Настасья была выдрой крупной, сильной, уважаемой, поэтому местный животный мир относился к ней с некоторой опаской и старался лишний раз не раздражать, особенно по пустякам. Сама она первой на конфликт тоже старалась не идти. Положение, так сказать, обязывало, быть спокойной и степенной. Сегодня её было не узнать. И потому окрестная живность оказалась не на шутку встревоженной. Да и как по-другому, когда сама Настасья, гарант местной стабильности и безопасности, хрипло дыша, отплёвываясь и чихая, выскочила на берег и похожая на прибойную волну, понеслась громадными прыжками прочь от воды. Вода же, даже когда выдра угалопировала достаточно далеко, продолжала бурлить, закипая, пенясь и разбрасывая высоко брызги. Нечто квадратноватое переваливалось с правого на левый борт и обратно, непостижимо скоро отгрёбываясь множеством ластов… Русло и берега совершенно вскоре обеззверели. Лишь самые смелые и безбашенные из бобров, дрожа зубищами, стояли ещё на страже нескольких уцелевших плотин.
Видавший виды старый уж прикинулся почерневшей корягой и шептал подруге, немногим младше себя: – Шлышь, вш-шемирный потоп наш-штупает. Это ш-ш ковш-шег, ш-штоб мне шквозь землю провалиться-ш… … Вон, глянь, и Наш-шташья в штупоре, ниш-шего не шоображая, на ш-шушу нешётшя…
–Ш-шиди ш-шмирно, ш-штарый, авош-шь пронеш-шёт»! – и уже две коряги на берегу в безмолвии поблёскивали чёрными глазками…
Чуланчик гостю не приглянулся. Тесно, темно, душновато. Спросясь у хозяйки и получив позволение, перенёс он тюфячок в подобие сарайчика, на волю и простор, в густой запах свежего сена. Набил плотную ткань побольше, да поровней, бросил поверх сена и, обратив взор вверх и быстренько прошептав короткую молитву собственного сочинения, приготовился отойти ко сну.
Улёгшись, он сладко зевнул, потянулся и поудобнее устроился на приятно пахнущем сухим разнотравьем тюфячке. –А ведь, пожалуй, это самый, что ни на есть запах детства- и воспоминания, толпясь и стараясь опередить друг дружку, обступили его… Маленький Емелюшка, вероятно обиженный братанами, надув упрямо губы, всхлипывая и изредка утирая грязным кулачком слёзы, карабкается на хлев, на самую его соломенную верхотуру. И тятька с мамкой, и дед с бабушкой, сколько он себя помнит, а ему всё же вот-вот шесть- парень жизни нюхнувший- взбираться туда запрещали. Теперь же мальчугану уже всё равно. Он твёрдо решил поселиться наверху и до конца дней не спускаться к родне, которая наверняка начнёт просить, угрожать и плакать по нему. Маленькие пальчики с силой втыкаются в солому кровли и сгибаются, цепляясь за неё изнутри. Коленки, острые и дрожащие от обиды и страха, чувствуют, как опора прогибается и поскрипывает, но цель уже совсем рядом, пару-тройку раз перецепиться…
Коленка соскользнула и тельце беспомощно растянулось на скользком склоне. Солома под пальцами подалась, и правая рука лихорадочно заскребла, пытаясь повторно проникнуть сквозь толщу плотного снопа. Снизу заверещала баушка, призывая на голову паразита все кары земные да небесные, и обещая, коли он съерашится и убьётся, запороть вусмерть мелкого паршивца. Почти невидимый сверху прутик в её руках не давал парнишке повода усомниться в угрозах. Быть запоротым в день начала новой жизни Емельке не улыбалось, он подтянул обе ноги, подобно гусенице всем телом подался вперёд, рывком подняв и перебросив вверх грудь и сумел, наконец, уцепиться понадёжней. Баушка, продолжая бормотать угрозы, скрылась в избе. Маленькая фигурка на фоне ярко-голубого неба с быстро несущимися облаками спустя минутку уселась верхом на мягком гребне соломенной крыши. Смотреть сверху на мир, где как-то жил до этого было интересно, но длительного, а стало быть и пожизненного интересного существования крутая и не такая уж и большая крыша не обещала. Да и баушка, раз уж он не убился, может забыть запороть, погружённая в бытовые крестьянские хлопоты. Вздохнув, мальчуган лёг на пузо и поехал вниз…
Совсем близко заскрипело, зашуршало, запыхтело. –Крысы, – мелькнуло в задрёмывающем мозгу. Емеля шлёпнул тяжёлой ладонью об пол, надеясь испугать противную тварь, но шуршание продолжалось. –Кыс-кыс, – успокоившись зашептал он и пошевелил пальцами. –Конечно же, кошка. – Кыс-кыс-кыс… Кто-то небольшой заёрзал рядом, устраиваясь в соломе возле тюфячка. Парень снова закрыл глаза.
–Эй, пришлый, как тебя там … Эм-миля, покалякам можа, – Емелю аж подбросило на тюфячке. Рядом точно никого не было, а голосок, в соловьиной ночной тиши был настоящий, вовсе не кажущийся с устатку. –Да не робей, ты ж парень-от хожалый, да бывалый, а я – вон какой малой, меня индак, некий за всю жисть ни разочку и не заметит. Это при том, значит, что мы в каждом дому так и живём веками. –Емеля привстал, опёршись на локоть, и кое-как во тьме разглядел маленького широкоплечего человечка, нелепо одетого, но ничуть от этого не комплексующего и на всё смотрящего смешно моргающими слегка насмешливыми глазками.
–Эк успокоил, а ты, стало быть, кем будешь-то? –Маленький уселся, обхватив колени крепкими ручками: – Я буду, мил человек, Куд-атя. Домовой, разумей, по-вашему. За хозяина в этой избёнке. Хозяйка-т здесь одна, вот я и помогаю, как могу. Токмо, коли другие наши от домашних своих прячутся, я хозяйке сразу показался. Она ж непростая… Ох, непростая будет, знай, пришлый. Коли совсем начистоту, то, пожалуй, такая и одна бы без меня со всем управилась, но… порядок- есть порядок. – Оба некоторое время помолчали. Емеля, собираясь с мыслями, разбрёдшимися, будто овцы у нерадивого пастуха, и вполуха слушая свист, щёлканье, да трели соловьёв; домовой- наслаждаясь произведённым впечатлением, ожидая новых вопросов, посапывая картофелеподобным носом… А снаружи, невидимая нам, дедам, прадедам, бушевала, заливалась, забывала себя, пернатая жизнь.
– Покалякать по-людски хочется. Да чтоб сурьёзно и о чём-то этаком … важном, что ли. А не то, – мозолистая ладошка досадливо гребанула прохладный ночной воздух: – С хозяйкой, так не положено, вроде, а с котом- Куд-атя помолчал малость: – О чём с энтим паразитом и говорить? Его же и занимает только жратва, да деревенские Мурки. Животное, одним словом…
–Да не, и чего это я? -Емеля потряс головой: – Любой малец знает, что домового, хоть в упор гляди, человеку не увидать, единственно, разве, «обратным»– боковым зрением… – Щека его снова опустилась на слегка колющийся тюфячок, глаза блаженно защурились и он отдался на милость «пригрезившегося» сказочника… Да и какая, в общем-то, разница, собственный ли твой мозг представляет картины расслабленному засыпанием разуму, или чуткое, избавленное в предвкушении сладкого сна от необходимости внимать окружающему миру, ухо услыхало вдалеке нечто, что дополняет, подменяет и доносит до гораздого додумывать несуществующее сознания, если это складно, интересно, захватывающе… Нет, определённо, всё же, далёкий шум достигает слуха и причудливо преображается в живую речь… домового. – А и пускай, коли это поможет приятно заснуть, – и губы выгнуло счастливой улыбкой…
И чего я ещё здесь-то? – Куд атя, громко вздохнул: – К хозяйке опять, значит, этот долговязый пришёл. Вот вроде я и есть в дому хозяин, ан-нет, как он в дверь, меня будто кто выталкивает наружу. Человек-то, кажется, неплохой, она, хозяйка-т, с большим понятием, а вот оно как! В которую ночь он придёт, всё бросит, только и знает потчевать, да ластиться до своего Терёши, а тот хватит из серебряной фляжки, и как безумный, неистовый, да неутомимый делается… Тут не токмо я, а и тот же срамник кот за дверь шементом выметается, выпучимши зенки… Но наутро, стало быть, она нас балует и закармливает, весёлая, помолодевшая и будто в чём виноватая…
И домовой принялся приглушённым голоском монотонно рассказывать о нелёгкой домовячьей жизни вообще, о своей, горемычной (не-не, я-т своё понимание имею и дом блюсть мне не в тягость и не в обиду…) в частности, жаловаться на равнодушие кота… Емеля пару раз задрёмывал, убаюканный складным речитативом, снова просыпался, продолжая слушать, кажется, с того же места, на котором выпадал из повествования… В какой-то момент рассказ перестал восприниматься ушами и начал создавать причудливые образы в мозгу, сменяя один сюжет следующим, не менее причудливым… Тело подхватило, закачало, растворило в видениях и уже сквозь сон, отчего и сам после не уверен был, что не пригрезилось, он услыхал лопотание, тихохонькое и непонятное по причине плохого знания ордовского языка, прерываемое мурлыканьем, ворчанием, а реже- мяуканьем, тоже почти неслышным… Под этот аккомпанемент сон его окончательно и заполучил, всего и без остатку, до самого утра.
Жизнь, господа (и дамы)– штука сложная, непредсказуемая, и неповторимая. Хоть и говорится –Жизнь пройти- не поле перейти, но прикиньте что-то к чему-то… Не похоже ли это явление, участниками которого становимся все мы, и не по своей воле, на… поход до остановки, скажем, общественного транспорта? Вот идём, значит, мы, такие все из себя разэтакие, а и вместе с нами попутно, встречь, либо наперерез уймища народу. Кто куда направляется. Иной, как и вы, до той же остановки дошагает, да ещё и постоит немного. Парой фраз, глядь, и перекинетесь с ним, а не то и родственными душами друг дружке покажетесь. Только р-раз- и его, или ваш трамвай подходит, куда кто-то из двоих вскочит, и поминай, как звали (и Митькой звали). И опять в павильончике- один с ноги на ногу мнётся. А другие и вовсе, даже до остановки не дошедши. Один, понимаешь, в концерт, другой- в библиотеку, або качалку, третий… третий вообще пропал, как в воздухе рас творился, а кто из подъезда, вроде вышел, ан, снова дверь захлопнул и путь на другое время отложил. Но, как ни крути, а только гора с горой, говорят, не сходятся. А нас то лбами столкнёт, то вдогонку, а то и совсем непонятно как, с тысячами и тысячами на жизненном пути, что у каждого своей длины и направления, сводит. И круг знакомства, дружбы-приятельства, родства-соседства и пробегания мимо, «здрасьте» не сказамши, крайне затейлив, да непредсказуем бывает. А Эмилио, как и раньше Емеля, от большинства из нас мало, чем и отличается, хоть и персонаж на всю голову сказочный. Разве тем, только, что иной в глаза его не видя, в книжках про щуку, и её веление такое имя прочитывал.
А судьбе всего того мало. Вот она и затеяла помотать парнюгу по городам, весям… да мерям… На своей шкуре проверить, своими глазами повидать, а и просто поучаствовать в контактах Гросии с Ордовским миром. -Уж- решила судьба-игрунья: – Коли есть он персонаж медийный, то бишь востребованный в рассказках, глядишь, через его похождения читатель и про некоторые Ордовские традиции, и факты истории прознает. Родилась же на свет сила тяжести из-за падения фрукта на голову именно тому единственному человеку, коий в состоянии был её развить, и до нас довести… Эй, как там тебя теперь… Эмиля, давай, двигай в заповедные и дремучие славные Уромские леса…
Крепкий, да справный пленник, привязанный к слеге позади дюжины ему подобных, не старался перебирать ногами быстрей. Кому ж охота поскорей на невольничий рынок попасть, а то и вовсе в евнухи угораздиться? За то ему, опять же, как и остальным, кнутом перепадало весьма нередко. Беззлобно-равнодушно, словно скотину, степняки метко подгоняли «нужного» человечка без лишних слов и придирок. Связка, в которую в конце концов парня определили, ничем не отличалась ни от той, в которую он попал вначале, ни от второй, куда перевязали молодых парней на первой ночёвке, с той лишь разницей, что сперва к ногам не была привязана бьющая, мешающая и натирающая ноги лесина. Хитрые кочевники, очевидно, имели повод не особо доверять лесине потоньше, шейной.
–Да что ты всё, «Хозяйка», да «Хозяйка», – выговорила она, не прекращая сеять муки- У меня, так и знай, имя есть. Хошь- гросское Анна, а хошь- по здешнему- Ашавой зови. Это у меня, как сюда пришла, волосы больно уж были светлыми, вот и прозвали. Ты же тоже вот, не токмо Емеля, а ещё и Эмилио, видишь ли. – Решето, наконец, вытряхнуто и отложено и женщина насмешливо глянула на Емелю: – Или стара я для имени и так для тебя хозяйкой и останусь? Парень гоготнул и прогудел: – Не-е, чего-й- то стара-то? В самый раз, – и понял, что сказанул не то. Анна-Ашава хмыкнула: – Ну-ну… В самый раз ему… Люблю смелых, но… Успокойся, парниша. В древние времена говорили- «Ты не герой моего романа», хоть, может, по жизни и герой.
Август на исходе. Кузнечичий стрёкот не стихает, изредка вдали словно весенняя лягушка-жерлянка заклокочет, комарики те же звенят тонко, жалостливо… Гладь отсвечивает розовым, жёлтым и огненным, круги на тихой поверхности расходятся то бесшумно, а то с громким всплеском. Ещё тепло ночами, днем жарища стоит летняя совершенно, но птицы уже смолкли, дневные – на ночь, ночные- по семейным обстоятельствам.
Где-то справа, по-над лесом, вскарабкалась выше самых могучих верхушек луна. Чуть прищуришься, ан- золотое яблоко, с одного боку стукнутое и едва заметно смятое. Сразу понятно, что спелое и ароматное. Звёздочек пока мало, раз-два и обчёлся, но день стал скудеть часами, оглянуться не успеешь- засверкают рассыпанным просом на небесной «Большой дороге», освещённой катящейся с верхотуры луной. Люд лесной с сумерками стал по домам расходиться. А то как же, последние деньки сено просушить, а кому хмелю набрать, диких ягод насушить, опять же- к осени крыши подлатать, погреба, да клети проветрить. Едва управишься, там уж полевые работы начнутся, огородики рук потребуют, дальше – птицы к югу потянутся… Откормленные, ленные, такие зимой нужные, вкусные… А оно, между прочим, во всех землях, где про ордву знают, почитают каждого их них удачливым охотником, и не напрасно. Бьют они птицу осенью сильно и много, иначе не прожить многоснежную лесную зиму. Но бьют умно и бережливо, как деды и прадеды завещали. А предки- они если что не так, и предъявить могут. Не зря же на каждых ордовских поминках старуха, видящая души умерших, перечисляет всех, кто пришёл из того мира и пересказывает, о чём они говорили за столом. Так ордва и жили век за веком, новому обучаясь, да старого не забывая. И наш герой неожиданно обнаружил в себя приязнь к неспешной, текущей подобно чистой полноводной реке их жизни. Да и не только их, а и своей, которая сколько уж времени неотделима от радостей, печалей и забот бесхитростных местных обитателей.
Весь мир, полагаю, знает историю о том, как поймал в свое время деревенский увалень щуку и отпустил ее в реку, поддавшись на уговоры. И многие помнят, что щука та отблагодарила Эмилио, на Родине, правда, тогда звали его на свой привычный лад Емелей, возможностью щучьим велением и его, Емелиным хотением выполнять неисполнимые в принципе желания… Неисполнимые, если не захотеть сильно-пресильно. Именно с желанием и настроем на чудо у парня и были проблемы.
Если дело, скажем, касалось выпроваживанием младшего, каковым он был в семье, из дому за дровами, тут у любого получится захотеть, не расставаться с теплой печкой в трескучий мороз… И печь послушно повезла бы его в заснеженный лес. Другое дело- как бы посмотрели домашние на то, что избе на пользу бы точно не пошёл печкин выезд… Дальше же, особенно в случае, когда необходимо было желание придумать, веление-хотение не шло, и простое дело, не говоря уж о чудесах, оставалось несделанным. Надо ли говорить, сколько пришлось вынести человеку и каких трудов стоило жить и трудиться наравне с братьями и односельчанами. Но склонности к крестьянствованию у себя Емеля не замечал, в один прекрасный день собрал тощую сиротскую суму и подался с благословения старших в город. Парнем он слыл необидчивым, и совсем не думал, прощаясь, что родные вздохнут облегчённо, когда, проснувшись наутро, увидят, что он, передумавши, не вернулся домой. И кого должна волновать Емелина оплошность, в результате коей он, вознамерившись воротиться к ночи назад, просто-напросто заплутался в лесу и вышел, таки на рассвете на большак, идущий в сторону города. Тут уж из одной только лени и пойдёшь, пожалуй, куда ближе шагать.