Когда было решено, что пить, Малабар приносила подходящие бокалы – тумблеры или хайболы, – а Чарльз разливал напитки. Потом, воодушевленные предвкушением, они удалялись в библиотеку, где усаживались на плюшевые диваны, которые разделял старинный столик, пестривший подставками под бокалы. Из тех коктейльных разговоров и состояла их совместная жизнь.
* * *
Начиная с 1980 года тайный роман моей матери затмил почти все остальное в ее жизни. Она сияла и пылала, на некоторое время ослепленная им. Она по-прежнему делала для Чарльза то, что было в ее силах – устраивала званые ужины, сопровождала его на мероприятия, организовывала семейные сборища, – но насытиться Беном Саутером не могла.
– Ренни, я в жизни не чувствовала себя настолько живой, – однажды призналась она легкомысленно. Малабар сидела на табурете в своей ванной комнате, я стояла позади, нанося кондиционер с хной на ее волосы. Смесь, только что приготовленная, имела консистенцию ила и пахла мокрым сеном.
– Расскажи мне, как это, – попросила я, хоть мы уже и вели подобные разговоры прежде, да я и сама видела, как ветреные силы страсти и неверности наполняли мою мать бьющей через край радостью. Просто мне нравилось слушать, как она об этом говорит.
– Это словно тот момент в «Волшебнике страны Оз», когда все из черно-белого становится цветным, – ответила она, резко разворачиваясь на табурете, чтобы видеть мое лицо. Прядь намазанных хной волос хлестнула ее по нижней губе, брызги кондиционера полетели во все стороны, и мы обе рассмеялись.
– Не уверена, что ты понравишься Бену с усами, – сказала я, возвращая сбежавшую прядь на место, на вершину болотной горки остальных, собирая и упаковывая все это зеленое месиво в чистую шапочку для душа. Хна оставила темную линию под носом у матери, которую я стерла теплой мягкой мочалкой. Мы проводили эту лечебную процедуру примерно раз в месяц, обычно по воскресеньям, перед тем как Малабар должна была встречаться с Беном; в эти дни она особенно нервничала.
– А может, это больше похоже на прыжок в волну, – продолжала она. – Готовишься к тому, что обязательно случится, ты это знаешь, но каждый раз все равно испытываешь потрясение, верно?
Внутри романа моей матери туго переплелось столько всего – любовь, грех, похоть, – что, казалось, ситуация обречена рано или поздно взорваться. Я считала своим долгом защитить ее – да на самом-то деле и всех нас – от этой неизбежности.
Я снова развернула мать лицом к зеркалу, висевшему на задней стороне двери; моя голова над ее в нашем общем отражении.
– Мама, что ты будешь делать, если кто-нибудь узнает? – спросила я.
– Никто никогда ничего не узнает, – заверила она. – Мы очень осторожны, Ренни. К тому же у нас есть ты, наше секретное оружие, – добавила она, поглаживая мои руки, лежавшие на ее плечах.
Я завела таймер. Хну следовало держать на волосах ровно час.
– Но что, если кто-то все же узнает? – не отступала я. Этот вопрос беспокоил меня постоянно. Что случится с ней, с нами, если правда выплывет на свет?
Она наклонилась поближе к зеркалу, то ли изучая какой-то изъян, которого я не видела, то ли просто выгадывая время.
– Ну, это было бы ужасно, и мне даже не хочется об этом думать, и это убило бы Чарльза – и Лили тоже, – проговорила она. – Они и без того слишком уязвимые. Но если это случится, мы с Беном будем вместе. Мы дали друг другу такое обещание.
Поначалу Малабар так же сильно, как и я, нервничала из-за возможности быть пойманной, поэтому мы скрупулезно заметали следы. Разрабатывали сложные алиби для свиданий в Нью-Йорке; она то навещала свою лучшую подругу, Бренду, холостячку и карьеристку, то, еще чаще, ухаживала за недужной мачехой, Джулией, второй женой моего деда, которая была намного младше его. Джулия, старше моей матери всего на пару лет, была запойной пьяницей с длинной историей алкоголических эпизодов; «кутежи» – так их называли в нашей семье. Это была идеальная отмазка. Дед умер годом раньше, поэтому мать не нуждалась в его сообщничестве, легко создавая себе прикрытие. Кроме того, она и в прошлом помогала Джулии, так что эта ложь была достаточно близка к истине, чтобы слетать с наших уст без усилий.
Когда я терзалась угрызениями совести из-за того, что мы скрываем тайну матери, разоблачая тайну бабушки, Малабар уверяла меня, что алкоголизм Джулии давным-давно не является ни для кого секретом.
– Когда напиваешься так, что валишься с ног, это ни для кого не тайна, даже если живешь на Пятой авеню. Поверь мне, Ренни, несмотря на иллюзии Джулии на этот счет, все знают, что у нее серьезная проблема.
Это было похоже на правду. В состоянии подпития Джулия чудила просто фантастически – раздевалась до белья на званых вечерах, теряла сознание в коридоре, где ничего не подозревавшие гости могли споткнуться о нее, лежащую в луже мочи. Имея под рукой такие истории, в какие впутывалась Джулия, не было проблемой в случае необходимости снять любые подозрения с Малабар.
Когда таймер сработал, Малабар приняла душ, смыла хну с волос, и мы перешли из ванной в ее гардеробную комнату, пожалуй, единственную комнату в доме по Эссекс-роуд, которую можно было назвать уютной. Это было наше любимое место для разговоров. Двуспальная кровать, туалетный столик с драпировкой в цветочек, табурет, обитый той же тканью и украшенный драпировками, – эта комната изобиловала текстилем и была по-хорошему старомодно-женственной. Моя мать, страдавшая бессонницей после смерти Кристофера, обычно спала в этой комнате, якобы потому что Чарльз храпел. Когда я приходила будить ее по утрам, что всегда было непросто, ее голова была спрятана между двух подушек на манер бутерброда, только нос выглядывал наружу.
Я устроилась на ее кровати – своем обычном насесте, привалившись спиной к стене и подобрав под себя ноги, чтобы освободить место для портпледа, который лежал открытым у изножья. Мы решали, что ей взять с собой на свидание с Беном в Нью-Йорке. Мать примеряла наряды один за другим, оценивала свое отражение в ростовом зеркале, критически поджимая губы.
Когда она надела темно-зеленое платье с запа́хом, которое льстило ее тонкой талии, я сказала:
– Ой, мам! Вот это оно. Ты выглядишь чудесно.
Так и было.
Малабар опустилась на табурет и наклонилась к бесстрастному трехстворчатому зеркалу, изучая свое лицо. Большие карие глаза с тяжелыми веками делали ее взгляд томным. В детстве я однажды услышала, как ее подруга Бренда назвала их «будуарными». В то время я решила, что это означает «сонные».
Несмотря на мои уверения, что она красавица-раскрасавица, Малабар была не настроена слушать комплименты. Она ущипнула пальцами лишнюю кожу на верхнем веке и нахмурилась, глядя на свое отражение.
– Нет ничего хуже для женщины, чем старение, Ренни, – сказала она мне. – Моя мать меня предупреждала, а я ей не верила. Но помяни мое слово: на свете нет ничего хуже.
Фотография моей гламурной бабушки Вивиан стояла на столике. Ее красота была тем стандартом, по которому моя мать мерила себя и полагала, что не дотягивает до него. Я была с этим не согласна. Для меня Малабар была еще краше. В лице моей матери была теплота, а ее бедовые глаза шаловливо сверкали, в то время как бабушкины черные волосы, темные очи и безупречная кожа цвета слоновой кости казались мне суровыми. Ее стальной взгляд не теплел, даже когда она улыбалась. Глядя на бабушкино фото, я думала о том, насколько, наверное, захватывающе для моей матери – быть ее единственным ребенком.
Но в убеждении, что моя мать привлекательнее бабушки, я была одинока. Стоило обронить в разговоре ее имя, и все подряд – мужчины, женщины, близкие друзья и соперницы – в один голос принимались утверждать, что Вивиан была самой потрясающей женщиной, когда-либо ходившей по земле.
– Бо́льшую часть своей жизни твоя бабушка была выдающейся соблазнительницей, но старела она некрасиво, – говорила мать.
Я слышала истории о буйном нраве бабушки, о владевшем ею духе соперничества и многолетнем алкоголизме. В том числе историю о громком скандале между нею и моей матерью, когда я была еще совсем маленькой. Они вроде бы не поделили мужчину, с которым обе флиртовали на одной вечеринке. Пьяные и разъяренные, две женщины бросались обвинениями, пока ссора не переросла в драку, в результате которой моя мать упала прямо в камин. Бабушка после этой драки осталась в синяках, а мать – в гипсе от бедра до кончиков пальцев.
Я терпеть не могла представлять себе, как они дрались; мысль о матери, причиняющей боль дочери, пугала меня.
Теперь бабушка была прикована к постели, больше неспособная ни драться со своим единственным ребенком, ни соблазнять мужчин. После второго развода с дедом она около тридцати лет прожила одна, после чего снова вышла замуж в 1976 году. Ее новый муж, Грегори, был родом из Плимута – прямой потомок «отцов-пилигримов», как и Бен Саутер. Но счастье и несчастье в жизни Вивиан шли рука об руку, и Грегори умер всего через пять месяцев после их свадьбы, когда мне было одиннадцать лет. Бабушка, желая иметь ясное сознание на его похоронах, пропустила прием своего лекарства для разжижения крови, и на следующий день ее разбил обширный инсульт. Мы регулярно навещали ее, но она утратила способность осмысленно общаться. Годы спустя Малабар призналась, что роман ее с Грегори длился десять лет в ожидании смерти его жены. Вивиан словно составила план, которому последовала ее дочь.
Поначалу мать и Бен вели свой роман осторожно, тайно встречаясь во время деловых поездок Бена. Обычно это случалось в Нью-Йорке, где он заседал в советах директоров нескольких компаний. Они снимали номера в разных отелях, заказывали обслуживание в номер, не спускаясь в ресторан, и платили за все наличными. Но вскоре осмелели, уверившись, что вряд ли столкнутся с кем-то из знакомых. Начали ужинать в дорогих ресторанах вроде Le Cirque, Hatsuhana, Lutèce, и La Tulipe, которые принадлежали одному из хороших друзей моей матери.
Моя мать ничего так не любила, как ходить в изысканные рестораны, утверждая, что для нее это единственный способ вырваться с собственной кухни.
– Подумай только, Ренни, – не раз говорила она мне. – Когда все знают, что ты великолепный повар, слишком страшно приглашать тебя куда-то на ужин.
Пусть это звучало высокомерно, но было тем не менее чистой правдой. Моя мать училась в Le Cordon Bleu[12] в Париже, работала шефом в тестовых кухнях издательства Time-Life над серией Food of the World, опубликовала четыре кулинарные книги, а в настоящее время вела популярную кулинарную колонку в газете Boston Globe, «Готовим заранее». Какой разумный человек стал бы рисковать репутацией, приглашая Малабар на рагу с тунцом?
Рестораны были для Малабар чем-то вроде мини-отпуска: ее работу делал кто-то другой. Она обожала наряжаться, завивать свои блестящие рыжевато-каштановые волосы, наносить яркую помаду, прекрасно осознавая, что, когда войдет в зал, все будут смотреть на нее. Она делала смелый выбор и редко заказывала классические блюда вроде отбивных из ягненка или филе миньон. Малабар предпочитала проверять, на что способны местные повара и как они справятся с такими трудными задачами, как «сладкое мясо»[13] или морские черенки[14]. Она обладала сверхъестественной способностью понимать, как приготовлено блюдо, с первой пробы – скажем, было ли мясо вначале обжаренным на сильном огне или отваренным в кипятке. Могла перечислить все ингредиенты соуса, запомнить их и не только воспроизвести этот соус впоследствии, но и сделать чуточку лучше. «В том, что касается готовки, я – воровка», – шептала она мне, обдавая дыханием с ароматом специй.
Вскоре они с Беном начали летать в Нью-Йорк вместе одними рейсами, даже заказывали места рядом. Однажды она сообщила мне, что они наткнулись в шаттле Бостон – Нью-Йорк на кого-то из знакомых – человека из Плимута, который знал и Чарльза, и Бена. Мое сердце пустилось вскачь. Что, если это дойдет до Чарльза? Но мать сказала, что она просто положила одну руку на рукав Бена, другую прижала к сердцу и воскликнула с искренним удивлением: «Как тесен мир! Вначале я столкнулась с Беном Саутером, а теперь и с вами!» А потом пригласила того человека присоединиться к ним.
Я вцеплялась в каждое слово маминых историй, жадная до подробностей ее тайных и беззаконных встреч с Беном, которые случались каждые четыре-шесть недель. Иногда я оставляла на ее подушке записку с просьбой разбудить меня сразу по возвращении из Нью-Йорка. Она так и делала, и мы до середины ночи, сидя на моей кровати, разговаривали о ее чувствах к Бену. Не было никаких рассказов о бродвейских шоу, походах в Метрополитен-музей, прогулках по Парк-авеню; никаких материальных свидетельств безудержного шопинга. Насколько я могла судить, мать с Беном проводили время, занимаясь исключительно двумя самыми священными жизненными вещами: едой и любовью. К счастью для меня, мать предпочитала разговаривать о еде, а не о сексе, хотя время от времени ее застенчивая улыбка выдавала и менее целомудренные воспоминания.
Мы могли провести все воскресенье в ее гардеробной – я на мягкой постели, обложившись со всех сторон подушками, Малабар на табурете у туалетного столика. Мне никогда не надоедало слушать, как она рассказывает о Бене, разбирает по косточкам каждое его сладкое обещание. Для моей матери не было ничего приятней, чем воображать совместное будущее, которое в один прекрасный день будет у них с Беном, особенно когда речь заходила о путешествиях.
– Давай поговорим о медовом месяце, Ренни, – предлагала она, и мы принимались перебирать варианты, которые могли бы удостоиться такой чести: роскошная итальянская вилла в Тоскане, африканское сафари, круиз под парусом вдоль турецкого побережья. Меня всегда влекла идея сафари – все эти чудесные животные, – но мать, которой милее были дорогое постельное белье и трюфельное масло, жаждала гедонизма в Италии. «Да есть ли более романтическое место на земле?» – вопрошала она.
К большому огорчению матери, Бен отказывался разделять эти фантазии. Он следовал жестким правилам для их любовной связи, выбирал лучшие стратегии, позволявшие избегать разоблачения. В том числе: предварительно планировать только одну, ближайшую встречу, не звонить матери из своего дома, за исключением тех случаев, когда предполагались официальные мероприятия на четверых, и никогда не поверять свои чувства бумаге.
У Бена все было в шоколаде: налаженная домашняя жизнь с Лили, с которой он был очень нежен, страстная романтическая связь с Малабар, которую он любил, и умение разделять эти две жизни, которое бесконечно злило мою мать. Она хотела, чтобы их роман был таким же всепоглощающим для него, как и для нее. Но приходилось довольствоваться тем, что он был таким же всепоглощающим для меня. Я ловила каждую его деталь, крайне преувеличенную.
– Знаешь, что мне хочется сделать с Беновыми правилами? – порой спрашивала она меня. Я знала ответ, но она не давала мне вставить и слова. – Нарушить их все до одного!
Сила преступления, соблазнительная сама по себе.
– Мне просто нужно набраться терпения, Ренни, – говорила мать снова и снова, не столько мне, сколько себе самой, и мы обе знали, что терпение – не ее сильная черта. – Мне нужно настроиться на долгую игру.
А где же был Чарльз, когда мы вели эти воскресные разговоры? Обычно в своем кабинете, в кресле в углу. Торшер за его спиной освещал пухлый том, который он держал на коленях, а указательный палец скользил по строчкам книги. Мой отчим сдержанный человек, чья судьба, определенная отцом и дедом, состояла в неромантичном наживании денег, такой непохожий на мечтателя, он все же был им. Его воображение воспламеняли ранняя история Америки и легенды о сгинувших в море кораблях.