– Удачи вам, товарищ Абдулло! Счастливого пути! – И крикнул Борисову: – Едем, капитан!
К уазику Борисов шёл на ватных ногах, не оглядываясь, сдерживаясь, чтобы не побежать.
Они сели в машину, и Клепиков, выбросив в форточку так и не раскуренную сигарету, ласково распорядился:
– Давай-ка, Вася-сынок, медленно, без рывков, поехали отсюда…
Когда злополучный автобус скрылся из поля зрения, Борисов наконец выдохнул:
– Это же «духи», товарищ подполковник!
– Ясный перец, «духи»! Потому я и не полез автобус досматривать! Сейчас танкистам сообщим, пусть бронегруппу сюда высылают, пока чарикарская колонна не подтянулась…
– Почему они в нас не стреляли?
– А кому нужен шум рядом с гарнизоном… Да и не мы им были нужны. Это точно!
«Вот я и получил свою медаль за боевые заслуги, – усмехнулся Борисов. – Верно говорил мой предшественник – майор Петров: на войне главная награда – живым остаться…»
4
«Все дороги ведут в Баграм» – аэродром, где служил Борисов, представлялся ему залом для транзитных пассажиров: одни – на войну, другие – с войны, третьи – прямо в Вечность… Здесь можно было неожиданно столкнуться с давним знакомым или разминуться в толпе, находясь всего в десятке метров друг от друга.
На Баграмском аэродроме Борисов встретил Игоря Лапина – товарища по лёгкоатлетической секции в спорткомплексе «Металлург». Лапин прилетел с группой уральских геологов в Афганистан для исследования месторождения железной руды и теперь направлялся в отдалённый горный район.
– Будем искать для правительства Наджибуллы железо, – сообщил Лапин. – Если найдём, построит у себя комбинат, как у нас в Челябе…
Геологов сопровождало отделение десантников из соседней десантно-штурмовой бригады, а со стороны «афганских товарищей» – узбек по имени Юсуф из 53-й дивизии генерала Абдул-Рашида Дустума, воюющей на стороне правительственных войск.
Борисов накормил Лапина и его спутников в солдатской столовой. За обедом поинтересовался у Юсуфа:
– А вы не боитесь, уважаемый Юсуф, с таким небольшим отрядом отправляться в район, контролируемый мятежниками?
– Боюсь, – честно признался Юсуф. – Но боюсь не того, что убьют меня. Погибну я, заплачет только моя мать… Боюсь, что могут пострадать наши друзья, гости нового Демократического Афганистана. – Он выразительно посмотрел на геологов. – У нас говорят так: если гость погиб в твоём доме, то плачет сам Аллах…
– А у нас говорят иначе: на Аллаха надейся, но сам не плошай, – улыбнулся Борисов и пожелал удачи Юсуфу и Лапину. – Будем надеяться, что вам повезёт…
Но не всякая встреча с прошлым приносит радость. Однажды в Баграме совершил посадку самолёт с выездным магазином Военторга. На прилавках под открытым навесом разложили товары, каких в обычном советском магазине днём с огнём не найти, разве что в валютной «Берёзке». Среди продавщиц Борисов увидел знакомую по Щучину, ту самую, из уст которой узнал о смерти дочери… К ней он подходить не стал.
Незадолго до его замены секретарём парторганизации в инженерный батальон прибыл однокурсник по училищу, а теперь – капитан Ваня Редчич.
Инжбат, куда он был назначен, занимался ремонтом и строительством ВПП из металлических аэродромных плит. Его подразделения были разбросаны по всему Афганистану, но штаб соседствовал с батальоном Борисова. Возможность поговорить по душам со старым товарищем, конечно же, скрасила ему последние месяцы службы в Баграме.
Редчич через три года после окончания училища всё-таки женился на Марине Ковалёвой, чей «широкоформатный» образ прочно ассоциировался у Борисова с тараканом, вылезшим из кувшина на праздничном застолье в квартире у «Мартенсита». Два года назад у Вани и Марины родился сын. Назвали его в честь деда – Владимиром.
– Когда меня сюда «зарядили», Вольдемар уже длинными предложениями говорить начал, – похвастался Редчич, вдруг назвав сына так, как его тёща – своего мужа.
Борисов вспомнил вечно грассирующего подполковника Ковалёва и пошутил:
– Небось, сынок, как и его дедушка, на «эр» нажимает?
– Вовсе не нажимает, – обиделся за сына Редчич. – Вольдемар весь в меня: гутарит правильно!
– То есть «гыкает»… – не унимался Борисов, соскучившийся по курсантским приколам.
– Скажешь тоже… Разве я «гыкаю»? – Редчич долго обижаться не умел и громко рассмеялся: – А помнишь, как ты из-за меня чуть на вступительных не срезался?
– Такое не забывается… Вся жизнь могла бы по-иному повернуться…
– И с Серафимой бы ты тогда не встретился… – подхватил Редчич. – Как, кстати, Леночка растёт, как жена?
– Никак… – коротко ответил Борисов, погасив улыбку. Бередить сердце не хотелось, и он не стал рассказывать Ивану о смерти дочери, а о Серафиме и рассказывать было нечего.
За время службы в ДРА он написал жене в Шадринск шесть писем. Ни на одно не получил ответа. Седьмое письмо, не зная уже, что и подумать, Борисов адресовал своей тёще – Евдокии Ивановне. Ответ от неё пришёл довольно быстро. Тёща сообщала, что все живы-здоровы, что Серафима постепенно приходит в себя, устроилась на работу в местную школу и просила пока не беспокоить её, дабы не тревожить хрупкую психику.
«Она сама напишет тебе», – пообещала тёща. Но Серафима за целый год ему так и не написала.
Конечно, Борисову было обидно, что жена о нём забыла. Сослуживцы часто получали письма от своих благоверных.
– Во, как меня жинка кохает! – радовался секретарь партбюро капитан Сметанюк. – По два письма в неделю шлёт! – Он порывался читать письма от жены вслух, но Борисов запретил, сказав, что не любит слушать чужих писем.
«Может, и хорошо, что Серафима молчит… – рассуждал он. – Нервы ни мне, ни себе не мотает. Не мешает службу нести… Если меня тут не грохнут, приеду к ней, обниму, и всё у нас наладится».
С заменой у Борисова вышла задержка: кадровики затянули с отправкой «сменщика».
Но не зря говорят: всё, что ни делается – к лучшему.
Ожидая, когда прибудет на его место офицер из Союза, Борисов всё же рискнул – написал рапорт на поступление в академию. Написал, честно говоря, не очень надеясь, что его одобрят. Но удача улыбнулась ему. В начале июня из штаба сороковой армии сообщили, что он включён в списки абитуриентов, поступающих в военные академии.
Сразу по замене Борисов вместе с остальными претендентами был направлен на месячные учебные сборы в Ташкентское высшее общевойсковое командное училище.
Туда же вскоре прибыла выездная комиссия из Москвы, и начались вступительные экзамены – для всех, кто поступал и в Общевойсковую академию имени Фрунзе, и в Военно-политическую академию имени Ленина, и в Авиационную инженерную академию имени Жуковского, и в Академию тыла и транспорта…
Требования у комиссии к теоретическим познаниям «афганцев» были не слишком строгими, и Борисов, поступавший на военно-педагогический факультет ВПА как офицер, имеющий после окончания военного училища красный диплом, без особого труда сдал на пять единственный экзамен по военной педагогике и психологии.
Там же, в Ташкенте, состоялась и мандатная комиссия. Так что, в отличие от офицеров, поступающих в академию из Союза, которым результаты сдачи экзаменов станут известны только в конце августа, Борисов уже к середине июля знал, что зачислен в число слушателей.
Из Ташкента он сразу поехал в Шадринск, чтобы обрадовать Серафиму. Какая жена советского офицера не мечтает четыре года пожить в столице нашей Родины – городе-герое Москве!
Всю дорогу – в самолёте до Свердловска и в поезде до Шадринска – он представлял, как встретит его жена, гадал, как сложится их дальнейшая жизнь: «Может быть, в Москве родится у нас сын или дочь, и всё снова будет, как у людей…»
И ещё Борисов размышлял над тем, как ему привыкнуть к мирной жизни, не ждать взрыва или выстрела, не видеть в каждом встречном узбеке или таджике врага.
В Ташкентском ВОКУ он находился среди таких же, как сам, «афганцев», да и в городе их было немало. Столица «солнечного Узбекистана» благоволила к людям из-за «речки». Таксисты, швейцары и официанты в ресторанах относились к ним предупредительно и даже услужливо. Девицы посматривали на «фронтовиков» с особым интересом. Впрочем, всех их интересовали рубли и чеки в карманах повоевавших…
В Шадринске, выйдя на привокзальную площадь, Борисов огляделся – за время его отсутствия ничего не изменилось: жизнь текла по-прежнему неторопливо и спокойно, как тёмные воды Исети.
По залитой летним светом улице вприпрыжку бежали куда-то девчонки в ярких платьицах, с косичками вразлёт. На остановке, в ожидании автобуса, толкались дачники. К бочке с квасом тянулась длинная очередь горожан с бидончиками… Никаких разрывов, автоматных очередей, истошных завываний муллы…
Борисов шёл к дому Серафиминых родителей по улочкам, знакомым ему с детства, с той поры, когда его отец служил в местном авиационном гарнизоне, и сам он учился в начальных классах: «Да, время здесь как будто остановилось… Только у меня виски поседели…»
Тёща Евдокия Ивановна встретила его радушно, накормила, сообщила, что Серафима на работе в летнем школьном лагере, и вернётся часам к пяти.
– Подожди её, Витенька, отдохни, а я – в сад… Отец там всё лето живёт: работы сейчас – невпроворот. То вскопать, то полить, то прополоть… А я вот туда-сюда мотаюсь… Вы с Симочкой, если надумаете, так завтра с утра приезжайте…
Тёща уехала. А Борисов, пошатавшись по квартире, от нечего делать включил телевизор.
На экране замаячило лицо моложавого партийного лидера со сползающей на лоб тёмной отметиной, за которую он в народе получил прозвище «Мишка-меченый».
Генсек длинно и бестолково вещал, «гыкая», наподобие Вани Редчича:
– Товарищи, перестройка и гласность – это в первую очередь значит начать с себя… Нельзя замалчивать наши недостатки, надо смотреть правде в глаза…
«Миша, не гони волну…» – Борисов у телевизора задремал и проспал довольно долго.
Его разбудил звонок в дверь. На пороге стояла Серафима.
– Здравствуй, Сима. – Он попытался её обнять.
Она отстранилась:
– Здравствуй. А где мама?
– В сад уехала…
– Значит, ты вернулся?
– Вернулся. – Диалог разворачивался по принципу плохой мелодрамы.
Серафима плюхнула сумку с продуктами на трюмо:
– Ты загорел и похудел.
Она за прошедший год изменилась: лицо приобрело строгое выражение, свойственное всем школьным педагогам, и волосы стала убирать наверх, скручивая их в шишку. Борисову Серафима вдруг напомнила школьного завуча Нину Алексеевну – только пенсне со шнурочком не хватает… Это сравнение неожиданно развеселило его, и он отозвался бодро и жизнерадостно:
– Я в отличной спортивной форме… В академию поступил!
– Поздравляю, – устало вздохнула она.
Тут Борисов и выпалил главное:
– Я ведь приехал за тобой, Сима. Поедем в Москву! Начнём всё сначала…
Она отвернулась к трюмо, поправила волосы:
– Нет, Витя, я не поеду… – Глаза её в зеркале ничего не выражали.
Возникла пауза, во время которой на трюмо, звонко жужжа, прилетела чёрная муха, уселась на зеркальную поверхность и поползла по отражению Серафимы.
«Хорошо хоть не таракан…» – Борисов обрёл вдруг ту душевную лёгкость, которой ему так не хватало.
– Может быть, позже приедешь? – спросил он непонятно зачем.
Она ловко прихлопнула муху газетой:
– Нет, не приеду. Я подаю на развод.
– Когда? – Он вдруг понял, что рад такому ответу.
– Да хоть завтра.
– У тебя кто-то есть? – с усмешкой поинтересовался он. – Если есть, тогда понятно… Была без радости любовь, разлука будет без печали!
Она посмотрела на него неожиданно зло:
– Нет у меня никого! Но это не важно. Главное, что я тебя видеть не хочу. Понятно?
Прощаясь с ней, Борисов попросил:
– Серафима, не подавай пока на развод, а то меня из академии попрут… Помнишь, как Леночка любила с разбега бросаться мне на шею: «Папочка, когда я вырасту, стану твоей женой…»? Потерпи немного ради памяти о ней…
Лицо Серафимы при упоминании о Леночке исказила болезненная гримаса. Она посмотрела на него с презрением:
– Ты, Борисов, страшный человек! Хоть когда-нибудь ты можешь не думать о карьере?
…Через полгода, уже учась в академии, он получил от Серафимы письмо, в котором она просила написать заявление о том, что он не возражает против развода. Это заявление необходимо для суда, чтобы развод состоялся без его участия: «Нас быстро разведут, ведь несовершеннолетних детей у нас нет!»
«У нас с тобой не только детей нет, но и ничего общего…» – подумал он и написал в Шадринск, что против развода не возражает.
Спустя два месяца Борисов получил ещё один конверт, на этот раз – официальный, с уведомлением, что его брак с Серафимой Борисовой районным судом расторгнут, что бывшая жена вернула себе девичью фамилию Черняева и что ему надлежит прибыть в Шадринский ЗАГС для получения свидетельства о разводе.
– Как-нибудь заеду… – решил он и больше о Серафиме постарался не вспоминать.
Глава четвёртая
1
Через пару недель после того, как в арке появилась злополучная надпись, Инга вдруг заявила:
– Борисов, ты стал так громко храпеть, что я с тобой не высыпаюсь… – И, не слушая вялых оправданий и возражений, постелила ему на диване в гостиной.
Он улёгся на диван, надеясь, что эта «санкция» временная. Но история повторилась и на следующий день, и на третий…
Борисов заныл:
– Я, вообще-то, твой муж. С какой стати я должен спать в гостиной? Хочу спать с тобой!
– Пожалуйста, не спорь! Поспи пока отдельно, какое-то время… – настойчиво попросила Инга.
Но уже через неделю Борисов пришёл к неутешительному выводу, что нет ничего более постоянного, чем временное, и пошёл в наступление.
Он купил букет хризантем, вручил его Инге и поцеловал её в губы со всей силой сдерживаемой страсти.
Инга на поцелуй ответила, но как-то, мягко говоря, по-родственному. Словом, повела себя совсем не так, как бывало, когда они с порога начинали целоваться… А после, смеясь, искали по квартире предметы гардероба и целовались снова…
Ещё в начале их совместной жизни Борисов вывел для себя железную формулу: женщину надо ласкать, смешить и пугать… Причём делать это так, чтобы возлюбленная и предположить не могла: пугаешь ты её, смешишь или всё-таки ласкаешь….
Но Инга умела разобраться что к чему. И, в свою очередь, любя его (тогда он был в этом абсолютно уверен), «включала» то сумасбродную девчонку, то опытную женщину-обольстительницу, а то заботливую мать, не упускающую случая проинструктировать своё «неразумное дитятко»:
– Ну как ты моешь тарелку, милый? Губку надо держать другой стороной… Да, именно так! Тщательнее мой, и – с мылом! Руку перехвати! Переверни! Не забудь, пожалуйста, середину…
Он не обижался, зная, что в любой момент, стоит только приобнять её за талию, сделать подножку, повалить на спину, и строгая «наставница» мгновенно преобразится в пылкую любовницу или в послушную девочку…
Оттого Борисову и трудно было смириться с непривычной закрытостью Инги, с её отстранённостью…
– Ты меня разлюбила? – спросил он однажды.
Инга, зябко кутаясь в длинную шерстяную кофту, сидела в кресле, поджав ноги под себя. Она посмотрела на него с укоризной:
– Борисов, тебе что, заняться нечем?
– Почему это нечем? Очень даже чем… – Он присел на подлокотник кресла и крепко прижал её к себе.
– Ой, ты меня сломаешь! Медведь! – недовольно сказала она. – Иди лучше стихи пиши!
– А как же любовь?
Инга выпустила колючки, как рассерженный дикобраз:
– Да что ты заладил: любовь, морковь… Больше поговорить не о чем?
Борисов очень не любил, когда она сердится, и дал задний ход:
– Нам всегда есть о чём поговорить… Например, почему ты стала ко мне холодна?
Инга стукнула его кулачком по ноге: