А л к и в и а д: мой милый старый Сократ, солнце уже садится. Не пора ли нам возвращаться домой?
С о к р а т: не спеши, мой мальчик. На вечерней заре так слышны и различимы прекрасные звуки небесных кифар; давай еще понаслаждаемся их мелодией. прижмись ко мне крепче, мой мальчик, дай мне насладиться упругостью твоих грудей, куда до них пышным и вялым сосцам женщин! Дай мне испить твердость твоих ягодиц, куда до них пышным женским седалищам! Дай моей руке испытать нежную твердость и горячую упругость твоего скакуна. Дай утолить мне мое горестное одиночество в твоей сомкнутой тайне!
А л к и в и а д: ты неутомим, учитель
С о к р а т: это ты вдохновляешь меня, неутомимо твое вдохновение меня. Ты – как бог, дарящий силы вдохновения и наслаждающийся работой, а не плодами вдохновения.
А л к и в и а д: нежны и чутки твои руки, Сократ, сладки и призывны речи, мягки толчки твоего орудия во мне. Научи меня.
С о к р а т: наука любви подобна науки смерти. Как науки они суть одно и то же.
А л к и в и а д: как это?
С о к р а т: что ты чувствуешь, мой мальчик, когда засыпаешь?
А л к и в и а д: мне кажется, в это мгновение моя душа отлетает от меня в какие-то неведомые дали.
С о к р а т: тебе верно кажется. Ведь сон, Гипнос – брат бога смерти Танатоса. Засыпая, мы ненадолго умираем, наши души покидают бренные тела и знакомятся с тем миром, куда потом отлетят насовсем. В этом полете их сопровождает сын Гипноса Морфей – он представляет эти миры в сновидениях. Тяжел и бесплоден сон без сновидений.
Душам людей, творящих зло, Морфей шлет кошмары мрачного Аида – в этом ему помогает его тетка Немезида, богиня мести и отмщения. Души людей, свершающих Добро, посещают елисейские поля блаженства и забытья. В Аиде время бесконечно, в эмпиреях оно отсутствует. Поэтому кошмары тянутся так мучительно долго, счастливые же сны нам кажутся мгновенными и легкокрылыми.
А теперь ответь мне на другой вопрос, сынок, и мы проясним вместе сходство любви и смерти.
А л к и в и а д: спрашивай, учитель, я постараюсь ответить на все твои вопросы, как бы неожиданны или трудны они ни были.
С о к р а т: я всегда ценил твое прилежание, Алкивиад, но более я ценю твою память и совесть, что, собственно, одно и то же. Мы часто, забыв что-то, начинаем сочинять и выдумывать, вместо того, чтобы честно сказать себе и другим: «я не помню». Мы боимся казаться непомнящими, потому что свершили что-то дурное, нехорошее, и память тут же мстит нам, вычеркивая из себя не этот – другой поступок, другое воспоминание. Если бы мы не совершали дурных дел, наша память была бы совершенной и полной, а наша совесть чистой и в ней не было бы зачеркнутых мест. У злодеев и душегубов совесть черна, она вся – в провалах зачеркнутой памяти. Мгновенно совершаемое злодеяние уносит годы воспоминаний, застит детство и юность. Именно поэтому, большинство злодеев безродны и беспамятны. И величайшие злодейства оборачиваются проклятием родителей и отречением от детей: «забудь» – в горе и гневе говорят они – «мое имя и меня и не вспоминай более никогда!». А на суде эти убийцы и злодеи почти всегда на вопрос, кто они, отвечают «я – сирота», не чтоб разжалобить суд и закон, а в подлинном забытии рода своего.
А л к и в и а д: я встречал праведных старцев, которые отчетливо помнят свой род до седьмого колена.
С о к р а т: блаженным же открыт их род и дальше. И еще грядет человек, род которого будет открыт от первого до Него и от Него до последнего, которым Он и будет. Дважды придет Он и Собою замкнет все поколения. Но имя Его нам не дано знать.
Вопрос же у меня к тебе такой.
А л к и в и а д: я весь внимание.
С о к р а т: ты уже познал любовь. Ответь мне, что испытывал ты, когда страсть затихала?
А л к и в и а д: обычно – забытье.
С о к р а т: а не напоминало ли это забытье сон?
А л к и в и а д: как будто.
С о к р а т: а не путал ли ты любовь со сновидением?
А л к и в и а д: иногда мне действительно казалось, что я сплю и происходящее – сон.
С о к р а т: а чем любовь отличалась в эти мгновения от сна?
А л к и в и а д: учитель! я вспомнил! Во сне я всегда один, а в любви нас двое!
С о к р а т: вот видишь, мой милый Алкивиад, твоя память действительно чиста и честна. Любовь – это сон двоих и это как бы совместная смерть.
А л к и в и а д: но это всегда легкий и возвышенный, блаженный сон, полет на райские поля забвения.
С о к р а т: мой мальчик, только для тебя и таких, как ты. Ты познал только светлую страсть и возвышенную привязанность душ. Мне жаль говорить тебе об этом, но знай: есть низменные, грязные страсти, продажная любовь, похоть насилия, любовь к истязаниям и наслаждение собственной болью и собственным унижением. Эта любовь черна. Она ведет в Аид и насильника и его жертву, и истязателя и истязуемого, и визжащего в восторге от удара кнута и держащего этот кнут, и торгующего любовью и покупающего ее. Они вместе погружаются в злобный мир бездн и души их чернеют при жизни, становятся настолько тяжелыми и бренными, что, покидая в смерти тела, не возвышаются к небу, а бродят средь нас, мятежа нашу жизнь, прося прощения или требуя возмездия.
А л к и в и а д: как страшно.
С о к р а т: не бойся их. Они касаются своими невидимыми призрачными руками только тех, кто близок им, кто сопричастен таким же темным страстям.
А л к и в и а д: выходит, и сон и любовь – лишь тени смерти?
С о к р а т: нет, мой дорогой Алкивиад. Сон – лишь видимость смерти и любви. Высшие проявления любви и смерти – во сне или очень похожи на сон. Любовь и смерть – две великие сути, перед которыми оказался бессилен даже Зевс.
А л к и в и а д: расскажи мне про это, ты никогда мне раньше не говорил этого.
С о к р а т: давно я слышал эту историю, от Демитиллы, подруги и наставницы моей матушки. Повивальные бабки знают и хранят много секретов и тайн. Даже не знаю, в целости ли сохранился во мне тот давний рассказ.
А л к и в и а д: обними меня покрепче, может, часть моей молодой памяти перельется в тебя и вернет тебе старые воспоминания, а я постараюсь никогда не забывать твой рассказ.
С о к р а т: так слушай.
Это в наши дни бог смерти – Танатос и бог любви – Эрот. А были истинные времена, когда это были богини – Танаис и Эрос. Они были сестрами и жили в уединении от всех богов, на прекрасном одиноком острове Фиброс, что значит – Жизнь.
Прекрасны были юные богини, одна мать и в один миг родила их от великого древнего бога времени. Вечная молодость юных богинь смущала даже обитателей Олимпа, поддерживавших свое бессмертие амброзией и нектаром – этим же ничего не надо было, только любоваться друг другом.
Юные девы редко являлись людям и те жили подолгу и безмятежно, зачиная новых людей, как новый урожай – лишь по нужде и необходимости.
Дружно и согласно жили Танаис и Эрос, ни в чем не испытывая раздоров и противоречий. Так тесно сплела Ананке их судьбы, что порой, очнувшись ото сна в алмазных росах благодатного Фиброса, они долго не могли восстановить, кто есть кто из них: Эрос называла себя Танаис, а Танаис себя Эрос, и они смеялись над этой путаницей и в неведении проводили иногда целые дни и года, поменявшись именами. А люди в это время говорили друг другу: «неурожай на нас и старые опять зажились». И самых старых вели к морскому обрыву и сбрасывали вниз, оставляя лишь имена, чтобы дать их новым людям.
Снисходительно смотрел Зевс на шалости и баловство сестер-подруг. Не заботили его нужды людей. Знал громовержец, что доступна ему любая дева – только кликни послушную Эрос, что легка и доступна ему месть – лишь позови столь же послушную Танаис.
Наслаждался услугами юных сестер могучий и беспечный Зевс и не знал, не провидел он тонко и искусно спряденную нить, которую вили ему и подвластному ему миру неумолимые Парки. «Синтесис!» – беззвучно шептали безмолвные пряхи, «Синтесис ткём мы богу и миру». «Синтесис!» – вздыхали во тьмах Тартара поверженные Зевсом титаны и боги. «Синтесис!» – свиристели тончайшим ядовитым писком неумолимые Эринии, безобразные дочери древнего Хаоса.
Священное слово «синтесис» хранило в себе волшебную тайну, единственный скрытый от Зевса-Хронида завет Хаоса. Знали лишь Хаотиды смысл и зловещее значение этого слова. И никакие мглы Тартара не могли вырвать из них эту великую и страшную тайну.
И чем больше бесчинствовал и распутничал Зевс, тем явственней надвигался на него невидимый ему и неотвратимый Синтесис.
И он настиг наконец, настиг неистового в любви, мести и смерти громовержца!
Приглянулась беспечному богу прекрасная Гипподамия. Обманом взял ее всесильный бог и, чтоб невозбранно тешиться и упиваться ее красотой, отправил в Аид ее мужа, гордого и смелого Пелопа, сына Тантала. И родила Гипподамия на забаву Зевсу и на погибель людям двух сыновей-близнецов, Фиеста и Атрея.
Атрей был скотовод и пас овец, а Фиест стал землепашцем.
Настал срок принесения жертвы.
Принес на жертвенный трапезус Атрей золотого ягненка и возрадовала эта жертва дух отца его Зевса.
Вознес свою жертву и Фиест, плодами земли вознес, плодами своих трудов.
Осерчал Зевс. Показались ему дары Фиеста насмешкой, будто издевается над ним Фиест, творящий из праха земли и духа своих сил живое, подобно богу.
Не принял Зевс жертву Фиеста.
Огорченный Фиест, приняв огромную, в размер двух ладоней, чашу неразбавленного вина, впал в энтузиазм – гордыню богоподобия. В диком энтузиазме надругался он над женой брата своего, а овец Атрея украл.
Смеялись люди над Атреем, показывали пальцем на его жену, подстилку для двух братьев. Сдержался и затаился Атрей. Не стал в открытую мстить, а пригласил Фиеста на примирительный пир. Насытился Фиест, а когда пошел по кругу кубок вина с водой, открыл Атрей котел и увидел в ужасе гость, что съел своих детей.
Рвануло занавес и с треском разошлась ткань. В том треске услышал Зевс грозное «Синтесис!».
Свершилось.
И небо остановилось. Солнце пошло вспять и звезды вослед за ним.
Метался на Олимпе Зевс, пуская в бессилии и беспорядке свои молнии. Гнев и ужас объял великого бога. Парки перестали прясть тончайшее волокно.
Свершилось!
Настало время различий. Наступила эпоха Аналисиса.
И чтобы теперь ни предпринимал великий и грозный бог, всё распускалось на свои противоположности. Кротким лебедем подплыл обольщенный красотой Зевс к Леде – и она выносила в своем чреве яйцо с двумя близнецами, Гектором и Полидевком.
Ахилл убивает Гектора и насилует остывающий труп на глазах оскорбленной родни и домочадцев, но настигает стрела Полидевка беззащитную пяту Ахилла.
В другом яйце рожает Леда Зевсу и миру прекрасную Елену, из-за которой начали боги и люди Троянскую войну, и злобную Клитеместру, которая, тая месть за принесенную в жертву дочь Ифигению, казнит позорной смертью великого вождя победителей-греков Агамемнона, сына Атрея.
И вот еще одна двойня, брат и сестра, Орест и Электра, мстят Клитеместре. Залитый кровью матери убийца мечется по свету, ослепляемый и изъязвляемый визжащими от восторга возмездия Эриниями, пока не попадает на жертвенный трапезус грозной Девы Таврической, жрица которой – чудом спасенная Ифигения. Она узнает своего брата в жертвенном чужестранце и, наконец, останавливает поток любвеобильных убийств.
Но с этого момента и от этих времен иссяк Синтесис и всякое действие, всякое явление стали распадаться на Добро и зло, на две противоположности, которые отныне немыслимы друг без друга. На этом прекратилась женская эпоха и месть по крови уступила мести по связи и браку.
А на далеком Фибросе жестокий Аналисис, настигнув двух юных дев Танаис и Эрос, сказал:
– Отныне не будете составлять вы блаженное единство и неразрывность. Будете вы грозными мужьями и будете вечно находиться во взаимной вражде. Неиствуй, великолепный Эрот! Величествуй, прекрасный Танатос! Гаси и усмиряй страсти любви вечным покоем! Отныне смерть и любовь – не одно и то же. Отныне раздирать вам людей меж Добром и злом и бессильны в этом раздоре всесильные боги!
Сок Сократа сильной горячей струей ворвался в Алкивиада и в ответ на это задрожал в руках учителя от сильного извержения юный ствол ученика. Густая пена залила его колени.
– я умираю, Сократ!
– нет, ты любишь, мой мальчик!
И они затихли в объятьях Любви и Смерти, не в силах более обнимать друг друга. Оргия – открытый размах рук, на короткое время соединила их и вернула в Синтесисное время, в доаналисисную эпоху. И они отлетели в божественный и безмятежный сон.
– какая чудесная сказка, неужели она мне не приснилась только что? – ее рука лежала на моей груди и сердце доверчиво билось в эту узенькую ладошку.
– мы, люди, иногда сильнее богов, потому что нам позволено порой забывать о Добре и зле, воссоединять Любовь и Смерть и хоть на миг ощущать мировой Синтез.
– ты не устал?
– для тебя? никогда!
– Ну, вот, – громко заявила проводница, так, чтоб весь вагон ее услышал, – и второй туалет засрали! Ходите теперь, куда хотите, а я и этот запираю.
Ночью было Запорожье, а потом Харьков. Томительные остановки, от которых просыпаешься и становится холодно. В Курске торговали вареными раками, а в Орле – часами с кукушкой Сердобского завода. В Скуратове вновь уродилась антоновка, ведрами. У меня от денег уже давно остался только жетон на метро, поэтому я опять не попробовал отменного тульского пива, а утомленный опоздавшим поездом сел в вечернее метро – уже в октябре, на шестом десятке лет, познав веру, надежду, любовь и жизнь.
30 сентября-1 октября 1994 года, поезд Симферополь-Москва №62
…над нами проплывает…
– Ну, как? – с порога спросила она: а вдруг я все-таки заработал несколько тысяч сторублей.
– Ты знаешь, – начал придумывать я кислую шутку, – получилось нечто нетленное, вечное, не поддающееся инфляции и индексации. Заплатили, но по ценам прошлого лета. И купонами. Можно жить месяц – и в оправдание, которое лишь усугубило мою жену, добавил: статью вот написал.
– Насрать на нее. Дурак ты. – тихо и безнадежно заключила когда-то бывшая простой музой, а теперь – полнокровная и полномочная жена. Мелкой переводчицей, забыв о недавнем своем теоретическом кандидатстве, она заколачивала с девяти до пяти по сто с лишним баксов в месяц – больше, чем я за десять непрестанных месяцев исследований высшего пилотажа.
Струи из душа забили как взбесившийся Шарко – некогда и не на что его чинить. Мелькнули обрывки мыслей под мелкую щекотку воды:
– Ну, почему я в собственной стране должен терпеть языковую дискриминацию? Знание английского, почему-то именно английского, а не немецкого, китайского или шумерского, с лихвой заменяет любую профессию, любые знания, любое, даже самое славное имя. На хрен мне эмигрировать для ощущения своей ущербности? Этой второсортности и здесь до отвала. И чем профессиональней владеешь родным языком, тем меньший грош тебе цена.
Полуобсохший и босой до нательногго креста бухаюсь в постель поверх всего тряпья в недавние воспоминания…
…Сразу горячая, за двадцать по Цельсию, крымская весна в аллергических слезах и соплях, беспородный «совиньон», пять бутылок на доллар, вино юных молодоженов и начинающих интеллигентов, рассыпучий хлеб, по составу – блокадная маца, чахлая рыба потерянного поколения и названия, уютная набережная Салгира – собачий выгул с блядоходом.
Мы сидим, отогревая камни парапета горячими яйцами неиспользуемых по назначению мужиков и маленько напеваем вернувшийся опять «Сиреневый туман». Еще одна весна – и смолкнут звуки жизни. Еще один глоток – и позабудусь я.
Перед нами – слегка колышащаяся графика обнаженной ивы: черный ствол и светлокоричневые плети ветвей. Сквозь эту кисейную занавесь виден тополь. его вознесенные в неподвижном напряжении хлысты, но мы знаем: и тут идет малозаметное – рост, вегетация. Сквозь тополь видно вечереющее розово-голубое небо. Оно еще неподвижней тополя. А за небом – вечность, такая же, как и мы сами. Вибрирует и живет лишь то, что между нами и вечностью.