Мы все изучали историю Освобождения. Но не целиком. Мы знаем, что агентура КБР вначале создавала очаги «недовольства», то есть вербовала сторонников из недовольных, психически больных людей, которые есть всегда и везде. Затем последовала армейская операция, военное вторжение в сочетании с организацией беспорядков в Федерации и многих Зонах Развития.
А вот вслед за армией снова пришла КБР. «Освобожденные» территории прочесывались частым гребнем. Поскольку кадров не хватало, участвовали в этом и все кобристы, независимо от специализации, и армия. Никакого желания «освобождаться» у жителей ФТА не было, поэтому их необходимо было запугать террором. Буквально каждый был просеян через сети КБР. Запуганных полностью и лояльных выпускали, так называемых «индивидуалистов» отправляли массово в ЗИНы – эти зоны были переполнены, пришлось спешно создавать целую систему новых. При малейшем подозрении кобристы применяли пытки – как известно, обученный человек может сопротивляться аппаратному сканированию мозга, необходимо вначале сломить его волю, а это кобристы отлично умели. Многие из них были садистами, избивали и пытали людей просто удовольствия ради. И наконец, массовые расстрелы. Европа наполнилась могильниками. Крематории не справлялись с нагрузкой, трупы зачастую хоронили, как в старину, сваливая в общие могилы. О сохранении генетического материала не было и речи – зачем сохранять гены врагов? Вся почва Европы, Северной Америки, Африки, Австралии покрыта слоем пепла – и ты, читатель, ходишь по частицам миллионов убитых людей. Сколько их погибло? Есть свидетельства о минометных расстрелах, о применении даже авиации для массовых убийств. Оружия после войны накопилось много, его нужно было использовать. Никто уже никогда не подсчитает цифры этих погибших. Но я, опираясь на кое-какой опыт, беседы, сбор материала, могу их приблизительно назвать: в одной только Западной Европе было казнено порядка семидесяти миллионов человек. По всему миру их число дошло до шестисот миллионов. И это мы еще не считаем жертвы собственно «Освобождения», так называемой «освободительной» войны. Не кажется ли тебе, читатель, что Третья Мировая война была менее жестокой – жертв у нее было не меньше, но по крайней мере, их никто не вызывал сознательно, не строил планомерной системы террора…»
Станислав Чон, Церера, год 32 КЭ.
Я часто думал о насилии. Мне в жизни не пришлось испытать, что это такое – как и почти никому из моих сверстников. Мы видели подобные вещи только в кино, в интерактивках, да может быть, в наших играх в детстве мы строили модели жестокости – сражения на деревянных мечах и пластмассовых автоматах, «пытки» партизан, попавших в плен к «врагам»…
И то это было редко. Я никогда не мог понять притягательности насилия, интереса к нему.
Но так сложилось, что в период обучения и позже я работал со стариками – людьми, которые в своей жизни испытывали что-то подобное. Далее моя мать – она стреляла и убивала, стреляли в нее, и я догадываюсь, хотя она не рассказывала, что в ее биографии были еще более страшные эпизоды. Мой отец тоже погиб не своей смертью. Но я никогда не мог говорить об этом с матерью, да и с пациентами не мог. Я изучал психологию лишь поверхностно. Умею работать с травмой, с посттравматическим стрессовым расстройством. Но извлекать травматические воспоминания и прорабатывать их – нет, это не мой уровень квалификации.
И все же мне приходилось думать об этих людях, и невольно я думал и о пережитом ими опыте. Моделировал его мысленно.
Мне кажется, насилие обязательно сопровождается ощущением морального превосходства того, кто его осуществляет. Само собой разумеется, что ты – жертва – полное ничтожество, все твои представления, ценности ложны, а вот мы, взрослые, умные, правильные, логичные, высокодуховные, высококультурные – мы знаем, как жить, и потому имеем право тыкать тебя носом в твое же дерьмо.
Это универсальное правило, о каком бы насилии ни шла речь. Раньше детей было принято бить, считалось даже, что без хотя бы легких ударов (да еще желательно по эрогенным зонам – по ягодицам, что делает даже легкий удар на самом деле травмирующим) ребенок «не вырастет нормальным человеком». Но ведь само собой разумеется, что при этом взрослый считал себя абсолютно правым и с высоты своей непогрешимости доказывал малышу, что тот – полное моральное ничтожество, и эти удары абсолютно оправданы. И дитя в итоге даже с этим соглашалось. Оно действительно чувствовало себя полным этически-моральным ничтожеством и хотело лишь научиться у взрослого – такого во всем правого и прекрасного – как жить правильно. И пока ребенок не ломался таким образом, взрослый лишь наращивал жестокость наказаний. Страшно даже думать об этом сегодня.
Если речь идет о военном насилии, например, в чужом плену человек также ощущал вот это общее поле убежденности – мы знаем, как правильно, как надо жить, мы выше вас, а ты – представитель низшего, недоразвитого народа или страты, поэтому в принципе мы можем сделать с тобой все, что угодно.
Почему патриархат с незапамятных времен создавал мнение о женщинах, как о неполноценных существах, не вполне людях? Ради оправдания насилия над ними. Так что женщина уже даже сама соглашалась терпеть жестокость, ощущая себя «не вполне полноценной» и нуждающейся в руководстве высшего существа, мужчины. Ей только мечталось, что документировано мириадами древних «дамских романов», чтобы это высшее существо ее любило, ограничивалось незначительным насилием, или ей удавалось вовсе избегать брутальных физических мер («имеет право меня избить и изнасиловать, но он ко мне добр»).
Сам я не испытывал насилия. Детские драки не в счет, это борьба на равных. Но ощущение такое мне все же знакомо. Я помню случай, когда Витька Ершов с Арсланом выкрасили памятник героям Революции в розовый цвет. Скандал был ужасный. До сих пор не понимаю, зачем они это сделали – впрочем, у Ерша и после школы в голове много дури осталось. Наш куратор Белов сказал: «Это отрядное дело, разбирайтесь сами». И вот парни стояли перед всем отрядом, а я чувствовал себя так, как будто это я – на их месте. Хотя я такого бы не сделал никогда, но в тот момент стало стыдно и жалко их. Все один за другим вставали и говорили, какая это гадость, вносили предложения, что теперь с парнями сделать. Мне тогда стукнуло одиннадцать, а им по четырнадцать лет. Я думал, что просто ужасно чувствовал бы себя, если бы все вот так на меня накинулись. Это и есть ощущение насилия – пусть только психологического, но это уже оно. Я не испытывал его на себе, но эмпатически ощущал чувства жертв.
Лицо Арслана выглядело непроницаемым, а Витька криво так усмехался, и на его верхней губе выступили капельки пота.
Предлагали их выгнать из школы-коммуны, отправить на три месяца поработать на расчистку зоны у Обувной Фабрики; предлагали объявить им бойкот и еще что-то в этом роде. Арслан в конце концов открыл рот и заявил:
– Я свою вину признаю. Дурак был. Насчет поработать на расчистке или на стройке внепланово – я готов. Ну и памятник это… помою.
– Ну а ты? – потребовала модератор Динка от Ерша. Тот лишь плечом дернул, но ничего не произнес.
В конце концов договорились, что злоумышленники памятник собственноручно почистят и будут в течение месяца каждый день работать на стройке. Мы тогда строили спортивный школьный комплекс, работы только начинались, и много было неинтересного монотонного труда – киберами управлять, иногда самому лопатой править, и все такое.
Белов еще от себя дал поручение обоим – написать рефераты о ходе революции в Кузине. Причем не то, что все знают, а чтобы оригинально. Арслан, кстати, действительно сумел оригинально написать, интересные факты отыскал. Например, оказывается, известная всем Дана Орехова – что-то вроде приемной дочери Марии Кузнецовой. Правда, Мария сама была очень молодая, но вот подобрала девочку, когда у той умерла мать, подобрала и какое-то время растила.
Но я отвлекся… Когда эти двое стояли перед нами, я впервые ощутил, что такое насилие. Но правда, подобные ситуации потом случались не раз. Я, наверное, в детстве был жутко чувствительным, вечно всех жалко, хоть я и старался это не показывать без нужды, стыдился почему-то. Хотя чего стыдиться – без такого сочувствия я бы никогда не выбрал профессию салвера для Службы. В пятнадцать лет я как-то уже сам вот так стоял перед отрядом и доказывал свою позицию, и хотя на меня все орали, мне было нисколько не страшно и не обидно. Только досадно, что меня не понимают. К нам тогда приехали ребята из Анголы, из бывшей Зоны Развития, и хотя там уже все восстановили и построили, ситуация не совсем такая благополучная, как у нас – и экология не очень, и кое-чего не хватало. Это только сейчас на всей Земле выровнялся уровень жизни.
И вот мы в последний день разговаривали с мальчишками, и они рассказали, что у них нет роботов-погрузчиков, все руками. Я взял и отдал им наш, отрядный погрузчик. Я бы посоветовался с другими – но ангольцы ведь уже уезжали, времени впритык. И когда это всплыло – то понравилось не всем. Было разбирательство. Может, я неправильно поступил, но если посмотреть с точки зрения ангольцев – все видится иначе. Они ежедневно на строительстве вкалывают. И тяжести поднимают, а это риск для здоровья. А затребовать от местных Советов машину – неизвестно, когда дадут. Мы же получим новую в любом случае. В общем, долго все орали, спорили, но потом пришли к выводу, что может, я и не прав, но наказания не заслуживаю, и оставили все как есть. Марсела мне через два года рассказала, что тогда и заинтересовалась мной – я стоял перед всеми и смело доказывал свою точку зрения, ей понравилось. Хотя я все равно иногда думаю, что она выбрала меня тогда только из-за матери.
Моя мать очень хорошо знает, что такое насилие. Она убивала. Много раз стреляли в нее. Подробностей я не знаю, она ведь не рассказывает.
Какой должна быть психология человека, хорошо знакомого с насилием, готового к нему в любой момент? Может ли Цзиньши быть в чем-то прав? Да в чем-то он, несомненно, и прав: все мы знаем, что насилие – повивальная бабка истории, что революция и Освобождение сопровождались множеством жертв с обеих сторон. Сколько их было, этих жертв?
Неужели шестьсот миллионов?
Я работал с травмированными людьми, но моя мать не производила такого впечатления. Она была нормальным человеком, всегда. Смеялась, с удовольствием проводила время с многочисленными друзьями. Легкая, спортивная, мы с ней наперегонки бегали, на великах гоняли. По душам поговорить – тоже всегда пожалуйста. Обычная она, в общем, как все.
Могла ли она кого-то, например, зверски пытать? Вообще не могу такого представить. Но это ни о чем не говорит. Она кобристка. Теоретически, наверное, могла.
Есть ли границы у человека, который допускает насилие? Если он уже убил кого-то – то почему не убивать еще, и еще, и всех, кто тебе мешает – раз в принципе есть такой способ справляться с проблемами?
Мне очень, очень трудно все это понять. Я не знаю в наше время людей, способных решать свои проблемы с помощью насилия – и тем более убийства!