– Я приду вас проведать завтра вечером. Попозже.
Всё его доброе, милое лицо исказилось от этого усилия, страх сидел в каждой его морщине, в глазах, в трясущихся руках, которые он сжал перед собой, будто молился, в высоком визгливом голосе.
– Спасибо, – сказала Ося. – В этом нет необходимости, я уже успокоилась. Вы правы, я должна думать о ребёнке.
Он не стал настаивать, попрощался и быстро вышел из комнаты.
2
Утром Ося отправилась в приёмную НКВД.
В огромном зале с колоннами, напоминавшем то ли театральное фойе, то ли вокзал, стояла и сидела бесконечная молчаливая очередь – очередь людей, ещё не потерявших надежды, а потому испуганно сторонящихся друг друга. Впрочем, сторонились не все. Были и такие, кто исступлённо расспрашивал всех подряд в попытке найти сходство, в надежде понять настоящее и предсказать будущее. Говорили такие люди быстрым лихорадочным полушёпотом, и в зале всё время стоял ровный негромкий гул, напоминавший Осе звук водопада. Где-то вдалеке, в самой голове очереди, раз в минуту звенел пронзительный, неприятный звонок. Пахло в зале острым, перцовым запахом страха. В этой жуткой очереди, полуживой от неизвестности и горя, Ося простояла семь часов, пока не добралась до равнодушного усталого человека в форме. Не поднимая на Осю глаз, человек провёл толстым пальцем по бесконечному списку, сказал: «Тарновский Ян Витольдович. Шпалерная, 25». «В чём его обвиняют?» – спросила Ося, но окошко захлопнулось, и её оттеснили.
На следующее утро Ося отправилась на Шпалерную. Было холодно, люди прятались в парадном напротив тюрьмы, говорили шёпотом, чтобы жильцы не выгнали на улицу, и только об одном – кого, когда, как и за что. Ося слушала, но участия в разговоре не принимала – у неё просто не было сил говорить. В восемь утра открылись двери тюрьмы, люди высыпали из соседних парадных, выстроились тонкой угрюмой цепочкой. Отстояв три часа, Ося поняла, что принимают только буквы Л и М, а Т будут принимать через четыре дня. Наслушавшись, как издеваются энкавэдэшники над родственниками, как говорят неправду, посылают не в ту тюрьму, она решила стоять всё равно, пусть передачу не возьмут, но хотя бы скажут, что Яник здесь.
– Ничего они тебе не скажут, – угрюмо предупредила стоявшая вслед за ней пожилая женщина. – Зря маешься.
– Я попрошу, – сказала Ося. – Может, пожалеют, скажут.
Женщина вздохнула и отвернулась. Подошла Осина очередь. Человек, сидящий по ту сторону крошечного зарешеченного окошка, сказал раздражённо:
– Буква Т – пятнадцатого, сколько можно говорить.
– Извините, – стараясь сдержать слёзы, попросила Ося. – Я в первый раз. Мне бы только узнать, пожалуйста, он здесь?
Человек поднял голову, но серая стена вдруг поехала у Оси перед глазами, сначала вправо, потом влево. Чтобы не упасть, она вцепилась в подоконник, повторила умоляюще: «Пожалуйста». Человек за окошком глянул на неё ещё раз, открыл другую амбарную книгу, такую же толстую, буркнул: «Здесь. Не задерживайте, гражданка». Ося вышла на улицу, прислонилась к стене. Было странно думать, что Яник – совсем близко, в этом здании, может быть, прямо за этой стеной.
– Я рядом, – сказала ему Ося, – я здесь.
Пятнадцатого числа, отстояв шесть часов, она заполнила анкету на передачу, отдала человеку за окном тридцать рублей, расписалась. Ни еду, ни одежду не приняли. Женщины в очереди посоветовали сходить к прокурору. Ося послушно записалась на приём.
С работы Осю уволили; официально – за прогулы в первые три дня после ареста Яника, но и ей самой, и увольнявшему её мастеру, который за три минуты разговора ни разу не посмотрел ей в глаза, было ясно, что дело не в прогулах. «Сходи в профсоюз, – посоветовала подруга. – Куда это годится, беременную бабу на улицу выкидывать». Ребёнок все сильнее толкался в животе, и Ося отправилась в профком, где немолодая, коротко стриженная женщина сказала ей:
– Закон один для всех, для беременных тоже. Если бы вы были больны, со справкой, тогда, конечно, другое дело. Необходимо заранее предупреждать, что не можете выйти на работу, а впоследствии нужно предоставить справку.
– Я должна была заранее предупредить вас, что именно в этот день арестуют моего мужа? – спросила Ося и сама удивилась и тому, что сказала, и тому, как совершенно по-яниковски это прозвучало.
Женщина смешалась, но быстро оправилась, ответила:
– Но вас же не арестовали. Вы могли выйти на работу.
Ося помолчала, снова вспомнила о ребёнке, сказала, опустив голову, презирая себя, стараясь не думать о Янике:
– Вы понимаете, что выкидываете меня на улицу, что в таком состоянии и с мужем в тюрьме никто меня на работу не возьмёт?
– Сожалею, – сказала женщина, – но помочь не могу. Закон есть закон.
Ося встала, набросила платок.
– Постойте, – вдруг сказала женщина. – Если вы готовы публично отречься от мужа, мы созовём собрание или просто заседание профкома и…
– Не готова, – перебила Ося. – Ни в профкоме, ни публично, нигде и никогда. Мой муж – один из самых порядочных людей, которых я знаю, и я уверена, что ничего недостойного он сделать не мог.
Женщина молчала, смотрела на неё во все глаза. Ося вышла, аккуратно прикрыв за собой дверь.
Несколько дней после этого разговора Ося просидела дома, тупо глядя в стену. Потом отправилась в Детгиз, объяснила, что Яника арестовали, предложила доделать его заказ.
– Где он сидит? – спросила редактор, пожилая женщина с простым, грубоватым лицом и изысканно-вежливыми манерами.
– На Шпалерной, – ответила Ося.
– По какой статье?
– Не знаю, он ещё под следствием.
– Вы были у прокурора?
– У меня через неделю очередь, – сказала Ося, закусив губу. Впервые за последние три недели с ней разговаривали на равных, без страха, без отчуждённости, без презрения.
– Держите меня в курсе, – попросила женщина. – Ваш муж – очень талантливый человек, и мне небезразлична его судьба.
Она взяла принесённую Осей папку с работами, перелистала, сказала:
– Начинайте работать. Старайтесь придерживаться его стиля. С оформлением мы что-нибудь придумаем. Вам нужен аванс?
– Ему уже выдали аванс, – напомнила Ося.
Женщина достала из ящика стола двести рублей и протянула их Осе, велела «возьмите» и повторила, видя, что Ося медлит:
– Возьмите. Это не жалость. Это уважение к таланту Яна Витольдовича. Я его друг, я имею право помочь его жене и ребёнку.
Ося взяла деньги, попрощалась, помедлила у двери, не умея и не смея высказать всё, чем полна была душа.
– Когда-нибудь это кончится, непременно кончится, – негромко сказала женщина.
– Когда? – едва слышно спросила Ося.
Женщина улыбнулась печально, зазвонил телефон, она взяла трубку, Ося ещё раз попрощалась и вышла из комнаты.
Неделю спустя в большом светлом кабинете высокий, кудрявый, равнодушно-любезный блондин прокурор, совсем молодой, вряд ли намного старше Яника, сказал ей внушительно:
– Ваш муж под следствием, он подозревается в государственной измене. Пока идёт следствие, письма, свидания и передачи не разрешаются. Только денежные переводы раз в месяц.
– Этого не может быть, – сказала Ося. – Это ошибка. Он никогда… Я знаю его, это мой муж…
– Я бы не советовал вам быть настолько уверенной, – усмехнулся блондин. – Недостаток бдительности – это тоже преступление.
Ося сглотнула слезы, нельзя было, ни за что нельзя было плакать перед этим человеком, Яник никогда бы ей этого не простил. Прокурор постучал по столу костяшками пальцев.
– Как долго будет идти следствие? – спросила Ося.
– Месяца три, четыре. Может, полгода. Зависит от того, насколько ваш муж будет сотрудничать со следствием.
Ося попрощалась, вышла в длинный светлый коридор, забитый серыми, одинаковыми в своём горе посетителями, покачнулась, её поддержали, усадили на стул, дали воды.
Высокая статная женщина, вышедшая из соседнего кабинета, сказала:
– Пойдёмте, голубушка, я провожу вас до дома. Меня Татьяной Владимировной зовут, я к вам давно приглядываюсь, ведь по одним дорожкам ходим.
По пути она рассказала, что тоже хлопочет за мужа, какого-то большого начальника в порту, что мужа посадили на третий день после убийства Кирова, что она уже трижды была на встрече с прокурором и один раз виделась со следователем.
– Хлопотать надо, голубушка, – сказала она. – Всех своих знакомых привлеките. Не все согласятся, конечно, но это помогает, я знаю.
– У меня нет никаких знакомых, – устало сказала Ося. – У меня никого нет.
– Ну как же, – сказала Татьяна Владимировна. – Семья, да приятели всякие, да соседи. Кто-нибудь да найдётся при портфеле, замолвит словечко.
Ося не ответила. В полном молчании они доехали до Осиной остановки, дошли до дома, Татьяна Владимировна попросила напоить её чаем. Осе не хотелось никого видеть, но отказать было неловко. После чая Татьяна Владимировна оглядела внимательно полупустую Осину комнату, из которой исчезло за последний месяц всё, что могло быть продано, велела:
– Расскажи-ка мне, милая моя, что случилось.
Ося рассказала, не было сил сопротивляться этой властной, уверенной в себе женщине. Татьяна Владимировна слушала молча, не перебивая и не переспрашивая, а выслушав, сказала уверенно:
– Уезжать тебе надо, голубушка. Чем быстрее, тем лучше.
– А как же муж?
– Ему ты не поможешь, а себе и дитю – навредишь. Посуди сама, чего бы он хотел для тебя – чтоб ты себя уморила в этих очередях? Или чтоб ребёнка ему родила и вырастила?
– Но вы же не уезжаете.
– Я – другое дело, я со своим Иван Антонычем душа в душу тридцать лет прожила, я уж его не оставлю. А ты – молодая, интересная, образованная, можешь ещё жизнь устроить. Не думаешь о себе – о ребёнке подумай, это ведь не только твоё, это и мужа твоего дитя. Не приведи Господи, случись что с твоим Яником – только и останется от него, что ребёнок.
– Вы же сами мне предложили хлопотать, – удивилась Ося.
– Это я предложила, когда не знала ничего. А сейчас, когда знаю, точно тебе говорю: уезжай, не задумывайся. Ну, хочешь – я буду мужу твоему передачи носить, буква у нас одна, всё равно в очередях этих торчу, как-нибудь уж устроюсь.
Она велела Осе подумать, написала свой адрес на старом конверте и ушла. Ося осталась одна и долго сидела в сумерках, не зажигая света, перебирая в уме всех своих и Яникиных знакомых, даже очень давних и случайных. Под конец она подумала о Филонове, усмехнулась невесело – все её известные знакомые скорее могли навредить, чем помочь. И если думать о том, чего хотел бы Яник, то уж точно не унизительных хождений по знакомым с просьбой о заступничестве. Но ведь Яник не знает, напомнила она сама себе, и никогда не узнает, если она не расскажет. Она легла на кровать, ещё раз перебрала в уме знакомых, оставила семь человек, начала размышлять, как до них добраться и что им сказать, прикидывать, кто откажется сразу, с порога, а кто может и попытаться, пусть не просить за Яника, но хотя бы разузнать, в чём конкретно его обвиняют.
Так размышляла она всю ночь, пытаясь убедить себя, что не всё потеряно, что она обязана, должна сходить к этим людям, попросить их, объяснить им. Ругала себя, что так бесцельно потратила месяц с лишним, высчитывала, сколько времени ей понадобится, чтобы всех их обойти.
Под утро, встав с кровати, чтобы попить воды, она поняла с кристальной, пророческой ясностью, что все её хлопоты, и хождения, и мольбы абсолютно ничего не изменят. Всё равно она решила сходить.
Первым в её списке был Яникин приятель, тот самый, вместе с которым Яник прожил шесть лет и который работал теперь архитектором в известном проектном бюро. Приятель согласился встретиться с ней в обеденный перерыв в Гостином дворе и, не дожидаясь её просьб и не задавая никаких вопросов, чётко и быстро пояснил, что про арест знает, но у него семья, жена и маленький сын, и в первую очередь он обязан заботиться именно о них. Поэтому всякое дальнейшее общение он считает нежелательным, а если она будет настаивать, ему придётся поставить в известность соответствующие органы.
Ося не удивилась и не расстроилась, просто вычеркнула его из мысленного списка и сосредоточилась на следующем кандидате: материной подруге по ARA, чей муж был большой шишкой в Наркоминделе. Подруга приняла её сочувственно, почти тепло, напоила чаем с вареньем, пригласила приходить, сказала, что готова помочь материально и купить ребёнку вещи в Торгсине, но к мужу обращаться отказалась категорически, поскольку у него и без того на работе неприятности.
Вычеркнув и её из списка, Ося отправилась в Детгиз, к той самой редакторше, что отнеслась к ней так сочувственно. Редакторша выслушала её молча, вертя в руках папиросу, которую так и не закурила, видимо, из уважения к Осиному состоянию, сказала тихо:
– Ольга Станиславовна, я уже пыталась выяснять везде, где только могла. Я не рассказывала вам по той простой причине, что рассказывать нечего. Никто ничего толком не знает. Он сидит, насколько я понимаю, за происхождение, пошла новая волна, за это опять сажают, и тут ничего нельзя поделать. Только надеяться на чудо или на счастливый случай. Пока что за происхождение не расстреливают, скорее всего, его сошлют куда-нибудь в Кокчетав или в Вилюйск, и вы сможете к нему приехать или хотя бы написать, так что берегите себя.
Ося вернулась домой, достала старый школьный атлас, дореволюционный, подаренный ещё Анной Николаевной, нашла Вилюйск, нашла Кокчетав. На душе у неё стало немного легче: люди живут везде, и они с Яником выживут.
3
Прошло ещё две недели. Ося доделала детгизовский заказ, полученные деньги поделила пополам, половину отложила для Яника, на половину купила немного детских вещей: пелёнки, распашонки – самое необходимое. Подруга по Ломоносовской фабрике привела её в полуподпольную артель, где расписывали под гжель грубые дешёвые кувшины. Платили гроши, и работали в артели в основном такие же, как она, бесправные люди с сомнительным прошлым.
Пятнадцатого числа следующего месяца у неё отказались принимать передачу.
– В списках не числится, – сказал человек в окошке.
– Но как же, где же он? – растерялась Ося.
– Не могу знать. Проходите, гражданка, не задерживайте.
Ося вышла на улицу, встала у входа и простояла там четыре с лишним часа, внимательно вглядываясь в каждую проходящую мимо женщину. Татьяны Владимировны не было. Ося села на трамвай, доехала до дома, достала из стола бумажку с адресом и отправилась на другой конец города, в Стрельну. Ей повезло, она легко нашла нужный дом, и Татьяна Владимировна сама открыла дверь.
– Яник в списках не числится, – сказала Ося вместо приветствия.
Татьяна Владимировна кивнула, провела её в комнату, усадила на диван, налила чашку крепкого душистого чая, сказала:
– Ну что ты так переживаешь, милая, смотреть на тебя больно. Наверно, следствие закончилось, к суду готовят, только и всего. Ежели к суду готовят, то обычно в Кресты переводят. Завтра сходим в Кресты, узнаем.
– Спасибо вам, – сказала Ося, вставая.
– Оставайся-ка ты у меня, – велела Татьяна Владимировна, – нечего тебе на сносях по ночам шляться.
Ося не стала спорить, послушно легла на диван, укрылась пледом. Ночью у неё начались сильные боли внизу живота. Ося испугалась, поскорее оделась, вышла в коридор, но до двери дойти не смогла, прислонилась к стене, медленно сползла на пол, зажимая рот кулаком, чтобы не закричать. Татьяна Владимировна в расшитой ночной рубашке выглянула в коридор, увидела сидящую на полу Осю, под которой медленно расплывалось влажное пятно, охнула и побежала к телефону.
Скорая помощь приехала быстро, повезла в Николаевскую больницу, где целые сутки какие-то люди суетились вокруг измученной, плохо соображающей от боли Оси, пока не пришёл очень большой и толстый человек, который помял Осин живот и велел немедленно везти её в операционную.