– Как скажешь.
Ольбрум сблизил ладони. Большие и указательные пальцы замкнулись в ромб. Внутри сплелись колечки и перекладины. Старик легко подул, и прозрачно-синий рисунок, повторяющий возникший узор, отделился и поплыл к дохляку через зал.
Задержавшись, Кредлик увидел, как дохляк под рисунком дернулся и опал черной пылью с лиловым оттенком.
Скоро залы остались позади.
– Эрье гауф, – поклонился, встречая их, человек с факелом.
Человек был в мятом, знавшем лучшие времена доспехе. Лицо его тоже знало лучшие времена, пока тяжелый молот не ободрал вчистую его правую половину. Теперь там белела кость скулы и желтела бронзовая пластинка.
– Здравствуй, Холлан, – Клембог осторожно приобнял факельщика. – Как у вас здесь?
– Живы пока.
Кяфизы звякнули, будто тоже здороваясь. Холлан шмыгнул носом, передал факел молодому арбалетчику, топчущемуся рядом.
– Смена? – кивнул на арбалетчика Клембог.
– Ученик.
– Как зовут?
– Длинный Симс, эрье, – поклонился мальчишка. Из-под белобрысой челки блеснули зеленые глаза.
Узкая куртка с пластинами, кожаные штаны, кожаные самодельные наручи.
– Небойсь, и счет есть?
– Четыре выползня, эрье гауф.
– Неплохо, – Клембог хлопнул мальчишку по плечу.
И отвернулся, пряча боль души.
О, боги, покинувшие нас, мы стоим за спинами детей, сгинули воины, пали Башни, сожраны года, остались только Симсы и Кредлики.
И нифель.
А позади – Океан Безумия.
Клембог стиснул зубы.
Нет, есть еще он, Мрачный гауф. И пока он жив…
– Где Хефнунг?
– На площадке у Перешейка, – сказал Холлан.
– Тогда мы к нему.
Перешейком называлась длинная галерея, ведущая на нижний, первый ярус, арки которой выгибались как позвонки. Все остальные лестницы были или разрушены, или завалены. Конец галереи выходил прямо в зал Приемов с примыкающими к нему северным и южным крылом.
Спустись по ступеням, пересеки зал и уткнешься в двойные железные ворота. За воротами будет утро, каменистый склон и сто шагов до смерти.
Или посмертия.
Маленький отряд нырнул в узкий ход, змеей вьющийся между стен.
– Ох-хо-хо! Кеюм! – толстяк Хефнунг растопырил руки, увидев спускающихся. – Рад, рад! Давненько жду.
Клембог подал руку.
– Здравствуй, Титус.
– Ох-хо-хо! И Ольбрума прихватил! И Худышку Скауна!
Хефнунг обнял всех, а Кредлика сдавил так, что тот побледнел и долго еще потирал ребра под курткой.
Титус Хефнунг был действительно толст.
Его замечательное брюхо тараном выдавалось вперед, поблескивая кольцами кольчуги. Крепкие, в походных штанах ноги украшали щегольские сапоги устрашающего размера. А круглая голова, казавшаяся по сравнению с телом маленькой, компенсировала свою величину пышными усами и хищным носом.
– Проходите, проходите.
На широкой площадке было светло от свечей и факелов. От стены до стены ее закрывали высокие щиты из неровных досок. В прорехи между щитами просовывали головки тяжелых стрел арбалеты на деревянных станках. Поодаль стояли столы и лавки, на лавках сидели воины, кто точил меч, кто клевал носом, кто латал обувку. Дозорные пялились в черноту внизу.
Площадка карнизом нависала над залом Приемов, и раньше по галерее сюда поднимались гости, послы и купцы, чтобы засвидетельствовать свое почтение перед правителями Дилхейма. Теперь же Клембогу было непривычно наблюдать пустые, черного мрамора постаменты. И трон правителя, и трон его жены никуда не годились с точки зрения фортификации, и их, разломав, отнесли во внутренние помещения.
– Что внизу? – спросил, усевшись на свободную лавку, гауф.
– А чего? Ничего, – пожал плечами Хефнунг. – Мелочь шарится, а так…
Он хлебнул воды из плошки.
– Северное крыло?
– Там-то как раз тихо. Вот в южном, где кухни, зараз под дюжину и выползней, и прозрачников накрыли, – Титус хохотнул. – Шипели как мясо на вертеле.
Ольбрум покачал головой.
– Нет, чую я, не то что-то.
– Гортак! – крикнул Хефнунг, оборачиваясь. – Гортак, твою за ногу!
Высокий, нескладный воин с копьем, звеня доспехом и двумя кяфизами, подбежал к столу.
– Да, эрье сектиль.
– Расскажи эрье гауфу, что делается в северном крыле.
Воин кивнул. У него было длинное, угреватое лицо с тусклыми, сонными глазами.
– Спускались два дня назад. Коридоры сухие. Спальни все заперты. Сменили факелы. До статуи Альфара Гордого дошли и повернули. Все.
– Почему до статуи? – спросил Ольбрум.
– Ну, как… – почесал нос воин. – Там дальше шагов десять и стена.
– А холодом не тянет?
– Да нет.
Клембог посмотрел на старика:
– Что думаешь? Идем?
– Обязательно.
Ольбрум отломил кус от ломтя хлеба на столе и поднялся.
– Вниз? Тогда я с вами! – Хефнунг поддел стол брюхом. Плеснула вода из кувшина, подскочили плошки. – Ох-хо-хо, развеюсь! Утерн, остаешься за старшего!
Он вынул из поставца свою секиру га-йюн. Щиты, закрывавшие вход в галерею, несколько воинов сдвинули в сторону.
– Чисто! – крикнул дозорный.
Хефнунг оглянулся.
– Гортак! И ты давай.
Долговязый воин пригнулся перед навершием арки.
Спускались медленно, освещая ступени факелами. В узорчатых вырезах галереи лиловела тьма. Зал Приемов тонул в ней, как земли в нифели.
Последняя ступенька.
Гортак вдел свой факел в кольцо в арочной стене, оставляя его ориентиром. Глухо стукнули каблуки.
– Тише, – понизил голос Клембог.
В темноте горохом рассыпались шорохи, словно чей-то тяжелый вздох прокатился по залу. Кредлик втянул голову в плечи.
На далекой стене дрожало бледное пятно света от высокого витража.
– Сюда, – произнес Ольбрум.
От Перешейка он взял влево. Остальные потянулись за ним. Позвякивало железо. Шелестели шаги. Пыхтел и фыркал Хефнунг. Зал Приемов прятался во мраке, подсовывая людям то опрокинутый светильник, то тряпье, то головешки на плитах пола.
Эхо утягивало звуки и разбиралось с ними там, где не было света.
Арочный проем в северное крыло накрывала частично открепившаяся от стены над входом шпалера. Перевернутый рисунок Клембогу никак было не разобрать. Тысячу раз под ним хожено, а не вспомнить.
– Мы на месте, – сказал Ольбрум.
Он отогнул шпалеру и шагнул в крыло.
Чихнув, поднырнул Хефнунг. Вытянув факел, исчез за ковром Худой Скаун. Оглянувшись, поспешил за Гортаком Кредлик.
Гауф помедлил. Приподнял шпалеру, завернул, посветил.
Узор изображал мальчишек, сражающихся друг с другом. Ну, конечно, классы, мальчиковые спальни, двор для тренировок. Один с мечом, другой с выставленным над щитом кинжалом. Крестики кяфизов. Почему забылось?
Клембог, шагнув, опустил шпалеру за спиной.
– Чуете? – спросил Ольбрум.
Он показал пальцем куда-то вглубь крыла.
– Совершенно нет, – сказал Хефнунг, шевеля усами, будто принюхиваясь.
Клембог покатал кяфизы под ладонью. Холодные.
Темнота подалась под треском и искрами факелов, открывая широкий коридор с узкими окнами-бойницами, давно уже заколоченными, бугристую штукатурку стен и далекие двери спален. Перед первой стоял, опираясь на топорище, мраморный Фрид-Весельчак. Перед второй смотрел в пустоту Барр-Одноглазый. У третьей…
До третьей еще надо было дойти.
Гортак зажигал факелы на стенах. Тени вытягивались и плясали, пугая друг друга. Шли настороже, обнажив оружие.
Умывальня, выход во внутренний двор, первая спальня. Ольбрум складывал фигуры из пальцев и качал седой головой.
– Что? – спросил его Клембог. – Нифель?
– Да пойми тут.
Тяжелый засов на дверях. Цепь. Никого, ничего. Тихо.
– Если бы что было, – проговорил Хефнунг, – гадость уже б к Перешейку стеклась. И аззат, он чувствуется. Пока аззат…
Прозрачник вылетел из Фрида-Весельчака настолько неожиданно, что сектиль подавился словами. Могло показаться, душа далекого предка восстала и ринулась на потомков прижизненных обидчиков, горя праведной местью.
– Шерстяная задница!
Худой Скаун впустую махнул мечом, остальные не успели и этого.
Призрачная фигура, не касаясь людей, прошла сквозь отряд и, поднимая пыль, шмыгнула под шпалеру.
– Тьфу! – сплюнул Клембог, осаживая испуг в груди.
После случая с выползнями одни боги знают, что может произойти. И прозрачник, к нифелиной матери, может вселиться.
Солнце красновато посвечивало в щели щитов.
– Что-то мне все меньше это нравится, – сказал Хефнунг.
Он перехватил свою секиру новым хватом.
– Уже близко, – сказал Ольбрум.
Вторую спальню прошли без приключений.
Шелест шагов, лязг доспехов, звяканье кяфизов, танцы теней. Засов. Цепь. Барр-Одноглазый сурово смотрел вслед. Засохшие цветы хрустели под ногами. Почему-то их было много, засохших цветов.
Ах, да, вспомнил Клембог, тогда был выпуск…
На выцветшем полотнище все еще можно было разобрать слова. «Сыны Дилхейма, помните предков, и потомки будут помнить вас!».
Буквы «п» и «в» в слове «предков» стерлись. Помните редко.
У статуи Альфара Гордого Ольбрум остановился. Альфар, надув красную, в черных прожилках бочкообразную грудь, уперев одну руку в бок, а другую держа на рукояти меча, исподлобья щурил глаза на третью спальню.
Факельный свет, пробежав по мраморному лицу, казалось, заставил его скривиться.
– Так, стойте здесь, – хмуро сказал Ольбрум.
И пошел, сплетая пальцы, к торцевой стене.
Три, четыре, пять шагов. Узоры плыли впереди старика, то растворяясь в воздухе, то касаясь каменных стен и пола.
– Ну? – спросил Клембог.
Ольбрум, тяжело ступая, вернулся к статуе.
– Я четко слышал…
– Да нет, здесь все в порядке, – заявил Гортак. – Мы часто ходим. Здесь все, как и было раньше. Цепь, засов…
Он тронул деревянную перекладину, закрывающую двери третьей спальни, и та вдруг осыпалась ему под ноги кучей бурой пыли.
Рыжей пылью пыхнула цепь.
– Что…
– Назад! – заорал Клембог, направляя меч в сторону спальни.
Гортак успел только обернуться, непонимающе распялив рот на длинном лице – сорванная чудовищной силой створка ударила в него, заставив без чувств отлететь к стене. Покатилось выпавшее копье.
– Ольбрум! Кредлик сзади. Скаун – держишь левую сторону. Титус – твоя правая.
Пол под ними вздрогнул.
Высокий, в полтора человеческих роста, закованный в ржавое железо латник выломал вторую створку внутрь спальни. За ним, в глубине помещения, в проходе между обломками детских кроватей, лиловела нифель.
– Аззат осквернен, – шепнул гауфу Ольбрум, – подточен… Я слышал, слышал его звон. Надо замкнуть здесь.
– Ты уверен? – Клембог смотрел, как латник медленно выбирается в коридор. – Не лучше ли прорваться к скверне?
– Поздно.
Синеватое, сморщенное лицо порождения нифели было слепо.
Они отступили ко второй спальне. Хефнунг прихватил за шкирку Гортака и откинул его к Одноглазому Барру.
Латник словно принюхался.
Ржавые, мятые пластины стягивали мертвое тело, сгибали его на правый бок. Там, где пластин не было, проступали гнилые обмотки.
Меч в руке латника был размером с Кредлика.
– Хорошо, – решился гауф, понимая, что лучше потерять часть крыла, чем всю Башню, – замыкай.
И вовремя.
Из спальни вышел еще один латник, безголовый, но четырехрукий, а за ним, перебирая лапами, прижимаясь к полу, высыпали выползни, необычные, крупные, в космах черной шерсти.
Шипение ударило по ушам.
– Да сколько их там? – попятился Худой Скаун, когда к латникам и выползням прибавились ловцы – худые, тонкие как щепки бледно-желтые твари с длинными костяными серпами, растущими из плечей.
– Замыкай! – крикнул Клембог.
Ольбрум раскинул руки.
Седые космы его разметало в стороны, свечение облекло балахон. Пальцы сложились в половинки узора.
Старик с усилием попытался свести ладони вместе.
Плюнув искрами, ярче засветили факелы. Светлые кромки аззата обозначились на стенах – чуть дальше от дверей второй спальни и за статуей Барра.
Ольбрум выдохнул – и кромки поплыли друг к другу, подчиняясь движению ладоней и затягивая коридор будто прозрачной хоссунской тканью.
Латник взвыл. Зашуршали, расползаясь, выползни, защелкали зубастыми пастями. Приблизились ловцы.
Аззат заставлял нечисть осторожничать, тела их курились синеватым дымком, морды и пасти кривились, будто опаляемые жаром.
Цик-цик-цик. Ш-ш-ш.
Царапая камни, выползни забрались на стены. Один атаковал ползущую кромку и отлетел в кучу ловцов, сбив с тонких ног двух или трех.
Хефнунг выставил секиру. Кредлик взялся за ножи. Худой Скаун направлял сияющее лезвие меча то на одного латника, то на другого.
Черные тени метались по коридору.
От кромки до кромки оставалось пять шагов. Четыре. Четыре.
– Ну же! – поторопил Ольбрума Клембог.
Старик затрясся.
– Не… не могу, – выдавил он. – Помоги… Помоги, Кеюм.
– Что?
– Сложи половину знака… веди ко мне… Что-то не дает…
Ольбрум дышал тяжело. Лицо потемнело, крупные капли пота дрожали на лбу.
– Что за день такой!
Клембог скрипнул зубами.
Семь кяфизов льдисто звякнули. Пальцы сложились, поймав невидимые нити аззата. Кромка дрогнула.
– Я взял, – сказал гауф. – Взял. Замыкаю.
Ольбрум устало опустил левую руку.
– Давай, Кеюм. Вместе.
Ощущение было, словно он движет гору.
А гора упирается. Гора тяжела и своенравна. Не гора даже, целый хребет. Хребет Йоттифа. Сдвинь его, сдвинешь мир.
Клембог зарычал.
Расстояние между кромками сузилось до трех шагов и замерло. Гауф и его цольмер тянули ладони со сцепленными пальцами и никак не могли дотянуться друг до друга.
Это как с кяфизами, понял Клембог. Как с кяфизами.
И тут басовитый гул родился в третьей спальне, холодным воздухом вырвался наружу и потек по коридору, осыпая пыль и шевеля ткани и шпалеры.
– Что? Что это? – побледнел Кредлик.
– Ничего хорошего, – прошипел гауф.
Слепой латник поднял на звук голову, а затем, царапая мечом плиты пола, побежал в незамкнутый аззат.
– А-а-а, шерстяная задница!
Худой Скаун, выскочив, встретил тварь у кромок, железо ударило в железо, ржавая пластина отлетела в стену, латник махнул рукой, и чудовищный меч просвистел у Скауна над головой. В следующий миг в порождение нифели вонзилась секира Хефнунга и увязла у того глубоко в груди, пробив доспех.
Латник покачнулся.
– Ох-хо-хо! – проорал Титус. – Видели?
Жуткий меч снова распорол воздух, заставив сектиля отскочить, а Худой Скаун, не мешкая, вонзил лезвие латнику в подмышку, найдя там мягкую пустоту вместо отбитой пластины.
– Получи!
Черная с фиолетовым оттенком кровь брызнула под ноги.
Тварь скрючилась и застыла высокой, железной, исходящей дымком статуей. Но между ног у нее, скребя когтями, уже пытался продраться выползень. Косматый, упорный, он выполз до половины, щелкнул клыками.
И распластался с ножом га-йюн в желтоватом черепе.
– Ха! – удивился Худой Скаун, оглянувшись на Кредлика. – Метко.
– Ничего мальчишка, – одобрил Хефнунг.
Кредлик покраснел.
А в щель уже стремились новые твари – прямо по латнику, сбоку, по потолку.
– Да что ж ты! – простонал Клембог.
Кромка не двигалась.
Мало того, гауфу показалось, что ее что-то медленно отжимает назад – по доле, по ногтю, по гречишному зерну.
– Ты чувствуешь, Ольбрум? – спросил он, пытаясь удержать аззат в побелевших пальцах.
– Такое… бывает… – прохрипел старик. – Дави, дави сильнее.
Клембог выругался.
Упокоенного латника под напором ловцов со звоном опрокинуло на пол, Худой Скаун заскакал между мелькающих серпов, отбивая мечом наиболее ретивые выпады. Хефнунг орудовал секирой, заставляя ее вращаться свистящим стальным обручем. Костяные конечности отрубало и подбрасывало в воздух. Выползни получали по зубам и с шипением отскакивали назад. Кредлик добивал раненых, вонзая ножи га-йюн.
Четырехрукий латник и несколько ловцов не смогли уступить друг другу и завязли между кромками, слипшись в желто-ржавый ком, скрипящий, подвывающий, ощетинившийся мечом и серпами. За ними, напирая, толпились новые твари – те, кому было название, и те, кому еще не было. Кость, шерсть, мертвая плоть, железо и зубы.