– Ты вообще в курсе, что день рожденья у тебя завтра? Девятнадцатое же октября будет. – Николай Сергеевич дожевал пирожок и осторожно глотнул из граненого стакана только что вскипевший чай. – Праздновать будем вечером. Так что, ничего после семи не планируй. Шурик с Зиной приедут, Володя с Валей, тётя Панна с Виктором Федоровичем. Дядя Вася из деревни, дед твой Панька и баба Фрося. Горбачев дядя Саша обещал попозже подъехать. Там у них в милиции районная проверка идет. Сидят шесть человек, бумажки пересчитывают до восьми. Придурки.
Леха насторожился.
– А чего народа столько съезжается? Вроде не юбилей у меня. Девятнадцать лет. Не пацан, но и не мужик ещё. Чего с таким размахом праздновать?
– Ты ж студентом стал! – отец взял пухлый пирожок и откусил сразу половину. Потому говорить стал невнятно. Но Лёха расшифровал-таки. – Двойной, выходит, праздник. Девятнадцать лет плюс открывшаяся дорога в страну умных. Это надо пошибче отметить. Я даже знаю, кто что подарит. Сказать?
– Не, вы тут без меня точно приглупели все, – засмеялся Лёха. – Одни дары несут как ребёнку-малолетке. Другие хотят приятную неожиданность испортить. Чтоб я перед роднёй трепетал неестественной радостью от подарков, про которые давно всё знаю. Ты чего, батя, серьёзно?
– Тьфу, какой дурной ты! Девятнадцать лет, а юмор взрослый всё не доходит до тебя. Шучу я! Ладно. Куда ты сейчас? Дождик вон начался. На весь день, похоже. Мне-то в редакцию. Уже девять скоро. – Он вытер салфеткой пот со лба, выдавленный чайным кипятком, и пошел одеваться в рабочую корреспондентскую форму. В серый костюм из тонкой шерсти и белую рубаху под синий в крапинку галстук.
– Пойду к пацанам в наш старый край. Мне вообще там жить хочется. Чего мы сюда переехали? Вот эти девять домов вокруг – склепы натуральные. Женщинам в сумерках без сопровождения ходить боязно. Да и шпаны много почему-то. Вообще – уродливое место, – Лёха накинул поверх трико прозрачный синтетический плащ с капюшоном. – Организм сопротивляется здесь жить. В этом месте, говорят, давнишнее кладбище снесли. Степь тут начиналась. А в старом нашем краю – рай. И Тобол, речка любимая, такой вкусный воздух на те улицы несёт. Полезный, полный природных витаминов.
– Всё, блин, – отец тоже набросил точно такой же плащ-накидку. – К старому возврата нет. Я и сам не хотел уезжать оттуда. Но хватит уже печку углём топить, воду за триста метров по три раза в день из колодца таскать да грязь месить тамошнюю. Здесь и отопление паровое, вода в квартире, телефон скоро проведут. Телевизор вон, смотри как тут сигнал принимает! Опять же – балкон три метра в длину. Почти комната. Застеклим потом, батарею туда протянем и мама цветы будет разводить как в теплице. Нет. Сравнивать то захолустье с современной цивилизованной инфраструктурой – пустое дело.
И они разошлись. Николай Сергеевич пошел писать очередную правду народу, а Лёха – к друзьям дорогим, с которыми по малолетству вместе сопли на кулак мотал, потом взрослел стремительно и настырно в приключениях опасных, драках край на край и погонях за местными девчонками, которые на какое-то короткое время становились неповторимыми подарками судьбы. Он вырос, уехал на другой конец города, но каждый день бегал на родину, в свой район «Красный пахарь», где никто ничего не пахал уж сто лет, зато тополя росли, цепляя верхушками небо, пахла прибрежной травой и волной сладкой река, ездили на своих самодельных каталках дорогие и вечно пьяные инвалиды войны, ухитрившиеся выжить. Да ещё солнце отскакивало брызгами лучей от маленьких окон мазанок, землянок и магазина умершего купца Садчикова, на ступеньках которого было большим счастьем посидеть вчетвером, покурить и позаигрывать с ещё недавно бесформенными, а теперь фигуристыми грудастыми соседками, не сумевшими подавить в себе страсть к круглым карамелькам «Орион» и лимонаду «Крем-сода». Да, настоящая жизнь вместе с доброй памятью остались только здесь. На старом месте, где судьба нарисовалась, хорошо началась и ошалело понеслась пока ещё не понятно куда.
На подходе к месту встречи с друзьями, за километр примерно, сквозь дождь, довольно щедрый на миллионы мелких капель, просочился грязно-серый вонючий дым. Он, пришибленный острыми струями, жался к земле, огибая дома, деревья и людей, бегущих с зонтами на работу.
– Это что там? – крикнул Лёха безадресно. Много бежало к остановке людей. Слышно было всем.
– Дом горит на Ташкентской! – пропищала укрытая голубым зонтиком тётка с хозяйственной сумкой. – Я мимо еле пробежала, чуть не задохнулась. Весь дым к земле нагнуло.
– Это, Лёха, у Прибыловых хата загорелась, – сообщил из-под зонта прорезиненного голос Валерия Ивановича Куропатова. Он через три дома от погорельцев жил. – Я помогал выносить кое-что на улицу, но больше не могу. На работе вздрючат за опоздание.
Лёха побежал на Ташкентскую. Витька Прибылов, бывший одноклассник, жил в деревянном старом домишке с дедом. Бабушка умерла два года назад от туберкулёза, подхваченного из цементной пыли на комбинате железобетонных изделий. Отец с матерью пять лет назад летели в город на «кукурузнике» из Бурановского района. Со свадьбы дочери отцовского друга. Самолёт упал на посадочную полосу в Зарайске. Завалился на крыло и винтом прокрутил кругов десять по земле, разваливаясь на детали. Рассказывали знакомые Витькины. Знакомых – полгорода. Кто-то как раз был в аэропорту. Родителей Витька хоронил чисто символически. Тел не было. В гробы сложили куски одежды, вещи, Руку матери, которую опознали по перстню. Голову отца. Её отбросило метров за тридцать в траву возле полосы. С тех пор на остаток семьи Прибыловых беды накатывали как регулярные морские волны. Бабушка на работе, считай, погибла, Витьку порезали на танцплощадке в парке ни за что. Показалось двум идиотам, что он липнет к девчонке одного из них. Потом собаку, огромного волкодава, кто-то отравил. Кинул через штакетник кусок колбасы, вымоченный в разведенном дусте. Деда машина сбила, когда он дорогу из магазина переходил. Три месяца в хирургии пролежал. Сейчас ходит с костылём. Левую ногу не смогли в бедре восстановить.
– Это Господь проклятье наслал на вас, – убеждала Витьку соседка Лифанова.-
потому, что отец твой Сталина материл.
– Дура ты, Лифанова, – сопротивлялся Витька. – Проклятья колдуны, щаманы злые насылают. А Бог, наоборот, любит всех.
– А раз любит – чего вы все у смерти прямо под косой шастаете? – Лифанова плевала на землю в три стороны и уходила недовольная.
Но что-то с Прибыловыми всё одно было не так. Кто-то или что-то не давали жить спокойно. Это Лёха ясно понимал, но объяснить не мог даже себе.
Вокруг горящего дома бегало человек тридцать. Не меньше. Вёдрами таскали воду из колодца напротив и лили её вниз. Сверху дождь старался.
– У кого длинный шланг есть? – закричал подбежавший Лёха, продираясь голосом сквозь треск горящего дерева.
– У Димки Конюхова, – отозвался пробегающий с ведром Серёга Ильичев с соседней улицы.
– Конюхов, бляха! – заорал Лёха, сделав из ладоней рупор.
– Я тут! С Лебедевым диван тащу из хаты, – кашляя прохрипел Димка.
– Бросай на хрен диван, за шлангом беги.
Через десять минут Лёха уже насаживал конец шланга на носик водонапорной колонки, вкопанной метров за сорок от дома. На углу. Шланг оказался даже длиннее, чем надо было.
– Держи, чтобы он с колонки не соскочил.– Лёха толкнул Конюхова к колонке и, подхватив шланг на сгиб локтя, рванул к дому. – А теперь жми ручку вниз!
Напор был крутой, мощный. Окна и углы домика стали шипеть как сотни спутавшихся змей и тускнели, теряя огонь.
– Пожарных полчаса назад вызвали, – угрюмо крикнул Витька Прибылов. – Сразу как загорелось. Проводку замкнуло в сарае дождём. Крыша худая там.
Вот после этих слов его и выскочила из-за угла красная машина с лестницей над баком и пожарниками в брезентухах на подножках.
– Всё, мужики! – заорал старший пожарный. – Валите в сторону. Спасибо. Теперь мы сами. За водой на Тобол ездили. Извините, что припозднились.
– Да хрена теперь извиняться, – тускло сказал Витька и сел прямо в грязь перед штакетником. – Там уже тушить нечего. Сгорело все к едреней матери.
– Погоди выть, – Лёха шлёпнул его по спине. – Надежда последней умирает. Есть ещё шансы. Верх почти не горел под дождём. Значит потолок не упал. Не пожёг вещи. Да и вынесли, сам глянь, вон сколько!
Минут десять три брандспойта били водой дом так, что чуть не развалили напрочь. Насосы уж очень мощные были у укротителей огня. И остался синий дымок, истекающий волнами узкими, прилизанными, из дыр меж брёвнами.
Пошли считать оставшееся в целости. Много людей пошло. Дед только остался на улице. Прислонился к шаткому забору и обреченно плакал. Глядя под ноги.
– Да почти ничего не пропало, – радовался Витька. – Занавески сгорели, пол провалился. Сундук с летними шмотками спалился. Новые купим. Стаканы полопались и обеденный стол обуглился. А так вроде всё. Гармошка вон лежит отцовская. Телевизор вынесли, успели. Нормально всё.
– Я тебе за треть цены все стройматериалы достану, – взял Витьку за плечо Иван Обухов. Зам начальника СМУ-2. Кирпич, шпалы, доску, рамы, косяки. Фундамент цементный зальём. Проскуряков Олег тебе проводку путёвую от столба разведет по дому и в сараи. Да, Олежек?
– Да нет разговора! – потрепал Витьку за лохмы Проскуряков.
– А мы с пацанами строить поможем, – крикнул Лёха.
– Да усохни, Малович, – засмеялся зам начальника СМУ-2. – Мои ребята в выходные субботник тут сделают. Витька им ящик водки поставит и хорош. За четыре выходных дом готов будет.
– Пока несите всё ко мне домой, – сказал Димка Конюхов. – И поживёте у нас с Нинкой пару недель. Не треснем. Дом у меня – я те дам! Рота солдат влезет.
Пожарные скатали в рулоны рукава для подачи воды, отстегнули брандспойты, покидали всё между кабиной и баком, попрощались и убыли ждать следующего пожара.
А Лёха почистил трико, помыл руки в луже и побежал с Ташкентской улицы на Октябрьскую. Минут пятнадцать ходу от пожарища. Сидя на мокром крыльце древнего Садчикова магазина курили под зонтами Нос, Жердь и Жук. Лучшие друзья.
– Вы, блин, тунеядцы! – весело крикнул Лёха, обняв каждого по очереди. – Не работаете, не учитесь, пожар рядом не заметили. Не помогли тушить. Вас судить надо. И расстрелять за вредительство. Вы государству своей ленью мешаете выбиться в лидеры среди союзных республик. Бараны бесполезные!
– Лёха вернулся! – радовались лучшие друзья, пропустив ехидную тираду поверх зонтов. – Ну, давай, колись, что и как. Чего заработал, чему научился, когда на английском болтать начнешь?
Каждый вставил своё слово и крепко пожал ему руку.
– Вот, блин, удивительное дело! – как в театре актер патетически произнёс Лёха Малович. – Не научился ничему, пользы колхозу принёс на копейку. Зато влюбился!
– Удивил, блин! – заржал Нос.– Ты их сколько за этот год отлюблял? Штук двадцать, не меньше.
– Ты, Нос, тупырь, – развеселился Лёха. – Отлюблял и полюбил – это как небо и земля. Говорю же – влюбился. Первый раз по-настоящему. Полюбил! Чего вам не ясно, охнарики? У меня вот тут жарко, в груди. Там где душа с сердцем. А не в штанах, как обычно. Разницу просекаете?
– Ха! – изумился Жердь. – Такого не было ещё. Если не врёшь.
– Тогда садись в серединку, – потянул его за руку Жук. – И колись. Руку на Библию клади и колись как Петру святому перед воротами в рай. Правду и только правду.
Лёха сел, закурил, помолчал, собрался с духом и каким-то странным, не своим голосом начал первый в своей жизни рассказ о том, чего пока ни с кем из близких друзей не случалось. О нагрянувшей без спросу и разрешения настоящей, неизведанной и пугающей любви.
Дождик аккуратно прижал к земле поздние цветы на клумбах перед магазином. Легли, пачкая в грязи разноцветные листочки, бархатцы, бессмертники, циннии и хризантемы. Разновеликие, свободные и вполне довольные беспризорностью своей собаки опустили мокрые головы и бесцельно бегали в сторону Тобола и обратно. Лапы собачьи с размаху поднимали из-под воды грязь и забрасывали её на хвосты и мокрые спины. Но не слабенький разум животный вытащил их из обжитых сухих и тёплых укромных закутков, которых люди и не замечали. Наоборот, мудрость инстинкта бессознательного нашептывала собакам, что если по лужам не просто бегать, превращая мягкую шерсть в тяжелую мокрую ношу, а почаще падать в места, где поглубже, да валяться там с переворотами и замиранием на спине, задрав ноги, то получалась прекрасная оздоровительная процедура.
Блохи оставались в лужах, а пока заведутся новые – можно будет с недельку- другую пожить в покое тела и духа, продляя этим не слишком долгую жизнь.
Лёха рассказывал о появлении непривычного светлого чувства долго и красочно. Деталей не упускал, но и общую философскую, моральную и нравственную платформу любви несомненной утверждал примерами из классической литературы, знаменитых кинофильмов, да из подручных многочисленных примеров, находившихся в окружающей городской действительности.
Нос, Жердь и Жук слушали его молча, подавляя в себе лирические переживания за хрупкую пока Лёхину влюбленность разглядыванием кувыркающихся в лужах собак и провожанием равнодушными взглядами прикрытых зонтиками и капюшонами ненормальных прохожих, не усидевших в непогоду дома. Курили они одну за одной сигареты «Прима», покашливали в наиболее откровенных местах повествования. И только это вскрывало факт глубокой их заинтересованности в неведомом ещё для самих чувстве, а попутно подтверждало доверие к непривычным Лёхиным откровениям.
– Короче, такая моя метаморфоза внутреннего состояния! – завершил влюбленный рассказчик с большим трудом выдавленное из строгой своей мужской сущности отчаянное откровение.
– Да…– промычал Жердь, убрал зонт, поднял взор к небесам всемогущим и задумался. Наверное, о возможной собственной любви. Которая в восемнадцать лет пока его на Земле не разглядела. Морось октябрьская лилась ему сквозь короткий волос за пазуху и на спину под воротник курточки. Но Жердь так глубоко ушел в себя, что Лёхе пришлось перехватить у него зонт и водрузить его над Генкиной головой. Октябрь все-таки. Простынет, помрёт от воспаления лёгких. И вся любовь.
– Ну, это надо проверить, – тихо пробормотал Нос.– Говорят же, что сперва любовь первая аж разрывает тебя на куски, жжёт и чудеса вытворяет немыслимые. Крылья у тебя на спине вылезают из пера жар-птицы. И ты, порванный страстью на фрагменты, летаешь на крыльях этих и возлюбленную с собой порхать зовёшь. Парить в страстном трансе над всем обыкновенным. А она, сука, не летит. И крылья у неё не растут. И не слышит она тебя ни хрена, потому, что мама её в это время вливает в уши фигню всякую. Как правильно шторы подшивать. Какие заколки для волос вчера в моду вошли. А ты там порхаешь как дурак с крыльями. Весь в эйфории. Пока бензин не кончится.
– Чего проверять? – Лёха просто ошалел от глупости друга. – Это любовь, я тебе говорю. Точно. Я читал. Слышал. В кино видел. Прямо один к одному всё. И она неровно дышит. Глаза. У неё глаза влюблённого человека. Я у разных девок, с которыми шустрил по неделе, да по три дня, видел глаза. А, мама моя родная, сколько я их пере… Перевидал. Девчушек с такими пустыми глазами.
Так в них ни фига похожего. Скукота в них и очевидная просьба побыстрее в койку свалиться. А у моей – нежность. Чистота. Боль какая-то. Я вон на себя в зеркало смотрел. В глаза себе. Там тоже боль. От любви. Я, мать твою, в жизни бы месяц назад не поверил никому, что от влюблённости не розовые искры из глаз разлетаются, а всё болит внутри. Но сладкой, приятной болью. Душа ноет, сердце ломит, в мозгах как будто разряды электрические беспрерывно. Жуткое дело. Но я без неё уже никак. Она во мне. Здесь!