Идя на службу к гетману, Романову не надо было кривить душой и изменять России, поскольку хотя Скоропадский и опирался на германо-австрийские войска, но сами эти войска пришли в Малороссию по приглашению не гетмана, а его предшественницы, социалистической Украинской центральной рады. «Великороссы и наши украинцы, – излагал Скоропадский собственное кредо, – создали общими усилиями русскую науку, русскую литературу, музыку и художество, и отказываться от этого своего высокого и хорошего для того, чтобы взять то убожество, которое нам, украинцам, так наивно любезно предлагают галичане, просто смешно и немыслимо. Нельзя упрекнуть Шевченко, что он не любил Украины, но пусть мне галичане или кто-нибудь из наших украинских шовинистов скажет по совести, что, если бы он был теперь жив, отказался бы от русской культуры, от Пушкина, Гоголя и тому подобных и признал бы лишь галицийскую культуру; несомненно, что он, ни минуты не задумываясь, сказал бы, что он никогда от русской культуры отказаться не может и не желает, чтобы украинцы от нее отказались. Но одновременно с этим он бы работал над развитием своей собственной, украинской, если бы условия давали бы ему возможность это делать. Насколько я считаю необходимым, чтобы дети дома и в школе говорили на том же самом языке, на котором мать их учила, знали бы подробно историю своей Украины, ее географию, насколько я полагаю необходимым, чтобы украинцы работали над созданием своей собственной культуры, настолько же я считаю бессмысленным и гибельным для Украины оторваться от России, особенно в культурном отношении. При существовании у нас и свободном развитии русской и украинской культуры мы можем расцвести, если же мы теперь откажемся от первой культуры, мы будем лишь подстилкой для других наций и никогда ничего великого создать не сумеем»[41]. Понятно, что Романов мог бы подписаться под каждым словом из приведенной цитаты.
После падения гетманата, с декабря 1918 по август 1919 г., Романов жил в Киеве на подпольном положении, не только в прямом, но и в переносном, точнее – экзистенциальном, смысле, пережив все ужасы петлюровского и большевистского террора. Седьмая, последняя, глава его воспоминаний, посвященная в том числе и этому периоду, своего рода новое издание «Записок из подполья» Ф. М. Достоевского, поражает тонкостью самоанализа и соотносится, по части описания террора, с другими источниками[42], хотя, конечно, не лишена антисемитских мотивов. Объясняя, почему нельзя считать антисемитскими фразы, которые могли показаться таковыми и которые в январе 1919 г. делегация евреев услышала от председателя Украинской директории В. К. Винниченко по поводу массовых избиений еврейского населения шомполами, А. Д. Марголин писал: «Вообще, каждого человека надо брать целиком, когда его судят. Нельзя по одной неосторожной фразе составлять суждение. Надо всегда учитывать и обстановку, и момент, когда эта фраза произносится. Участие еврейства в большевистском движении вывело из состояния душевного равновесия и трезвого, справедливо-объективного отношения к этому вопросу весьма многих испытанных борцов за права и свободу того же еврейского народа»[43]. В подтверждение своего вывода Марголин сослался на антисемитские пассажи из воспоминаний В. Д. Набокова[44] и Н. П. Карабчевского[45]. «И если Карабчевские и даже Набоковы, – отмечал Марголин, – могли настолько утерять правильное понимание и оценку всего происходящего и чувство меры и справедливости, если из-под их пера появились такие нелепые обвинения (Карабчевский) или такие неудачные выражения (Набоков), то нельзя в таком случае быть очень строгим к неосторожным словам, которые вырвались у Винниченко в самом начале, когда вопрос об участии евреев в большевизме еще не был и не мог еще быть основательно изучен и продуман»[46]. Если нельзя быть «очень строгим к неосторожным словам» лидеров Украинской директории, при благосклонном попустительстве которой с декабря 1918 по декабрь 1919 г. произошли 439 еврейских погромов, когда погибли 16 706 человек[47], то тем более не приходится говорить о строгости по отношению к повествованию Романова, не являвшегося антисемитом и принципиально осуждавшего еврейские погромы.
После прочтения воспоминаний старорежимного чиновника нельзя не признать истинности слов П. Б. Струве. Указав на то, что «обычное ходячее объяснение той катастрофы, которая именуется и впредь будет, вероятно, именоваться русской революцией», заключается, помимо прочего, в ссылке «на “режим” (“старый порядок” и т. п.)», в августе 1918 г. он писал: «Между тем один из замечательнейших и по практически-политической, и по теоретически-социологической поучительности и значительности уроков русской революции представляет открытие, в какой мере “режим” низвергнутой монархии, с одной стороны, был технически удовлетворителен, с другой – в какой мере самые недостатки этого режима коренились не в порядках и учреждениях, не в “бюрократии”, “полиции”, “самодержавии”, как гласили общепринятые объяснения, а в нравах народа или всей общественной среды, которые отчасти в известных границах даже сдерживались именно порядками и учреждениям. Революция, низвергшая “режим”, оголила и разнуздала гоголевскую Русь, обрядив ее в красный колпак, и Советская власть есть, по существу, николаевский городничий, возведенный в верховную власть великого государства. В революционную эпоху Хлестаков как бытовой символ из коллежского регистратора получил производство в особу первого класса, и “Ревизор” из комедии провинциальных нравов превратился в трагедию государственности. Гоголевско-щедринское обличие Великой русской революции есть непререкаемый исторический факт»[48].
В марте 1920 г. В. Ф. Романов эмигрировал из России в Югославию, где стал правительственным уполномоченным по устройству русских беженцев, председателем Белградского отдела и членом Окружного совета Русской беженской организации в этой гостеприимной стране[49]. Свои воспоминания он написал в 1922 г. Скончался Владимир Федорович от грудной жабы 26 апреля 1929 г. в Белграде в Топчидерской здравнице имени баронессы О. М. Врангель. Его прах покоится на Новом кладбище Белграда[50]. Жизненный путь старорежимного чиновника закончился. Но жизнь его воспоминаний, как читаемого текста, только начинается…
Считаю своим долгом выразить искреннюю благодарность А. В. Дыдычкину и Н. С. Петросян, которые более десяти лет назад абсолютно безвозмездно, в свободное от основной работы время, создали электронный вариант воспоминаний В. Ф. Романова, рецензентам И. В. Лукоянову и А. С. Пученкову и коллегам по Отделу Новой истории России СПбИИ РАН, высказавшим на его заседании ценные замечания при обсуждении подготовленной к изданию рукописи воспоминаний, и членам Ученого совета СПбИИ РАН, утвердившего рукопись воспоминаний к печати.
Шилов Д. Н.
Археографический экскурс
Мемуары Владимира Федоровича Романова «Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.)» представляют собой машинопись с авторской правкой (477 листов). В настоящее время они находятся в Государственном архиве Российской Федерации (Ф. Р-5881 «Коллекция отдельных документов и мемуаров эмигрантов». Оп. 2. Д. 598).
Данный документ попал в ЦГАОР СССР[51] после окончания Второй мировой войны в числе документов, принадлежащих Русскому зарубежному архиву в Праге.
Русский зарубежный архив в Праге начал формироваться еще в 1923 г. из личных документов белоэмигрантов. В нем собирались и хранились документы и печатные издания, присылаемые русскими беженцами из всех стран (в том числе и из СССР). В итоге Пражский архив стал культурным институтом мирового значения благодаря усилиям многих тысяч наших соотечественников, политике Чехословацкого правительства, которое в 1921 г. начало проводить «Русскую акцию» – программу помощи русским эмигрантам, а также международным организациям и меценатам. При этом основная поддержка оказывалась не политическим, а научным и культурным деятелям, что предопределило превращение Праги в «русский Оксфорд»[52]. Большинство русских эмигрантов воспринимало Прагу как научную столицу Зарубежной России.
Сюда в начале 1930-х гг. поступили материалы из Белграда (Югославия) от В. Ф. Романова[53]. В 1945 г. большая часть собраний бывшего отдела документов РЗИА была «передана в дар» СССР, где эти материалы долгие годы находились в режиме секретного хранения. О размере переданного архива говорит тот факт, что для его транспортировки потребовалось 680 больших ящиков, переправляемых в девяти железнодорожных вагонах[54]. Так был сформирован фонд Р-5881 с целью создания коллекции документов, основу которой составляют автобиографии и воспоминания известных политических, общественных, военных деятелей, деятелей культуры и науки эмиграции. Здесь в 1978 г. в состав коллекции были включены малообъемные личные фонды, документы которых вошли во вторую опись фонда 5881 («Коллекция отдельных документов белоэмигрантов (1893–1939 гг.»). Среди них оказались и мемуары В. Ф. Романова. Сюда было включено 388 фондов (объемом не более 10–12 единиц хранения), существовавших ранее самостоятельно. В 1995 г. в состав коллекции была включена 3-я опись, состоящая из переданных в 1965 г. в Отдел хранения документов по истории Российской империи ЦГАОР СССР.
В настоящее время источник имеет жесткий переплет бордового цвета, на лицевой стороне корешка указание номера фонда, описи, дела: «Р-5881-2-598». Повторяется два раза: вверху и внизу. С обратной стороны переплета лист использования документов, в котором значится 8 фамилий с начала 1980-х гг.
Титульный лист, сразу после обложки, – неплотная шероховатая бумага розовато-бордового цвета. Если посмотреть на просвет – видны по всей поверхности водяные знаки округлой формы, напоминающие чешуйки. Вверху в центре написано чернилами: «Романов В. Ф.». В центре титульного листа также написано от руки чернилами: «Романов В. Ф. Старорежимный чиновник. (Из личных воспоминаний от школы до эмиграции, 1874–1920 гг.). Машинописный экземпляр». В правом нижнем углу также чернилами проставлена дата – «1922». В нижнем левом углу титульного листа, с некоторым смещением к центру – стоят три печати архива.
Первая снизу: Центральный государственный архив Октябрьской революции. Ф. № 6384. Оп. № 1, ед. хр. № 3. Вторая: Центральный государственный архив Октябрьской революции. Ф. № 5881. Оп. № 1, ед. хр. № 580. Третья: Центральный государственный архив Октябрьской революции, высших органов государственной власти и государственного управления СССР. Ф. № 5881. Оп. № 2, ед. хр. № 598.
После титульного листа – оглавление. На оглавлении в верхнем левом углу печать: Русский заграничный архив, Прага № 8123 и дубликат – по-чешски. Такая же печать присутствует на листах 171 и 292 документа. Вверху листа с оглавлением красным карандашом выведена цифра «13» (неразборчиво написана единица), далее, скорее всего, номер ед. хр. – «№ 580», в правом верхнем углу – цифра 1, которая начинает отсчет листов. Оглавление занимает первые четыре листа.
После оглавления идет лист 5, с надписью от руки чернилами на французском и печатью внизу, датированный 21 марта (mars) 1931 г., Франция. Бумага достаточно плотная.
Лист 6 представляет собой напечатанный на машинке текст по-французски, датированный от руки 25 марта (mars) 1931 г. Бумага средней плотности, стандартная. В подписи угадывается фамилия «Романов» и имя. Возможно – «Алексей» или «Александр».
Лист 7 – письмо некоему Виктору Николаевичу от 2 апреля 1931 г. Бумага клетчатая, плотная.
Мемуары набраны на печатной машинке. Судя по тому, что иногда – неразборчиво, это может оказаться второй или даже третий экземпляр. Некоторые слова и буквы вбиты четко, явно – последующая правка и редактура. Начало глав напечатано не с новой страницы, в то время как начало частей – с новой. В правом верхнем углу дана нумерация красным карандашом. Начиная с 11 листа нумерация в правом верхнем углу идет простым, серым карандашом.
Мемуары напечатаны с одной стороны, на разного типа бумаге. Оглавление мемуаров, а также листы 307–321 и 335–477 – на тонких листах, похожих на кальку. Листы 322–334 напечатаны на листах типа кальки, но матовых, темноватых и шершавых, худшего качества, чем все предыдущие. Существует вставка – страница «254 а» (лист 265), текст на которой напечатан на боле плотной и глянцевой бумаге. Все остальные листы напечатаны на стандартной бумаге средней плотности, довольно хорошего качества. Ширина листа несколько отличается от стандартного А4 (короче примерно на 1 см), длина – на 5 см больше.
В тексте употребляются i, яти. Иногда отдельные буквы вписаны от руки. Иногда есть вставки на полях, карандашом от руки (лист 46). Иногда машинописные буквы перечеркнуты и исправления внесены карандашом (лист 82). Иногда добавлены машинописные слова (последующая вставка), над строчкой (листы 139, 164, 219 и др.) или строчки вымараны (замазаны) и поверх написанного – новая, более четкая надпись машинкой (листы 144, 159 и др.).
Существует машинописная нумерация вверху в центре. Начинается с цифры «2», т. к. на первой – начало первой части. Данная нумерация соответствует 12-му листу, обозначенному карандашом. Иногда машинописная нумерация пропущена и номер страницы вписан карандашом от руки (лист 74). Вставки по-французски вписаны чернилами от руки (листы 76, 201, 210, 225, 447 и др.)
На листе 441 – пятна от какого-то напитка, предположительно – кофе. Большой след от кружки и несколько капель. Последние 6–7 листов – с заломами, помяты. Края листов в некоторых местах потрепаны, однако общее состояние документа – удовлетворительное.
Отрывок из воспоминаний В. Ф. Романова, посвященный Амурской экспедиции 1910–1912 гг., был опубликован д. и. н. К. А. Соловьевым в сборнике мемуаров о П. А. Столыпине[55].
Старорежимный чиновник (из личных воспоминаний от школы до эмиграции. 1874–1920 гг.)
Памяти дорогих друзей и сослуживцев, погибших во время смуты.
Предисловие
Чем более «углублялась русская революция», тем более нам – представителям «старого режима» становилась дороже, во всех мелочах, прежняя «Царская» Россия.
Излюбленным нашим занятием, в особенности вне родины, стало – вспоминать, рассказывать о прошлом, сопоставлять, сравнивать мирное время с пережитой и переживаемой смутой, а также – свое с чужим.
Из таких моих рассказов-воспоминаний составились настоящие записки, которым я дал название «Старорежимный чиновник», как принято теперь называть тех, кто служил во время Империи.
Так как я по своему воспитанию, образованию, служебным занятиям и знакомствам, наконец, даже по первоначально легкомысленному отношению к революционным событиям представляю из себя среднего, а следовательно, вполне типичного русского интеллигента-чиновника эпохи царя Николая II, то, мне кажется, мои личные, частью служебные, частью просто обывательские воспоминания могут дать будущему историку или романисту хотя и скромный, но не лишенный значения материал для характеристики качеств и быта русского служилого класса этой, величайшей в истории России, эпохи.
Современному же русскому обществу мои воспоминания напомнят о тех положительных качествах нашего царского чиновничества, которые несправедливо и предвзято замалчивались нашей литературой и прессой и ценность которых неизменна при всяком государственном строе.
Эти качества: любовь к человеку и сознательно-добросовестное исполнение принятых на себя обязанностей – особенно ценны теперь, когда на смену им пришли завистливая злоба, вспоенная началами классовой борьбы, и личная нажива, для которой все дозволено атеистическим миросозерцанием марксизма.
Вскрываемые мною недостатки русского чиновника, общие для большинства средней русской интеллигенции, не таковы, чтобы умалить достоинства. Недостатки эти: в отсутствии национальной школы с односторонним преобладанием в нашем воспитании мягких гуманитарных начал в ущерб холодному опыту и в неумении работать размеренно, без излишней впечатлительности, дисциплинированно, одним словом – по-немецки.