Лёха с размаху вломил себе кулаком в грудь, от чего все три друга вздрогнули и отодвинулись.
– Ну ты, Лёха, гляди, – Жук поднялся и встал напротив. – Тебе виднее. Мы-то её не видали пока. Просто тебя знаем как себя. Потому верим. Жаль, что самим не довелось пока вот это всё через свои нервы пропустить. Ну, не поздно же ещё. Влетим и мы в эту сеть.
– Ну, – согласился Нос. – Лёха вон в любую из своей охмурённой команды мог втюриться. Красивых навалом было. Мы ж их почти всех видели. Так нет же. Пролетел над ними как ветер и не уткнулся ни в одну. Я так думаю, что в любую судьбу заложено ещё до рождения твоего – когда и что с тобой должно случиться.
– Случайно случиться, – сказал Лёха. – Я что, мечтал в неё влюбиться? Я искал её повсюду, потерял покой и сон? С фонарём ночами носился: вдруг встречу любовь? Да хрен там! Случайно получилось. Я сперва и не врубился, что втрескался. Только через неделю что-то перемкнуло. То ли в голове, то ли в душе. Сижу поздно вечером, читаю и вдруг понимаю, что вижу в книге не буквы, а её. И вот тогда прямо сразу и стало больно в глубине трёпанной моей сущности. Нет, мужики, это надо испытать лично. Это не перескажешь.
– Нас не бросай, – сказал Жердь. – Мы, конечно не девушки с бездонными глазами, да и любить нас, уродов, не за что. Но мы братья. Мы пять лет назад финкой пальцы резали и кровью соединялись. Мы кровно обречены быть вместе до смерти.
Все помолчали. Закурили. Капли шуршали по зонтам и мелкими струйками, похожими на безутешные бурные слёзы, падали на пропитанное ими деревянное магазинное крыльцо.
– Ладно. Пойду я, – Лёха поднялся и поправил капюшон.– У меня тренировка в два часа.
– А завтра день рожденья, – добавил Жук. – Где и когда уши тебе драть будем? Лимонад куплен. Ящик. Четыре торта. По одному на рыло. Подарок есть. Обалдеешь!
– Только днём, – Лёха потянулся и тряхнул головой. Долго говорил. И страстно. Потому устал слегка. – Вечером родственники собираются.
– Тогда в час у меня, – Жердь поднял руку.
Они шлёпнули по очереди ладонями об ладони и разошлись.
Друзья по домам. Обдумывать услышанное и жить по-прежнему. А Лёха побежал к телефону-автомату за три квартала. Для него прежняя жизнь внезапно, но уверенно закончилась.
В синей, умытой дождиком телефонной будке торчала толстая тетка и орала на кого-то с таким счастливым выражением напудренного и раскрашенного тенями и румянами лица, что и дураку ясно было, что тётка собеседника побеждает. Или добивает.
– А попробуй! – вылетал резкий её голос в дыру между длинными железными рамами, из которых вышибли стекло юные любители гадить везде, где попадется. – Нет, ты попробуй! Ты ж у нас не боишься никого. И сядешь! Сказала тебе – сядешь! А я сделаю так, что париться там будешь лет семь, понял? Нет, не бил. Но я-то докажу, что бил! Долго фингалов самой себе поставить? Муж, мля! Объелся груш. Это ж ты меня из дома вытурил ни за что. Вот и попробуй органам объяснить, что если я от тебя, козла, налево сходила, то ты имеешь право по закону у меня квартиру забрать и помочь сдохнуть под забором. Есть такой закон? Нету, понял? А я прямо сейчас пойду в горотдел и мусорам заявление сдам. Вот оно. В ридикюле готовенькое лежит. Так что, намыливайся. Скоро за тобой, козлом, машинка с красной полоской приедет. Тьфу на тебя!
Тетка раскрыла зонт ещё в будке и задницей открыла дверь, чтобы вывалиться сразу под расписной непромокаемый искусственный шелк зонта. Краски на лице много было. Жалко если смоет.
Лёха терпеливо ждал окончания замысловатого фигурного выковыривания тела тёткиного из будки, а когда ей это с горем пополам удалось, спросил.
Машинально. Не собирался ничего говорить. Просто вырвалось.
– Гражданочка, вопрос можно?
– Нет у меня двушки, – тётка под зонтиком поправляла в косынке кудри.
– Не, я узнать хотел. Двушек у меня полно. Можно?
– Узнавай. Смотря, чего хочешь. Может, и скажу.
– Это Вы с мужем говорили?
– Ну, – тётка прокрутила зонт над головой и улыбнулась.– Здорово я его замесила?
– Вы его не любите? – Лёха глянул ей в густо обведенные карандашом глаза.
– Раньше любила. Он меня тоже. Десять лет назад, – она смотрела вдаль мимо Лёхи. – Три года. Пока не поженились. А в одной хате жить стали – тут и поперло дерьмецо. То из меня, то из него. Через полгода и открылось нам обоим, что тереться боками в тесной хате – пытка. И вылезло только тогда, что у нас общего кроме этой квартиры – ничего. Даже детишек он не захотел. И любовь куда-то свинтилась. Как и не было. Ответила я тебе, парень?
– Ну да… – Лёха застеснялся почему-то.– Ну, может наладится всё. Желаю вам.
Тётка махнула рукой и медленно пошла в строну парка, где в мокрую погоду остались только воробьи на ветках сосен. Только на них иголки плотные придерживали капли. С других деревьев листья уже упали и умерли. Зонт её разноцветный долго ещё маячил на центральной дорожке. Потом она села на мокрую скамейку и неподвижно сидела по крайней мере те полчаса, которые ушли на разговор Лёхин с Надей. Болтали ни о чём. Точнее, о всякой чепухе. О телепрограмме « В мире животных», о новом фильме «Доживем до понедельника». На обсуждение дождя затянувшегося целых десять минут ушло. Тётка всё сидела на скамейке, только голову опустила ниже и сгорбилась. А в разговоре с Надеждой что-то не так было. Лёха чувствовал, что она пытается нечто поважнее воспоминаний о телепрограмме сказать, но у неё не получалось.
– Надь! – Лёха перебил её мысль о пользе моросящих потихоньку дождей. – Ты скажи, что хочешь сказать. Я готов. Мне трубку повесить?
– Дурной ты, Малович, – Надя засмеялась. – Ладно. Добавил ты мне смелости. В общем, приходи ко мне. Сейчас приходи. Ты откуда звонишь?
– От парка.
– Так это рядом. Десять минут ленивого хода. А ты спортсмен. За пять минут так же лениво и дойдешь. За желтым гастрономом на углу спуск внутрь квартала. Спустишься, увидишь двухэтажный дом из белого кирпича. Он там один такой. Второй подъезд. Второй этаж. Семнадцатая квартира.
– Ты одна дома? – Лёха почувствовал, что дыхание замерло. Как перед прыжком в снежный сугроб с четвертого этажа своего панельного уродца.
– Нет. С мамой. Она – Лариса Степановна. – Надя тоже почему-то говорила странным прерывающимся голосом, который бывает только при неровным дыхании. – Симпатичных и умных парней она не ест. Уважает, наоборот.
Чай попьём. Мама с тобой познакомиться мечтает.
– Так прямо мечтает!? – засмеялся Лёха. – Так ты про меня уже всем доложила?
– Пока одной маме. Она – мой лучший друг. Ну, давай. Жду.
Повесил Лёха трубку, прислонился лицом к уцелевшему стеклу будки и долго, минут пять следил за одинокими каплями, как в пропасть бросающимися с крыши будки на тротуар. Они разбивались в мелкие дребезги и переставали быть каплями, вливаясь в общую грязную лужу. Тётка на скамейке сидела в той же позе и похожа была на плохо установленный памятник, который накренился к земле и мог упасть.
– Да, блин. Жизнь, собака. Творит, что хочет. Но любую жизнь надо знать и уважать. Иначе никогда ничего путного не сделаешь.
Эту мысль он донес прямо до двери подъезда в двухэтажном доме из белого кирпича, который наверняка вся округа звала «белой вороной». Все остальные здания были больше, выше, но хуже.
– Эх, блин, всё равно когда-то надо и с мамой познакомиться. И с папой. А её надо моим показать. Да… Серьёзно всё заворачивается.
Кожаную с прошитыми узорами огромную дверь, Надя открыла раньше, чем он разглядел кнопку звонка. Она прислонилась к нему всем телом на секунду и взяла за руку.
– Сначала на кухню. Чай, конфеты, эклеры и бутерброды.
И вот тут глаза Лёхины так вытаращились! Даже неловко стало. Прихожая была устлана вроде бы ковром тёплого светло-коричневого тона. Но это был не ковер, а сам пол. Стены огромной, квадратов в двадцать, прихожей, выложены были из зеркальной плитки такого же коричневого тона и отражались друг от друга, создавая эффект отсутствия стен вообще. На стенах как по линейке были ввинчены в стекло аккуратные бежевые пластиковые плафоны, формой напоминающие морские ракушки. Из них на пол кругами падали тёплые лучи и расползались радужными кольцами по ковру. Возле каждой из четырёх стен стояли высокие матовые коричневые подставки для больших ваз, из которых свисали ветвями тонкими розы, лилии, и неизвестные Лёхе цветы, оранжевые в коричневую крапинку.
– Осень же. Откуда цветы? – шепотом спросил Лёха, чувствуя сложный аромат цветочного коктейля.
– У папы на работе оранжерея есть. Общая. Одна на весь обком. Раз в неделю нам их меняют на свежие. – Надя засмущалась почему-то и за руку втянула его на кухню, огромную как главный зал в квартире Маловичей.
– Здравствуй, Алексей! – с фигурного, удивляющего формой гнутых ножек стула, стоящего у круглого, покрытого изумрудной накидкой стола, поднялась эффектная черноволосая женщина лет сорока пяти в потрясающем золотистой вышивкой дорогом халате. Сверху донизу по халату спускались и поднимались золотистые змеи и маленькие весёлые дракончики. – Какой ты красивый, мощный юноша. Ну, садись. Надя мне о тебе много рассказывала хорошего. А я хочу послушать тебя самого. Поговорим?
– Здравствуйте, Лариса Степановна! – слегка поклонился Лёха. – Поговорим, конечно. Только чего во мне хорошего я не думал никогда. Расскажу просто, что про себя помню
Все засмеялись. Неловкость первых минут ответственной встречи растаяла и через пять минут все трое пили экзотический и недоступный Маловичам цейлонский чай с конфетами московской фабрики Бабаева и бутербродами с черной икрой, которые Лёха раньше видел только в маминой книге о вкусной и здоровой пище.
Сидели и говорили долго. Намного дольше, чем сидят с людьми, которых позвали в гости для приличия и больше никогда не увидят.
И Лёха печенью почувствовал, шестым или даже седьмым чувством уловил ту флюиду, которая здесь, на кухне, была одна на всех троих. Добрая флюида. Такая обычно и всегда в жизни Лёхиной объединяла только близких родственников. И сейчас она чётко обозначила безусловное начало новой, совсем другой, неведомой до этой минуты жизни и крутой поворот судьбы в ту сторону, о которой он раньше никогда и не слышал.
3.Глава третья
– Кровь, кровь остановите! – кричал на весь стадион тренер Ерёмин спортивному врачу и двум санитаркам. Они работали в спортобществе «Автомобилист», у них свой кабинет имелся в единственном дугообразном здании на одноименном стадионе. Футболистов обслуживали, легкоатлетов, а зимой хоккеистов, которые играли мячом. С шайбой хоккей в Зарайске к концу шестидесятых ещё не прижился. Лёха метров двести от ворот до прыжковой ямы шестовиков добежал с отличным результатом. Если бы кто-то его бег засекал. Но некому было. Все спортсмены и тренеры окружили прыжковую яму. Это такой короб из дерева, в который насыпали сначала песок, а поверх него – опилки. Алюминиевые шесты уже свой век тихонько отживали. Появились синтетические фиберглассовые, которые гнулись и пружинили под тяжестью прыгуна. Результаты резко скакнули вверх. Всё это было здорово. Кроме одной детали. Это были отечественной
промышленностью слизанные с западных аналогов прыжковые инструменты. Ну, ясное дело, никто точного рецепта состава пластика нашим заводам не давал. Сделали их по образцу, однажды забытому немецким прыгуном на соревнованиях в Лужниках.
Но сделали по-советски. То есть, не жалея пластмассы, но и не сильно вникая: почему она такая волокнистая. И почему волокна вообще не того цвета, что сам пластик. Так вот наши родимые шесты временами ломались под весом человека. И тогда – как повезёт. Можешь по инерции ниже планки в опилки рухнуть. А у этого парня, Володи Саганова, десятиборца, вес был под девяносто. Шест переломился, а он с куском его в руках улетел вбок и головой вписался в верх деревянного короба. Кровь хлестала в опилки, на халаты медсестер, но не останавливалась. Володя лежал без сознания, а человек шесть вместе с тренером лили на рану всё, что было в чемоданчиках медсестер. Лицо парня побледнело, руки и ноги судорожно дергались. В яме для прыжков было тихо и тревожно.
– Скорую вызвали? – тихо спросила медсестра Лена, прижимая к дыре в голове толстый слой бинта, смоченный какой-то синей жидкостью.
– Едет уже, – врач Николаев стоял , пощипывая подбородок от волнения, и постоянно глядел на широкие распахнутые ворота.
То, что прыгуну становилось хуже, видели все. Даже те, кто ни черта не понимал в медицине, зато имел много разных травм за спортивную жизнь и состояние Володи оценивал абсолютно точно. Похоже было, что череп он проломил, крови из раздробленной кости вылилось столько, что халаты у девчонок промокли насквозь, красный круг на опилках диаметром был сантиметров тридцать. И ещё всем было понятно, что дело шло к самому плохому. Саганов умирал.
Да твою же мать! – тренер перепрыгнул через стенку короба и побежал к воротам. – Они, козлы, откуда едут? Через весь Зарайск пролететь на скорости – пятнадцать минут.
– А станция «скорой» километра два отсюда, – добавил врач Николаев и тоже выматерился, не стесняясь прекрасной половины.
Наконец в ворота со скрипом тормозов влетел «РаФик» с большим красным крестом на белоснежном кузове под окошком, задраенным голубой занавеской. Выпрыгнули из широкой двери три мужика в белых халатах и колпаках с пухлыми саквояжами в руках.
– Все ушли! Все в сторону! – отдал народу приказ главный, видимо.
– Идём на трибуну,– сказал врач Николаев. И все ушли. Поднялись на пятый ярус и молча ждали.
Минут через двадцать они сделали своё дело, двое поднялись, а третий медленно посадил Володю с укутанной в бинты головой и прислонил его к борту. Саганов сидел так недолго. Он открыл глаза, поднял руку и зацепился за верх короба.
– Ни хрена себе, – сказал он мрачно. – Гробанулся прилично.
– Считай, с того света вернулся, – похлопал его по плечу фельдшер. – Ещё бы литр крови вылился – и ку-ку.
– Вот какая сука разрешила такие шесты выпускать? – сам себя спросил Ерёмин Николай, тренер. – Явно без технических испытаний на нагрузки. Седьмой шест за полгода обломился. Это куда такое?
Врачей скорой помощи проводили к машине. Спасибо сказали и пожали им руки.
– Ты, парень, завтра в вторую больницу пойдешь. К доктору Марининой. Восьмой кабинет, – крикнул медбрат. – В очереди не сиди. Скажи, что ты экстренный. Понял? К десяти будь у неё. Она сегодня всё описание по твоему случаю будет иметь. Не забудь. Выздоравливай.
Скорая шустро сдала назад и исчезла за воротами. Ерёмин, тренер, с ребятами подняли Саганова, и медленно, поддерживая слабое тело с разных сторон, повели его в раздевалку.
– Тренировки не будет, – крикнул он Лёхе и Сашке Кардашникову. Домой идите. Не до занятий пока. Во вторник – по расписанию.
Лёха зашел в здание, выпил воды из под крана и медленно пошел в сторону дома. Шест у него тоже ломался в прошлом году. Ударился он о борт плечом и шеей. Болело всё месяц примерно. Рентген сделали. Позвоночник удар не сломал. Обошлось.
– Такая легкая, прямо воздушная как шарик, наша атлетика, – без злости обижался он внутренне на всё кондовое отечественное оборудование. – Ну, а куда теперь? Надо терпеть. Станет же когда-нибудь и у нас всё как в Америке. Там, говорят, парни шиповки по пять лет носят. А наши сезон выдерживают. Если повезёт.
Дома никого не было. Он поел то, что мама оставила в холодильнике «Саратов». Крошечном, почти игрушечном. Но надёжным как советские самолеты, в которые закладывали двойной запас прочности, не жалея металла и заклёпок. Только поел, в дверь позвонили. Лёха утер рот вафельным полотенцем и открыл дверь.
– Салам алейкум, Чарли! – протянул руку Витёк Ржавый из приблатненной компашки, в какую Лёху задуло десять лет назад ветром воспоминаний о справедливых, сильных и авторитетных бывших ворах, а потом ответственных «смотрящих», двух Иванах, научивших его, малолетку, как начать жить правильной мужской жизнью и не скатиться на кривую дорожку воровской или просто жиганской жизни. Странно это было. Воры, хоть и бывшие, наставляли его и друзей Лёхиных на путь честного бытия и почти приказывали никогда не нарушать закон.