Придя домой, он влез под душ (война войной, а горячая вода по расписанию), и с четверть часа простоял под раскаленной струей. Затем в облаке пара вернулся в комнату, упал на кровать и умер до вечера. А вечером, по своему воскресению, узрел чудо: пред ним явилась Марина – прекрасная фея из сказки, да не просто «с бутылкой чего-нибудь», но и с целым пакетом деликатесной снеди.
Девушку было не узнать: помыв и расчесав каштановые, до плеч, волосы и наведя легкий марафет, она преобразилась – мало что напоминало ту растрепанную, красноглазую и немного безумную узницу подземелья. Марина казалась несколько смущенной, но Макс заверил ее в своей искренней радости и выразил понимание момента.
– Водка, – прочел он на ивритоязычной этикетке. – Ноль семь. Самое то!
Марина принялась выставлять на стол яства. Максу оставалось лишь сидеть на койке и наблюдать за священнодействием.
– Позовем Израилевича? – предложил он.
На столе у Марины что-то звякнуло.
Макс, разумеется, шутил. Но правдивая доля шутки состояла в том, что ему было страшно: он боялся оставаться с девушкой наедине. Не стоило лукавить и притворяться перед собой – он отлично понимал: обстоятельства чреваты для него потерей невинности. Невинность же свою он не ставил и в грош (и отдал бы с приплатой), однако пугала сама ситуация, в которой он рисковал оказаться не на высоте.
Дело осложнялось тем, что нельзя было уразуметь, возможен ли у Марины какой-либо к нему интерес помимо алкогольного времяпровождения. Она успела поведать, в числе прочего, о бывшем своем замужестве, и в представлении Макса была человеком взрослым. Выходит, он ей не ровня: моложе лет на пять, живет в общаге и недавно лишь прибыл из «совка», что в глазах старожилов не могло не делать его человеком второго сорта.
О том, что женщина может банально хотеть секса, он, разумеется, знал. Но знал теоретически. Внутреннее же чувство сообщало ему другое: женщины в корне отличаются от мужчин, они устроены совершенно иначе, и, таким образом, присущие мужчинам животные побуждения им не свойственны. Стремясь погасить диссонанс, психика давно уже выработала защиту: общаясь с противоположным полом, Макс напрочь забывал, что перед ним потенциальный сексуальный объект.
Между тем Марина ему безусловно нравилась. Особенно после того, как он увидел ее истинное, очень даже симпатичное лицо (хотя какое из лиц – «убежищное» или нынешнее – считать истинным?). В общем, Макс пребывал в сомнениях. Но это, по крайней мере, не должно было помешать им с Мариной выпить.
Девушка закончила сервировать, Макс сдвинул стаканы и налил.
– Давненько я в приличной компании не пила, – сказала Марина. – Скажешь тост?
– «Приличная компания» – это, видимо, я? Ладно. Значит – тост. Так. За ху… Нет… За Хусейна с ними! – не придумав лучшего, Макс перефразировал полюбившийся с юных лет тост.
Чокнулись. Выпили. Взялись за вилки.
– «Нерж», – сказала Марина, – значит «не ржать».
Заржали: смущение еще витало в воздухе.
– Кстати! – Марина извлекла из сумочки книгу. – Почитать тебе принесла.
Макс взял: Венедикт Ерофеев, «Москва – Петушки».
– Вчерашний рассказ о твоих мытарствах между Гиватаимом и Гиват Хаимом эту книгу напомнил. Хотя речь здесь, скорее, о мытарствах души. И заканчивается духовной смертью героя. Я это недавно поняла, когда перечитывала.
Макс полистал. На глаза попались рецепты коктейлей: «Слеза комсомолки», «Поцелуй тети Клавы», «Сучий потрох»…
– Еще «Ханаанский бальзам», – прибавила Марина. – Мы, кстати в самом сердце Ханаана сейчас.
– Думаешь, стоит набодяжить?
– Обойдемся без политуры с денатуратом – не настолько у нас всё плохо. – Марина кивнула на бутылку.
Макс снова разлил в стаканы.
– «И немедленно выпил», – процитировала Марина.
Копченый тунец выгодно отличался от «американских шницелей».
– Духовная смерть – это как? – спросил Макс.
– Самой бы разобраться. Словами тут сложно… В художественной форме – в книге – другое дело. А так…
– Попробуй.
– Ладно. В общем, по моим наблюдениям, годам к 25-ти (ну да, мне недавно как раз и стукнуло), человек начинает, что называется, «осознавать себя». И лишь с этих пор может осознать существование Духа вообще. Это и есть начало процесса духовного умирания. Понимаешь, о чём я?
– Не уверен.
– Это как раз подтверждает мою теорию: возраст играет ключевую роль. Попробуй всё же понять умозрительно: есть нечто – назовем это «Дух» – что одно только и делает человека человеком, в истинном смысле слова. К 25-ти годам ты созреваешь, и тебя ставят перед выбором…
– Кто меня ставит перед выбором?
– Можно сказать «Бог», но лучше, не умножая сущности, назовем это так же – «Дух». В то же время это вроде программы – типа как с молочными зубами, которые, скажем, начинают выпадать с пяти лет и полностью заменяются к двенадцати. Только смена зубов заложена био-программой, а здесь своего рода «духо-программа». В соответствии с этой программой к 25-ти годам запускается процесс, и ты становишься перед выбором: либо сознательно решаешь быть человеком (что бы это ни значило), либо тебе не хватает осознанности, и ты, таким образом, отвергаешь Дух и остаешься просто животным. Своего рода «верховная проверка» – достоин, а вернее – способен ли ты быть человеком. Если проверку не выдерживаешь, тебя ждет участь всех животных: деградация и в конечном итоге – смерть. Умирать, понятно, никто не хочет – поэтому сознательно Дух никто не отвергнет. Беда в том, что когда Дух «стучится» к человеку, тот, как правило, безотчетно его игнорирует.
– «Странный стук зовет в дорогу» – типа, так?
– Типа, так. Это откуда?
– Ха! Тут у тебя пробел. Это Цой. Виктор Цой.
– Впервые слышу.
– Может, тогда за Цоя? – налил Макс (в былые питерские времена они регулярно поднимали тосты «за Цоя́»). – Я тебе как-нибудь спою.
– За Цоя! – покорно выпила Марина. – Так вот, стук этот действительно зовет в дорогу, но мало кто решается в эту дорогу отправиться. Тем более, что никто понятия не имеет, куда именно отправляться. И вот, с 25-ти до 30-ти лет, приблизительно, внутри идет борьба. Фактически это борьба за выживание. В этот период у каждого происходит так называемый «духовный поиск». Как правило, он не осознан: выражается в метаниях, страданиях, кризисах и прочем. Зачастую – в пьянстве. Некоторые в сектантство или религию ударяются. Редко кто пытается структурировать поиск. Но есть и такие. Моей двоюродной сестре, например, двадцать семь, так она второй год по Индии путешествует: далеко зашла в поисках своего «я».
– А Индия при чём?
– Строго говоря, ни при чём. Но Индия – Мекка для «ищущих», туда-то как раз и принято отправляться, заслышав зовущий в дорогу стук. Там «духовные учителя» гнездятся, духовный рост пастве сулят. На мой же взгляд, ростом Духу вряд ли поможешь, это лишь агонию продлевает. Иной подход нужен, радикальный.
– Непонятно всё же: Дух умереть может? Он, что ли, от человека зависит?
– Ну, Дух, конечно, никуда не девается. Его «смерть» – лишь способ об этом говорить. «Духовная смерть», скорее, означает потерю человеком связи с Духом. Можно еще сказать, что у человека умирает душа – орган, ответственный за связь с Духом. Самому же Духу вряд ли что угрожает.
– А то я уже испугался. – Макс утер со лба воображаемую испарину. Марина улыбнулась:
– Короче, годам к тридцати человек, как правило, окончательно теряет связь с Духом. То есть наступает его духовная смерть. После этого он уже не живет, а лишь доживает – это и есть «старение». Начинается физический распад, человек медленно, но верно глупеет, под конец впадает в маразм. У тех же, кто по-настоящему боролся за «выживание духа», духовная смерть наступает позднее. Соответственно, и старение начинается позже – такие люди обычно выглядят моложе сверстников, ум у них острее и чище.
– И бывает, что удается «выжить»? Я имею в виду – окончательно?
– Хотелось бы верить. Хотя, может статься, это в принципе невозможно. Оттого, например, что любая окончательность по определению несовместима с вечным Духом. Духовная жизнь – процесс, требующий неослабевающих усилий: каждое мгновение приходится выбирать Дух, вновь и вновь. И однажды человек устает, усилия ослабевают, и духовная смерть тогда неизбежна. Это страшно, конечно. Хочется что-то предпринять, но что – непонятно. Короче, без пол-литра не разберешься…
– Чуть не забыли, зачем собрались, – спохватился Макс. – Кстати, ты в курсе, что по-английски слова «дух» и «спирт» обозначаются одним словом: «spirit»?
– И правда! То-то последнее время жажда особенно мучит. Связь с Духом, видно, слабеет – подкреплять надо.
– Ну, давай за… – Макс на секунду задумался. – За связь с Духом – чтобы не слабела!
– Прекрасный тост.
Макс зачерпнул питой хумус.
– Ты сама эту телегу про духовную смерть придумала?
– В общем, да. Из наблюдений за собой, за другими, ну и, конечно, за литературными героями – через них отслеживается духовный путь самих авторов. Это мне отец подсказал: писатель вытаскивает на свет метафизическую подоплеку собственной жизни, сам иногда не подозревая.
– А твой отец – какие он книги пишет?
– Да всякое… Недавно, кстати, повесть закончил, хотел назвать «Выстрел из ада». Я ему: папа, вслушайся – из какого еще зада?! Верно, говорит, спасибо, а то я бы и не увидел. Хотя, говорит, такое название – в самый раз: герой – старый пердун, всех занудством достал…
– За литературу! – налил Макс.
– «Трансцендентально!» – выпила Марина. – И за поэзию. Поэты – настоящие, я хочу сказать – они люди спонтанные, интуитивные. Принимать волевые решения – не их сильная сторона. А вот «резать в кровь свои босые души» – сколько угодно. Поэтому духовная смерть постигает их своевременно, а то и раньше, чем остальных. И после духовной смерти они, как правило, сгорают быстрее других. Ведь поэты – совесть человеков. Как им жить, зная, что они мертвы? Поэтому либо саморазрушению предаются, либо вообще дуэль подгадывают. Тут тоже арифметика: «Задержимся на цифре 37. Коварен Бог – ребром вопрос поставил: или – или». Выходит, для поэта семь лет после духовной смерти – срок критический.
– У нас тут, кстати, типичный пир во время чумы…
– Давай тогда – за войну. Ведь она – не самое страшное…
– Нормальный темп! – Макс бахнул стакан о стол. – Так… Кажется, щас спою.
– Есть гитара?
– Щас принесу и – спою. Сиди – жди.
Макс поднялся, взял курс на коридор, вышел за дверь, зарулил в туалет, а затем постучался в комнату к аргентинцу Хуану: тот не раз выручал гитарой, когда к Максу приходили певчие друзья. Хуан, по счастью, оказался на месте (не срываться же в Аргентину по случаю войны), и, увидев раскрасневшегося соседа, без вопросов вручил инструмент.
По возвращении обнаружилось, что и Марина времени не теряла: потушила верхний свет, зажгла настольную лампу и сидела теперь на кровати. Держа на отлете вилку с наколотой маслиной, она листала лежащую на коленях книгу.
– Я тебе сцену с иллюминацией подготовила. – Как бы извиняясь, Марина указала на зажженную лампу и на освободившийся стул. – А пока предисловие почитала. – Она кивнула на книгу. – Всё сходится: Ерофеев, когда «Петушки» написал – ему как раз чуть за тридцать было. Так что в книге он, по моему разумению, свою духовную смерть и обрисовал. Вот, в самом конце, прямым текстом: «И с тех пор я не приходил в сознание, и никогда не приду». После этого лет двадцать еще прожил – недавно умер.
– Цой тоже недавно умер, ему двадцать восемь было. Видать, почестнее других оказался, радикально подошел. Умер прежде, чем духовная смерть постигла. Подгадал автокатастрофу.
– Ты уже заинтриговал. Что за Цой такой?
– А вот такой! – Макс вдарил по струнам:
…Но странный стук зовет в дорогу –
Может, сердца, а, может, стук в дверь.
И когда я обернусь на пороге,
Я скажу одно лишь слово: «Верь!»
Марина сидела, чуть откинувшись и опершись ладонями о кровать, на ее лице читалось нечто сродни восхищению. Но впечатляло ее отнюдь не мастерство исполнения (спасибо, что Макс вообще попадал по струнам), а прущий со «сцены» драйв.
– Давай еще, – попросила она.
– Еще Цоя?..
Тот, кто в пятнадцать лет убежал из дома,
Вряд ли поймет того, кто учился в спецшколе.
Тот, у кого есть хороший жизненный план,
Вряд ли будет думать о чём-то другом.
М-м-м, бошетунмай…
Марина скинула туфли и сидела теперь, подобрав ноги.
– Похоже, я совсем отстала от жизни. Что такое «бошетунмай»?
– Бошетунмай?! Так! – Макс схватил бутылку. – Тут у нас последнее, но это только тут! А есть еще «здесь»! – Он широким жестом распахнул дверцу шкафа, демонстрируя батарею спиртного.
– Ого! – одобрила Марина. – К войне подготовился.
– Да я всегда готов!
Раздухарился Макс не на шутку. Он разлил по стаканам остатки принесенной Мариной бутыли, и они выпили.
– Так что же такое «бошетунмай»?
– Ну, это… короче, слово такое… Типа, Цой – он ведь кореец, да? Так вот – это слово такое, корейское, наверно. Откуда мне, вообще, знать – я ведь не кореец! А, вспомнил! Так коноплю, кажется, где-то там у них называют. Ну, типа, травку. Типа, план. Точно: «хороший жизненный план». А еще есть «Алиса»!
– Какая Алиса? – испугалась Марина.
– Ну, Кинчев.
– Алиса Кинчев???
– Ты не путай! – подняв указательный палец, строго произнес Макс. – Щас спою, и поймешь.
…Быть живым – мое ремесло.
Это дерзость, но это в крови…
Когда закончил песню (а пел он, целиком отдавшись процессу, закрыв глаза и попадая по струнам через раз), Марина полулежала, подперев голову рукой, и смотрела из-под прикрытых век. По лицу ее блуждала улыбка.
Макс, конечно, не мог не чувствовать призыв. Но одновременно с тем, как это случалось и прежде, он не доверял ощущениям. С другой стороны, он понимал, что пора уже брать быка за рога.
– Нужно еще выпить! – он полез за бутылкой в шкаф.
– Подожди пока…
Он воззрился на Марину. Та едва заметно, одними пальцами похлопала по кровати рядом с собой:
– Не спеши.
Макс присел туда, где похлопала Марина.
Непонятно, что делать!
– Может, тогда пива? – в отчаянной надежде сказал Макс.
– Даже не знаю… – Рука Марины легла ему на колено.
И тормоза́ наконец сорвало: Макс стремительно наклонился к Марине, в последний момент зажмурился, коснулся ее губ своими, и его утянуло в какой-то водоворот. Всё неистово вращалось, и, чтобы выплыть, нужно было непрестанно двигаться. Он шарил руками – руки шарили по нему. Волосы, плечи, грудь, бедра, грудь, плечи, волосы… Он срывал с нее одежду – одежду срывали с него. Губы словно приклеились к губам, его губы перетекали в ее губы – где чьи? Водоворот затягивал, силы слабли, тону!
На мгновение Макс оторвался от ее губ и разомкнул глаза: оба голые, раздеты до нитки! Два тела вьются, двое пытаются слиться в одно, стать одним. Его тело внутри другого тела! Превратились в одно? Нет, тела мешают, нужно выйти из тел, сблизиться еще – превратиться совсем, совсем в одно! Ближе друг к другу, очень близко, совсем близко, ближе, ближе, ближе!.. Еще ближе! Одно!!!
Притиснувшись, они лежали на узкой койке.
– Надеюсь, соседи не поскакали в убежище, приняв твои крики за сирену, – сказал Макс.
– Сирена… налет… ты меня обстрелял… своей ракетой, – засыпая, бормотала Марина.
Макс проснулся первым. Лежа на спине, закинув одну руку под голову, и положив другую девушке на бедро, он подумал, что Марине незачем знать, что она стала его первой женщиной. Само́й же ей такое и в голову не придет – похоже, она держит его за бывалого ловеласа.
Вскоре Марина проснулась, и в течение дня их тела не раз еще сливались в одно и вновь распадались надвое. В перерывах они, не вставая с постели, отпаивались пивом, и лишь вечером вышли к телефону-автомату, чтобы Марина позвонила домой, после чего вновь улеглись в постель.
Ночью их разбудила сирена, и они единодушно решили никуда не идти. Макс плотно закрыл окна, кинул под дверь пару предназначенных в стирку футболок и включил радио. Натянув противогазы, они вновь залезли под одеяло. Было забавно стукаться друг о друга, «целуясь» противогазными банками.