– Странная история. Ты врешь, – не поверил Мур.
Маус равнодушно возразил:
– Нет, это правда. Сюда, потому что знал, что тебя сюда опять привезут, мол, чтоб все привычное, чтоб не расстраивать и все такое. Мол, ты очень ценный и тебя надо беречь.
– Чего это «беречь»?
– Ну, нас таких очень берегут.
– Каких «таких»?
– Мега.
Мур быстро повернул голову:
– Что?
Он сидел на земле совсем рядом, и мордочка оказалась так близко, что захотелось отодвинуться. Мур стерпел, не шевельнулся и разглядел и бледные-бледные следы болячек у рта и то, что веки все еще розоватые. И радужка вовсе не белая, а какая-то сизая, чуть в прозелень. Как же так Муру показалось, что глаза у него белые? Все равно он похож на хорька. Маус объяснил, опять немножко гнусавя:
– Есть сигмы, тагеты, лусуты, да? И еще такие есть – мы, как нави, только намного, намного круче – Мега, и нас очень мало.
– Я знаю, кто такие Мега.
– Еще бы. Я тоже Мега. Только я еще правда маленький, еще расту, мне сказали, только лет в пятнадцать войду в плато. А ты почему-то – уже не растешь. Ты почему так рано остановился?
– Неважно. А что, это бросается в глаза – что я не расту?
– А ты не подрос ни чуть-чуть с того момента, как я тебя видел. Я присматривался-присматривался и понял, что ты уже привык быть легким, мелким… Не выше обычных сопляков.
– Когда это ты меня видел? – насторожился Мур.
– А ты вспомни, – надулся Маус.
– Да пошел ты, – отвернулся Мур. – Что ты ко мне привязался, ты, мелкий Мега? Оставь меня в покое. Все равно я теперь никакой не Мега.
– «Теперь»? Мега нельзя перестать быть. Ты притворяешься никем, но это глупо.
– Да с чего ты взял, что я – Мега?
– Это видно. Раньше было так ярко, теперь… Еле тлеет. Но видно, – ясно и тихо ответил Маус, отодвигаясь. – Сейчас ты как будто от всего главного в себе отказался. Прикидываешься никем. И ведь хорошо получается. А я тебя помню – настоящего… Да ты не отпирайся, я не выдам…
– Да откуда ты меня знаешь? Я тебя не помню!
– Не важно. Я было обиделся. Поэтому и злился так. Но – ты ж правда не помнишь. Наверно, я много про тебя просто придумал. Придумал, что с тобой можно дружить… А ты говоришь – польза. От меня ее – нет никакой. Как я могу быть тебе нужен?
– Я тоже никто, – вздохнул Мур.
– Неправда. Ты Мега. Ты можешь все.
Небо было безоблачным, бездонным. Сияло солнце. Но Мур смотрел на это как из-за прозрачной неодолимой стены. Маус – тоже Мега? Может быть. Что-то светится в этой белой зверюшке, чего не видно в других. А может, только кажется… Или не кажется… И что? Что Маус с его стороны от прозрачной стены? Нечего мечтать. Дружбы не бывает. Мур вспомнил как-то виденного в дальнем порту мальчишку, даже не Мега, а какого-то высокого нави, ровесника, смутно знакомого, из тех же яслей Геккона, – тот, со свитой из охраны, врачей и куретов, сам в белой форме, в белой красивой шапочке на голове, с какой-то дорогой диковинкой в руках, следовал на борт флагмана эскадры, возвращаясь с экскурсии по планете… А сам Мур тогда был… Не вспоминать. Нельзя. Может, из-за того мальчишки в белом он в конце концов и сдался. Не то что захотел такой же для себя жизни, как у мальчишки в белом, – была она у него в детстве. И каторга это, а не жизнь. Но Муру захотелось – безопасности. Захотелось – чтоб защищали. Оберегали, как того мальчишку. Чтоб спать в безопасности, чтоб давали еду и хотя бы изредка говорили: «Молодец, умница». Чтоб заняться полезным делом.
Захотелось – Домой. А дом… Нет никакого дома. Геккон – это был дом… Или – просто место, где он появился на свет. Только не туда. Там – Близнецы. Вслух он только вздохнул:
– Тогда и ты можешь все.
Маус тоже вздохнул. Помолчал. Сказал:
– Я сам не понимаю, зачем ты мне. Ты не похож ни на кого. Будто насквозь волшебный. Мега тоже друг на друга не похожи. Но…
– Ты что, много видел Мега?
– Нет. Маленьких – на Гекконе одного и в Венке двоих. Немного, конечно. Больших – только издалека. Хана однажды видел. Он не Мега, но он такой супер-пупер нави, так летает, что жуть… А твои ровесники, настоящие Мега – ну, они вообще просто самые противные. И к ним даже подходить нельзя. Не поговоришь. Да со мной, в общем, никто говорить не хочет. А ты злишься, тебе противно, но ведь говоришь. И… Ты ни на кого не похож. В тебе – другой свет. Таких еще – просто нет.
– Ну что ты несешь… Какой там свет? Ерунда.
– Ну да, теперь ты почти не светишься. Ты теперь такой… Очень… Ожесточенный. Ледяной.
– Отстань, а?
Он молча встал и отошел. Муру отчего-то стало стыдно. Что там случилось, с этим несчастным и ужасным Маусом? Что с ним будет дальше? И как странно, что эта бешеная зверюшка, оказывается, понимает все с полуслова…
Дома он снова сел за учебники, от которых зубы сводило от скуки. Но он терпел и читал. Маус чуть слышно жужжал, жужжал у себя в комнате летучей игрушкой, но вдруг явился:
– Послушай! Я там в том месте, где берут всякие вещи, видел краски, можно, я пойду возьму? Я буду рисовать!
– Да пожалуйста. Ты запомнил, где?
– Запомнил-запомнил! Я ничего никогда не забываю! – крикнул он уже из-за дверей.
Как-то странно жить совсем одним в большом корпусе. Так тихо, так пусто. Как во сне. И снаружи тоже пусто, тишина, цветы пахнут. И ремонтом еще немножко пахнет от соседнего корпуса, и иногда слышится какой-то строительный шум. Интересно, сколько взрослых остается на ночь в школе? И почему за ними никто не присматривает – ведь все равно же нельзя их одних оставлять? Ладно, за Муром, естественно, присматривают Сеть и Служба, если что – большие вмешаются. А за Маусом почему они не присматривали, так что он ничего не ел и весь стал чесаться – может, от страха? Ведь – один? Потому что лето и все большие в отпуске? Каково это было ему, маленькому, там день и ночь одному? Глаза он «отводит», как же… Ну как, как можно «отвести глаза» Сети? А вдруг – правда? Мур вот умеет такое, во что и сам никогда бы не поверил. Ну ладно, допустим. А как он попал сюда? А вдруг… Вдруг – тоже умеет видеть проемы? Как бы выяснить?
Он встал и заглянул в комнату Мауса – там все еще было чисто. Будто никто не живет. Если это Игнатий и Служба пытаются их друг другу навязать, то можно найти смысл…
– А ты чего тут?
Перед ним стоял Маус с большой коробкой красок в руках. И не какие-то там акварельки, а в прозрачной коробке множество высоких баночек – цветов пятьдесят, наверное. Тяжелая коробка, и Мур ему помог, забрал. К тому же у него еще был пучок всяких кисточек – тоже сунул Муру и снова побежал прочь:
– Я за бумагой!
Мур полюбовался оттенками цветов – на самом деле никто в мире не знал, ЧТО для него значит цветное зрение – и отнес краски на стол. Пусть малюет, посмотрим… Беречь будем.
Весь вечер было тихо. Маус ползал по полу и на большом листе бумаги малевал разноцветное и непонятное. У Мура рябило в глазах. Пол пацан, конечно, заляпал и сам измазался до ушей, но поля картинки оставались удивительно чистыми. Мур несколько раз приходил и разглядывал это произведение – цвета тянули его к себе. Постепенно все цветные пятна и полосы слились в правильный круг, который казался воронкой. Закружилась голова, когда он всмотрелся во все переливы и оттенки цветов. Он даже забоялся, что механизм различения цветов перенапряжется и откажет. Маус, кстати, извел на черновики, где смешивал краски, прорву бумаги, ведь правильные оттенки цвета были самым главным. Да. Главным.
Почему-то заболела спина между лопаток, и ноги от колена вниз. Очень знакомая боль. Ноги адски болят после ротопульта. Всегда. А спина – только если занесет в очень, очень тяжелый поток и нельзя выходить. Тогда ведешь корабль не сколько можно, а сколько надо, а медицинская система колет иголками и впрыскивает стимуляторы – Мур невольно потрогал шею. Царапины зажили, кстати. А эта нарисованная Маусом воронка – из очень тяжелых. Вот эти тошнотно-зеленые свивающиеся сектора всегда стаскивают весь контур в запредельные временные глубины, откуда фиг выскочишь, пока весь желтый до оранжевого не смотаешь, а его еще поискать надо… Приходилось. Он сколько раз видел все эти ужасные и милые переливы вперемешку, живьем, в потоке. Каждый цвет – оттенок времени… В воронке Мауса много нужных цветов, хороших. Стабильных. Но вот эти полосы отрицательного времени… Они как сладкая отрава. По краешку продернуть в бирюзовый – и проскочишь навылет, в минутку можно века смотать, но нужна точность – до пикосекунды. Если собственный пульс подведет или выдержки не хватит – снесет в сердечник, в болото, в изнанку, выматывайся потом минута в минуту вахт двадцать…
Мур смотрел на бумагу и видел внутри себя эту переливающуюся цветную воронку ожившей. Стало муторно. Сейчас-то он таймфаг не потянет. Тоска… Тощища. Таймфаг – как будто его суть. Как будто Мур был в потоке еще до всего… До этой жизни? А какие прекрасные были воронки в детстве. Радостные. Переливчатые, живые, и цвета в них зависели от его, Мура, желания… Люди садятся на корабль и летят. Они не знают. Не понимают, что это такое – полет. Им никогда даже не представить, что это такое. Они едва справляются с управлением кораблем на марше. И то паттерну в таймфаг всегда строит сам тайм-навигатор. И сколько продлится полет, никак от людей не зависит. А только от того, как нави решит преодолеть пространство на скорости, которую не осознать обычным разумом. А только через цвет этих безумных проекций пространства прямо на мозг… Это таймфаг. Это – ад. Это – рай. Люди не понимают. Думают, нави – тупая машина… Но при этом доверяют им свою жизнь. И тяжелые корабли. Вот таким пацанам, как Маус или он сам. Взрослых нави почти не бывает. Только молодой мозг способен так быстро превращать хаос в порядок. Только стремительный детский нейрогенез способен заполнить проецируемые извне сверхсложные контуры и обуздать поток времени через почти инстинктивную игру с цветом… Поэтому нави так долго не взрослеют. Так созданы, чтоб почти не расти. Говорят, потом будет такая же длинная, пропорционально детству, жизнь, но… Но врут, наверно… Мур вздохнул: какого же жуткого уровня он должен был стать пилотом, если не растет вообще и если с младенчества его натаскивали так… как натаскивали? Сколько на Гекконе в него вложено труда. И что пошло не так, раз Близнецы решили его уничтожить? Чего они боялись?
Маус что-то бормотал, наклоняя башку то вправо, то влево и поворачивая перед собой лист. Мур прислушался:
– …лиловый – это всегда нехорошо… Но влево в красный срываться тоже опасно… Вот если бы развернуть зеленый до лимонного… И – желтее, желтее…
Звучало это дико, но Мур прекрасно понял, о чем он. Молодец, Маус: желтый – это правильно… Тьфу. Забыть. Доктор сказал, что Маус не псих. Но запросто станешь психом, если пытаться нарисовать живую воронку таймфага детскими акварельками. Мур давным-давно поступил умнее: заставил себя все это забыть. Чтоб не свихнуться. До этой минуты. Вот он, таймфаг. Вспомнить проще, чем открыть крышку коробочки с красками. И все тело уже болит, будто только что вывалился из ротопульта. Спрашивать он все же не стал, сказал только:
– Уже поздно. Давай я тебе помогу прибраться. Ты ведь дорисовал?
Он поднял лицо – зрачки громадные, бездонные. Что это с ним? Он ответил чистенько, ничуть не кривляясь:
– Дорисовал, но не решил. Я еще завтра буду решать. И рисовать. Не надо краски убирать, только закрыть. А это можно пока на стену приспособить? Я еще подумаю перед сном.
Мур принес липучки и они вместе повесили этот жуткий круг на стенку возле кроватки. Маус остолбенел, всматриваясь. Мур посмотрел, подумал. Увидел одно решение, второе, но они тянули за собой такую атаку возможностей, что затошнило. Воронка должна крутиться, изменяться и течь, а это… Он вздохнул, толкнул Мауса в бок:
– Очнись. Ты тут, а не там.
Потом Мур закрывал банки с красками и собирал черновики, а Маус вытирал пол. Оставались разводы, над которыми он иногда замирал. А Мур вдруг заметил на листочке с ядовито-пурпурным, переходящим по нижнему краю в отвратительно розовый пятном какие-то циферки и значки. Еще на одном листочке – уравнения или формулы. Забытые, кажется, очень прочно. Он поворошил собранные листки: вот еще, и вот, и вот…
– Это можно выкинуть, – сказал Маус, оглянувшись от своего круга на стене. – Спасибо, что помог.
– Иди отмываться, папуас.
– Кто?
– Такие люди дикие, которые себя по всяким поводам раскрашивали.
– А картинки про них есть?
– Можно найти. Зачем?
– Но ведь цвета что-то значат, – он стал изучать свое пузо и лапы.
– Иди отмывайся! – рявкнул Мур.
А Маус как-то неправильно, как-то слишком сильно вздрогнул и посмотрел побелевшими глазами. Муру стало стыдно, и он ушел. Маус пробежал мимо в ванную, а Мур понес выбрасывать пятнистые листочки. Посмотрел еще – цвета некоторых пятен мучительны. Да еще цифры эти и уравнения… Подумав, он отложил листки со значками, выбросил остальные, а отложенные отнес и спрятал к себе в стол. Где, в каких учебниках найти эти уравнения, которые семилетний хорек знает, а он – почти не помнит. А зачем? Порвать себе рассудок в лоскутки? На кой ему этот проклятый таймфаг, если никогда, ни при каких условиях не вернется на Геккон, где бы ему (если Близнецы будут не против и не прикончат сразу) помогли бы восстановиться, а значит, и летать не сможет? Да и на кой ему вообще эти полеты, если он может сам шнырять по любым мирам, куда хватит смелости сунуться?
2. Жить по правде
Утром он проснулся поздно, лишь когда робот притащил завтрак. И еще бы поспал, но, раз сегодня контрольный день, хлопот много… Игнатий уже скоро, наверное, прибудет… Он встал – бок, ура, не болит! – и пошел умываться. Дверь к Маусу была приоткрыта, и там… И там! Вот за это попадет точно. И это – не скрыть.
Все было заляпано цветными сумасшедшими круглыми пятнами, все! Круги побольше и поменьше, огромные и крохотные, грубо намалеванные и вырисованные точно, как миниатюры, мрачные и радостные – зияли воронками отовсюду. И все стены, и пол, и даже что-то на подушке нарисовано, и на столе, и на стекле окна. Как жутко. Всю ночь творивший эту красоту негодяй, вымазанный в краске, спал в уголке кроватки, замотавшись в выпачканное желтым и фиолетовым одеяло. И даже волосы на макушке слиплись зелеными, малиновыми и небесно-голубыми перышками. Долго, забыв обо всем, Мур эти круги разглядывал. Тоскливо щемило внутри. Почему Служба не заметила, насколько странен Маус, и не вмешалась? Посмотрел наконец на Мауса, и опять кольнуло в сердце: где же он раньше видел его? Беззащитное во сне лицо. Белые ресницы-то, оказывается, длинные какие, а веки – сизые от усталости. Совсем малыш. Всю ночь не спал, дурачок. Ведь правда – видел он его раньше где-то… Как бы вспомнить? Высунувшаяся из-под одеяла пятка тоже была в краске…
Вздохнув, он наклонился к Маусу и бесцеремонно его растолкал:
– Доброе-доброе утро! Давай, открывай глазки… Да проснись же, чудовище!
Башка его болталась на тонкой шее довольно-таки противно. Наконец он очнулся и уставился на Мура мутными покрасневшими глазами. Зевнул. Мур отодвинулся:
– Ну, проснулся уже?
– Проснулся, – опять зевнул он. – Почти. А ты что, не злишься?
– За то, что ты все изрисовал воронками? Нет. Я злюсь, потому что их глупо плоскими рисовать. Полно ошибок. Не та проекция. И нет ни Потока, ни Атаки. Ты б еще оси курсового сечения из кубиков построил. Слушай, мне некогда. У меня сегодня контрольный день, приедет куратор… Вставай давай.
Маус засмеялся:
– Мур, ну сознайся уже. Все равно я понял. Ты ведь родился там же, где я – на Гекконе? Ты летал?
– Да. Кто тебя сюда привез? – неужели Мауса правда подсунули Муру нарочно?
– Я сам. Я – к тебе. Сам.
– Не морочь мне голову, – отмахнулся Мур.
– Я сам! Не выдавай меня!
– Не знаю. Не верю.
– Ну и не верь, – Маус бросился в подушку мордой, вытянулся, замер. И в тот же миг вскочил, худущий, жилистый, сам весь молочно-белый, исполосованный цветными полустертыми следами: – Ты дурак, да? Понимаешь, понимаешь… Да мне кажется: ты один на свете – живой, все остальные – деревянные! А ты, зараза, сам стал притворяться деревяшкой! Знаешь, как бесит!!
– Ты псих, – растерянно сказал Мур. В бешеные глаза Мауса невозможно было смотреть, и он закрыл лицо руками. – Да на кой ляд я тебе нужен? Я?
– Ты не деревяшка. Ты… обгоревшая деревяшка. С тебя весь свет… Как содрали. Ты… Ты поправишься?
– Уймись, – взмолился Мур. – Да, много было… Всего. Ну и что. Тебе-то какое дело? – он опустил руки, сунул в карманы и взглянул на несчастного Мауса. – Вот тебе хорошо будет, если спрошу: ты давно перестал быть пилотом?