Рассказ Томаса об обращении к синоду, скорее всего, был включен в более позднее «Житие», чтобы подчеркнуть важность церковного контекста и небрежение шерифа де Чезни своими обязанностями, потому что, по мнению Томаса, именно шериф должен был расследовать преступление. Вместо этого шериф встал на сторону евреев (и, подобно Иуде, умер страшной смертью)77. Как пишет Томас, епископ Эборард тщетно пытался вызвать евреев в церковный суд, но, пока горячие головы не остыли, шериф взял евреев под свою защиту в Норвичском замке78. В смерти Уильяма, возможно, не все было чисто, но никто особо не пытался найти преступника, и никого не судили за это убийство. По всей видимости, ни семья, ни власти не попытались задействовать светское правосудие, даже несмотря на то, что убийство на королевской дороге было серьезным преступлением и его расследование могло принести немалую прибыль79. Обвинения против евреев, вероятно, стали ранней формой вымогательства, потому что евреи, по слухам, были богаты. Если цель доноса заключалась в получении материальной компенсации, тогда Годвин сделал верный ход, придя со своей жалобой в синод диоцеза80.
Не исключено, что стремление Годвина направить обвиняющий перст на евреев также должно было отвести внимание от Уильяма и от возможности того, что он покончил жизнь самоубийством. Тогда, как и теперь, подростковые самоубийства не были чем-то из ряда вон выходящим81. Если бы Уильяма признали самоубийцей, его не похоронили бы в освященной земле, а на его семью легло бы пятно позора, связанного с самым известным самоубийцей, Иудой Искариотом. Повесившегося крестьянина обычно считали трусом, которого толкнул на такой шаг сам дьявол. Над его телом издевались, его душа отправлялась прямо в ад, его имущество подлежало конфискации, а его семью позорили и унижали82. Поэтому у Годвина были бы все причины переложить вину с жертвы на кого-то другого.
В смерти Уильяма обвиняли не только евреев Норвича, но и их предполагаемого сообщника, Джона де Чезни, который в то время был шерифом и вскоре умер. Вину переложили на шерифа, возможно, в тот краткий промежуток (примерно 1154–1156 годы), когда эту должность не занимал представитель семьи де Чезни. Джон сменил в этой должности своего отца, Роберта Фиц-Уолтера, а его самого сменил его брат Уильям де Чезни (ум. 1174); в целом семейство Чезни управляло Восточной Англией в качестве королевских представителей в течение пятидесяти лет, с 1115 года по 1160‐е годы, и оно имело в Норвиче невероятную власть. Когда семейство вернуло себе прежнюю мощь в конце 1150‐х годов, внимание переключилось на евреев, которых они защищали83. У насельников Норвича были все причины пытаться испортить репутацию Джона де Чезни, потому что во время гражданской войны он захватил церковные земли, которые монахам впоследствии все же удалось вернуть84. На смертном одре, два года спустя после смерти Уильяма из Норвича, Джон де Чезни был настолько сокрушен грехами, совершенными во время войны, что, по видимости, наказал своему брату основать Сибтонское аббатство85. Именно там сохранился единственный экземпляр «Жития» Томаса Монмутского86.
У епископа Эборарда, как и у дяди Годвина, возможно, были свои мотивы добиваться расследования смерти Уильяма, не имеющие никакого отношения к попыткам найти настоящего убийцу. Не исключено, что епископ ухватился за это дело на том основании, что Торпвуд, то есть земля, на которой нашли тело юноши, принадлежал именно ему; он получил эти земли в дар от Генриха I. Быть может, он стремился укрепить свои претензии на эти владения, поскольку и в Или, и в Бери в его диоцезе имелись большие земли, наделенные королевскими привилегиями. И это был серьезный вопрос. Несколько лет спустя в том же диоцезе, на основании старинного дара королевских привилегий, аббатство Бери-Сент-Эдмундс успешно защитило рыцарей аббатства от выдвинутых короной обвинений в измене87. Возможно, епископ пытался установить прецедент для судебного рассмотрения подобных преступлений. Если – по традиционной средневековой стратегии – он забрасывал пробный шар в поисках большей автономии и более высокого статуса для своего собора в силу владения святыми мощами, он не преуспел в своих намерениях.
Впоследствии епископ Эборард, по всей видимости, не выказывал особой заинтересованности в канонизации Уильяма. Нет никаких данных, что, когда епископ в 1145 году удалился из Норвича на покой в Фонтене в Бургундии, дело продолжало двигаться по официальным каналам, как церковным, так и светским88. В том году Эборард тесно общался с папским легатом, но, по имеющимся сведениям, он не затрагивал вопрос о смерти Уильяма ни в личном общении, ни в письме, которое он написал папе позже. Видимо, он ни слова не сказал об убийстве, которое дядя Уильяма открыто и прилюдно называл «оскорблением, недавно нанесенным всем христианам»89. Преемник епископа Эборарда, Уильям Тарб, который на момент смерти Уильяма в 1144 году был приором, также не говорил об этом деле при встречах с коллегами и вышестоящими клириками. И более об Уильяме не упоминается; не фиксируется никаких чудес; а отношения между евреями и христианами идут прежним чередом еще несколько лет. В «Житии» Томас фактически это признает, когда говорит, что память об Уильяме практически умерла90.
Но как только в 1150 году за это дело взялся Томас, все изменилось. Год спустя после того, как тело Уильяма было перенесено с Норвичского кладбища в здание капитула, снова произошло перенесение его останков – уже к центральному алтарю; после этого их положили в особой часовне, посвященной мученикам. У Уильяма теперь был личный ризничий (сам брат Томас, работавший тогда над его «Житием»), который должен был следить за мощами и отмечать чудеса, произошедшие рядом с гробницей. Заказали изображение Уильяма, и он уже мог похвастаться собственным днем памяти. Началось восстановление репутации Уильяма как святого.
К тому времени, как Томас начал свой труд, уже было важно представить доказательства притязаний Уильяма на святость, начиная с года его смерти. Поскольку притягательность культа убитого подмастерья была не слишком очевидна жителям Норвича, Томас со всем тщанием разъяснил, что, если Норвич не дорожит своим сокровищем, мощами Уильяма, – другие знают им цену. Угрозы, пусть даже вымышленные, похитить останки Уильяма или рассказы о настоящих похищениях усиливали притягательность мощей и подтверждали их подлинность91.
Брат Томас сообщает, что идею перенести останки Уильяма под защиту монастыря подал сторонний человек. Эмери, приор богатого аббатства св. Панкратия в Суссексе, услышал рассказ Годвина, когда они вместе оказались в синоде, и вызвался забрать тело юноши. Интерес Эмери может говорить о том, что на тот момент история Уильяма, а также обвинения в ритуальном убийстве были известны по всей стране92. Будучи главой старшей обители клюнийцев в Англии, приор аббатства св. Панкратия считался влиятельным лицом в монастырских кругах Восточной Англии. Эмери, однако, не обладал таким же влиянием, что его предшественники, и умер вскоре после того, как занял эту должность93.
Угрозы похищения останков было достаточно, чтобы монахи насторожились и чтобы создалось впечатление, будто мощи Уильяма широко почитаются. Это освященное временем литературное клише, оно встречается, например, в «Житии» св. Вульфрика (ум. 1154): за право на его мощи спорили монахи Монтакьюта и Осберн, священник из Хейзелбери, с прихожанами. Рассказы о желании приора Эмери заполучить мощи Уильяма, возможно, были придуманы post factum, чему способствовало краткое и ничем не примечательное пребывание Эмери в этой должности.
Вероятно, монахи приветствовали перенесение тела Уильяма на монастырское кладбище хотя бы потому, что погребения давали им дополнительный доход94. В начале XII века право похоронить Роджера Биго, отца Гуго Биго, первого графа Норфолка, в Норвичском соборе стало предметом судебной тяжбы, разбиравшейся в королевском суде; за это право отчаянно боролись первый епископ Норвичский Герберт Лозинга и монахи из Тетфорда95. В середине XII века братия монастыря св. Маргариты в Кингс-Линн в Норфолке получила подтвержденное папской грамотой дозволение хоронить утонувших при несчастных случаях96. В XIII веке споры между монахами разных орденов и монастырей о праве на погребения и плату за них возникали часто и длились годами97.
Погребение на монастырском кладбище не обязательно свидетельствовало о религиозных заслугах, но подтверждало высокий социальный статус. Социальные различия закреплялись в средневековых погребальных практиках, и погребение рядом с церковью или святыми (ad sanctos) было основным их показателем. На кладбищах существовали различные социальные зоны; под стенами церкви хоронили элиту, а на периферии – сервов и прокаженных. Во многих англо-норманнских монастырях богатые люди и семьи могли купить сотоварищество с монахами98. В обмен на богатый вклад в обитель им обещали погребение и поминание в молитвах вместе с усопшими братьями. Пример договора сотоварищества сохранился в епископских письмах и грамотах, и не исключено, что он относится к семье самого Уильяма99. Мать Уильяма была похоронена на монастырском кладбище Норвича, возможно, согласно некоей форме сотоварищества, хотя Томас Монмутский пишет: «Почитая сына, мы с честью погребли его мать на своем кладбище»100.
Описание Томасом перенесения тела Уильяма на монастырское кладбище (чего он сам не видел) соответствует похоронным обрядам для знатного лица101. Тело обмыли, приготовили и положили на одре в центре собора; была отслужена заупокойная месса, после чего тело должны были положить в простой деревянный гроб и похоронить на кладбище под стенами капитула102. Когда копали могилу, нашли каменный гроб, и Уильяма похоронили в нем. Такие саркофаги, сохранившиеся со времен поздней античности, повышали статус усопшего и придавали ореол преемственности и легитимности гробницам аристократов XII века103. Обычно при перенесении святых мощей главную роль играл список приглашенных лиц, и вся церемония продумывалась самым тщательным образом104. Нет никаких сведений о том, что на заупокойной службе по Уильяму присутствовали какие-то высокопоставленные персоны.
Насильственная смерть Уильяма (кто бы ни сотворил это насилие) также сыграла свою роль в процессе его канонизации. У англосаксов была старинная традиция связывать неожиданную насильственную смерть со святостью105. В 1147 году в Португалии во время Второго крестового похода англичане прославляли своих соотечественников, павших в битве, как мучеников (вопреки учению церкви) и сразу после смерти сообщали о чудесах, совершавшихся вокруг их тел106. В Рочестере в графстве Кент в 1201 году пекарь Уильям из Перта попал в засаду и погиб, когда отправлялся в паломничество; вокруг его тела происходили всяческие чудеса. По народной традиции, святость останков определяется не личностью убийцы, а тем, как человек умер107. Однако Томас Монмутский утверждал, что на самом деле стоит на той же богословски правильной позиции, что и его оппоненты: «Причина страстей, а не сами муки, творит святого»108.
Самый красноречивый контекст, в котором следует рассматривать утверждения о святости Уильяма, вышел из-под пера аббата Гвиберта Ножанского. Гвиберт, кроме своих воспоминаний и трудов по истории и богословию, также написал трактат о святых и мощах в северной Франции. За два десятилетия до смерти Уильяма Гвиберт (ум. в 1124 году) высмеивал господствующее представление о том, что мальчика из хорошей семьи, погибшего на Пасху, должно автоматически считать особенно святым:
Я воочию видел, о чем со стыдом рассказываю, как обычный юноша, связанный близкими кровными узами с неким знаменитым аббатом и бывший (по слухам) оруженосцем некоего рыцаря, умер в деревушке совсем рядом с Бове в Страстную Пятницу, за два дня до Пасхи. Тогда, ради святого дня, в который он умер, люди начали приписывать умершему юноше неоправданную святость. Когда об этом пошли слухи среди селян, всегда развешивающих уши в ожидании чего-то новенького, к его могиле крестьяне со всей округи понесли пожертвования и восковые свечи. Что тут еще говорить? Над его могилой воздвигли надгробие, окружили ее каменным строением, и даже из Бретани стали приходить огромные группы крестьян, хотя знатных людей не было. Мудрый настоятель и его набожные монахи, видя все это и соблазнившись множеством приносимых даров, терпели измышление фальшивых чудес109.
Гвиберт описывал ситуацию, необычайно похожую на историю Уильяма из Норвича. Как и юноша из Бове, Уильям происходил из уважаемой семьи; считалось, что Божий перст указал на его истерзанное тело в Страстную пятницу, а обнаружили его на следующий день, в Великую субботу; местные монахи впоследствии поддержали почитание Уильяма. Но жители Норвича проявили тот же скептицизм, который выказывал Гвиберт относительно юноши из Бове. Судя по тому, как часто и рьяно Томас Монмутский в «Житии и страстях» обличал своих неназванных противников, многие сомневались в правоте Томаса. «Они готовы обличать и не желают восхвалять <…> они вредят репутации [Уильяма], унижая растущие хвалы усопшему… и тем самым преследуют его, унижая его, – жаловался Томас на своих противников, добавляя: – Они называют самонадеянностью именовать святым того, кто таковым не является. Мы же утверждаем это без тени сомнения».110
Интерес к насильственной и внезапной смерти Уильяма – каковы бы ни были ее причины – указывает на пылкую веру в освящающие последствия смерти невинных и юных. Такое отношение характерно для англосаксонской и языческой традиций, и оно просуществовало до рубежа XI–XII веков; англичан еще долго завораживали плотская чистота и невинность юных мучеников111. Отдельные средневековые жертвы немедленно удостаивались некоторой славы, их сразу горько оплакивали семьи и соседи, но мало кто из них становился объектом подлинного почитания, когда на них устремлялось внимание церковных властей. Уильям из Норвича, как и пекарь из Перта и юноша из Бове, вначале пользовался только мимолетной местной славой; понадобятся несколько лет, одобрение епископа и поддержка приората, чтобы возвести Уильяма в чин святого.
Один из наиболее удивительных аспектов смерти Уильяма связан с положением и личностями его многочисленных родственников, о которых нам, хотя и отрывочно, сообщает Томас Монмутский. В пересказах истории Уильяма он постоянно именуется бедным юным ребенком. Брат Томас описывает Уильяма невинным, юным и ранимым и подчеркивает его наивность; позднейшие читатели полагали, что он родился в крестьянской семье, а закончил свои недолгие дни городским оборвышем, кое-как перебивающимся с хлеба на воду112. Но якобы нищая семья Уильяма – это часть позднейшей литературной традиции его почитания. При ближайшем рассмотрении оказывается, что он был заметным членом норвичского общества.
Сохранившиеся малые крохи документальных свидетельств показывают, что Уильям родился в видной семье, сравнительно богатой и образованной, пустившей в Норвиче глубокие корни. Из документов того времени ясно, что его семья была связана с городом Бери, чудесами св. Эдмунда, она владела церковью в Норвиче, и ей покровительствовал кафедральный приорат. Одним словом, хотя Уильям был англосаксом и не принадлежал к правящему норманнскому классу, члены его семьи являлись представителями церковной элиты Восточной Англии, и перед самим Уильямом открывалось многообещающее будущее.