– Да ладно. А щас-то родители есть?
– Папа все по командировкам… Все норм, Коль, спасибо.
– Не «спасибо», а пиши крупнее, чтоб проще списывать, – ухмыльнулся Кулябкин.
Он вообще расстраивался недолго. Уже забыл и про новенького, и про Мишкину бабушку, уставился на розовую Танькину спину с золотыми крылышками. Спина была похожа на подушку. Танька села далеко, за партой у самых дверей, чтоб с первой ноты звонка выпорхнуть в десять минут приключений первой перемены.
Кулябкин был теперь Мишке вроде как друг. Двоечник, простодушный и беззлобный; Мишкино превращение из обычной ученицы в двоечницу, а потом обратно в обычную ученицу воспринимал все равно что смену зимы на лето и ждал, что и с ним вдруг случится такое же чудо и двойки сами исчезнут, надо подождать только, на всякий случай держа Мишку, которая разрешала списывать, под рукой.
Мишке же «дружба» Кулябкина тоже была нужна; во-первых, он в самом деле был добрый. Во-вторых, его мать владела маленьким продуктовым магазином, и потому рюкзак Кулябкина всегда был набит шоколадными батончиками, чипсами, копчеными колбасками, орехами и иногда неожиданной ерундой вроде сушеных яблок или вяленых томатов. Чипсы и колбаски Кулябкин жрал сам, а все шоколадные батончики охотно отдавал Мишке, причем не за списывание, а просто так, а Мишка тащила их домой для Катьки. Однажды они даже эти батончики по способу из Интернета расплавили, подмешали раскрошенного печенья и состряпали липкий тортик. В-третьих, как девушка ему, разумеется, нравилась Танька «Want love», то есть, ой, с сегодняшнего дня «Аngel of your love», поэтому мелкая худая Мишка от его лапанья была избавлена – равно как и от внимания других мальчишек, которые старались не пересекаться с тем, что попадало в зону интересов крупного и дурного Кулябкина. Сложные орбиты Танькиной жизни меж другими парнями порой повергали его в изумление или негодование, но, как встрепанная комета из черных глубин космоса, Танька неизменно возвращалась к нему, клала голову на плечо и выпрашивала «чего-нибудь вкусненькое». Дурак Кулябкин замирал от счастья, не понимая, что все Танькино сердце занято таинственной «нищасной любовью», а он ей «просто друг». Через пару уроков Танькино естество уводило ее в новый полет, а Кулябкин плюхался обратно за парту к Мишке, кое-как умещал под партой крупные мослы и жаловался:
– И че? Ну вот скажи – и че? Я ей вон всю копченую колбасу скормил даже, а она? Опять вон целую перемену с этим Петровым из десятого. А в столовке с Серегой из одиннадцатого стояла ржала, аж на втором этаже слышно… Дай, слышь, алгебру спишу, хоть про эту розовую корову думать перестану…
Сейчас в его невменяемых глазах сияли отражения золотых крыльев.
А Мишка внимательно посмотрела на этого Игната: ну красивенький, да. Бледный, в глазах романтическая тьма. Встретил взгляд Мишки и опять нежно, как ангел с картин Возрождения, улыбнулся. Ему-то зачем понадобилось сесть с Мишкой? Но, в общем, Мишке было не до него, и она, съежившись, спряталась за Кулябкина. Шел английский, а она хотела пятерку в четверти. После каторги курсов в языковом центре на Невском школьный английский казался ей танцами милых белых мышек в картонном театре, и пятерки посыпались в электронный журнал, как крупа из порванного пакета, а учительница сама предложила записаться на ОГЭ по английскому. Мишка этот вызов приняла.
На следующий день Кулябкин в школу не пришел.
Новенький подсел к Мишке и открыл скетчбук: Кулябкин был нарисован там в виде подъемного крана, и Мишка передернулась. Спросила:
– Меня тоже нарисуешь, если отсяду?
– Нет. Мне тебя не нарисовать – ты красивая слишком. Почти как я.
Мишка растерялась. Игнат усмехнулся, и что-то в его улыбке было непоправимо взрослое, нехорошее:
– А ты разве не заметила, что красавица?
– Зато ты как из страшного мультика вылез, – кивнула Мишка. – Какая-то потусторонняя тварь.
– Спасибо, – Игнат довольно, как сытый вампир, улыбнулся. – Я достаточно зловещий?
– Достаточно для чего? Чтоб воткнуть в тебя осиновый кол? – Она покрутила в пальцах остро заточенный карандаш.
– Не надо, – отодвинулся он. – Карандаш вряд ли из осины, но проверять не будем… Блин, опять не повезло, ты умная оказалась… Все, любовь отменяется, давай просто дружить.
– А Кулябкин? Выживет? – Она кивнула на скетчбук.
– Если ты согласна дружить, я припомню отменяющее заклинание, – лучезарно улыбнулся Игнат и положил перед Мишкой крошечного пластмассового ангелочка: – Отдаю в залог свою копию… Слушай, Мишка, а ты что, правда меня не помнишь? Мы ж с тобой учились вместе в началке, ну, у Елены Аркадьевны, помнишь? Она еще каждый месяц волосы в разный цвет перекрашивала?
– Тебя – не помню… А волосы то рыжие, то белые – помню…
– А потом ты в пятый класс с нами не пошла, пропала.
– Я болела. – Разъяснять, чем именно, Мишка не собиралась. И почему сторонилась потом бывших, хоть и перегнавших на класс, но оставшихся в детстве одноклассников, тоже. – Хотя так вроде тебя по школе помню. Но давно не видела.
– Год пропустил, – отмахнулся Игнат и подтолкнул к Мишке ангелочка: – Можешь тыкать иголками, если не буду слушаться… Ну что ты молчишь? Ты не любишь разговаривать?
– Это ты слишком любишь!
С того дня пластмассовый ангел жил у Мишки в пенале. Кулябкин по телефону сказал, что доктор велел ему посидеть неделю дома, потому что в качалке он то ли что-то потянул, то ли растянул – Мишка недослышала, больно уж Кулябкин веселился, что может прогуливать учебу на законных основаниях. Школа шла своим чередом. Год – тоже, неделя за неделей.
В ночь на первое марта выпал какой-то неуместный, глупый после бесснежной сухой зимы обильный снег, а на следующий день растаял, и город поплыл в грязной воде по щиколотку, захлестывая тротуары бурыми веерами грязи из-под равнодушных колес. Ладно, надо потерпеть, ведь уже весна. Еще три недельки – и каникулы.
К Игнату она незаметно привыкла, как будто он всегда был рядом. Они на всех уроках сидели вместе, и терпеть его было легко. От него не пахло конем, как иногда от Кулябкина; он умно шутил, трудные задачи по геометрии вместе они разбирали куда быстрее, и телефон у него был громадный – удобно вместе смотреть всякие залипушки с Ютьюба. Про себя не рассказывал, сам ничего не спрашивал, плохо ни про кого не говорил, на всех прочих одноклассников, даже на самых красивых девчонок, ему было плевать. Сидел, рисовал всяких монстров в скетчбуке каждую свободную минуту, бросался книжными фразами – похоже было, что одиночества в нем тоже, как и в Мишке, по самые завязки: читать книжки и рисовать – занятия одиночек. А вместе было повеселее, но на самом деле одиночество никуда не уходило. Ну так что ж, это детство, наверное, уходит. Только малыши верят, что родители, друзья и счастье будут всегда.
Вроде все было в порядке, но у Мишки иногда мороз по коже прокатывался при взгляде на Игната. С этими взрослыми зловещими улыбками, казалось, он был налит тьмой по самую макушку, как герой какого-нибудь мистического фильма. Этакий юный Мцыри, в которого вселилась потусторонняя дрянь. Хотя чего в нем зловещего на самом деле, Мишка объяснять не взялась бы. Ну, в одиночестве люди всякий опыт приобретают. Если долго анимешки смотреть, тоже перестаешь понимать, что плохо, а что хорошо.
На замене, когда был пустой урок, Игнат отдал Мишке свой огромный телефон, чтобы она смотрела занятие по английскому, а сам рисовал невидимого дракона – хоть и невидимый, он получался жутким, щетинистым, полупрозрачным и омерзительным до дрожи, с пучком жвал и зубов в пасти, без глаз, с длинным телом в каких-то дырках.
– А что, ты думаешь, таких не бывает? – пугал Игнат Мишку. – Поискать, так в людях еще не такое найдешь.
– В смысле, это внутренний облик нехорошего человека?
– Нет, это внутренний обитатель человека. Вот подселится такая сущность, начнет выделять всякие ядовитые вещества в кровь, а оттуда в мозг, и у человека мысли изменятся, желания странные станут расти. Человек идет и делает какую-нибудь гадость, какая ему б сроду в голову не пришла. Например, ловит крыс, варит живьем и потом ест недоваренными. От такого питания, – он любовно вырисовывал прозрачные жгутики на теле чудовища, – кровь его станет приятнее для этого обитателя, он откормится как следует и отложит в человека цисты с детенышами. Те тоже скоро вылезут и будут впрыскивать в мозг человека свои токсины, и человек станет уже не крыс ловить и варить, а, скажем… Ну, отнимать у старушек йориков и болонок… Чего, видела ведь, как много этих мерзких маленьких собачонок, только и тявкают, жри – не хочу…
– Ты псих, Игнат.
– И уже давно.
– Потому что в тебе ползает вот такой обитатель?
– Такой не ползает. Я от таких знаю таблетки. Съешь, и все – снова человек.
– Таблетки?
– Ну да, в любой аптеке продаются. Ты скажи, вот когда человек болонок варит и полусырых жрет, почему он не может остановиться? Хотя и понимает, что с ним что-то не то?
– Токсины в крови.
– Ну вот. А есть и еще хуже токсины. Такой человеческий яд, который люди друг другу прямо в мозг словами впрыскивают. И жертва начинает думать, что эти слова правильные, что только так и надо жить, по этим словам… Человеческий яд ужаснее. От него таблеток в аптеке, как от глистов, не купишь.
– Так это ты глиста нарисовал, что ли? Фу-у-у!
– Хорошенький мой, – Игнат подрисовал глисту микроскопические складки в изгибах туловища. – Простодушное создание эволюции. А вот люди… Нет, ну бывают, конечно, и среди людей простодушные паразиты. Но вот, если кто-то начинает меня кормить недоваренными мыслями, мол, живи так, думай этак, я сразу вижу не человека, а вот такого вот громадного невидимого глиста.
– Да ну тебя. Обычно взрослые дают советы, потому что хотят, чтоб мы не набили шишек.
– Обычно взрослые думают головой еще меньше, чем мы, потому что у них полная голова вот таких невидимых паразитов. Места для ума уже нет.
– А чем твое мнение отличается от такого же недоваренного глиста? – Мишка начинала скучать по Кулябкину. – Рисуй лучше роботов давай.
Но Игнат нарисовал розового ангела с золотыми крыльями, и хотя ангел был мало похож на Таньку, на следующий день та в школу не пришла – заболела, в пятнадцать-то лет, ветрянкой! И класс посадили на карантин.
Глава третья
«We were waiting for you!» [4]
1
Восьмого марта мама с утра привела Митьку и наткнулась на приехавшего вчера отца. Мишка сварила им кофе, пока Катька и Митька на радостях встречи разносили детскую, и раздумывала, куда бы скрыться от семьи. В библиотеку рядом, через дом, что ли, пойти? Можно и мелких взять – Митьке понравились там большие детские книжки, долго листал. А Катька снова полистала бы журналы для подростков. Там коворкинг на втором этаже, новые компьютеры, чисто-чисто, удобные синие стулья, полно книжек на английском, ходит трехцветная кошка Фрося, трется бочком о щиколотки посетителей – никто слова не скажет, сиди занимайся сколько надо, хоть до ночи… Ох нет, Восьмое ж марта, там закрыто… Куда сбежать? Выждать? Как тоскливо, как не по себе – хоть беги, хотя родители мирно сидят на кухне друг против друга и тихо разговаривают. Но у Мишки от плохих предчувствий будто кто-то ерошил ледяными пальцами волосы на затылке. Ах да, надо ведь предупредить их про каникулы, и она вышла на кухню:
– Мам, пап. Мне надо…
– Ну чего тебе опять «надо»? – завелась мать с полуслова. – Почему вот мне ничего не надо?
– У матери больной человек на руках, чего ты к ней пристаешь, – поддержал отец. – Выросла вот дурища на нашу голову…
– Я не пристаю, – сдерживаясь, уточнила Мишка. А может, прав Игнат насчет человеческого яда? Вон как их слова жалят. Она обхватила ладонью браслетики на другой руке, чтоб говорить спокойно, как взрослая: – Я даже никому из вас не звоню и не беспокою, когда у нас с Катькой кончаются деньги.
– Так экономить надо, а не гамбургеры жрать!
– Я экономлю. – Да, человеческий яд страшнее любого другого. – Я знаю, что у тебя, пап, кредит за машину, а тебе, мам, надо деньги на похороны собирать. И летом пойду работать. А сейчас мне надо, чтоб вы подумали, с кем будет Катька на весенние каникулы, потому что я поеду в языковой лагерь.
– Какой еще лагерь! С ума сошла! Я жду не дождусь этих твоих каникул, чтоб Митька тут хоть неделю пожил! Ты хоть думала, каково ребенку в одной комнате с лежачей больной?!
– Я поеду в лагерь, – спокойно сказала Мишка, крепче сжимая браслет и становясь внутри абсолютно спокойной, холодной, выстуженной насквозь. – Мне нужен английский для той работы, которой я буду заниматься летом. А вы – взрослые люди, наши родители и должны о нас адекватно заботиться. Вам повезло, что лагерь для меня бесплатно.
– Как для многодетных, что ли? – с подозрением посмотрела мать.
– Так что? – не стала отвечать Мишка. – Я даже в Сестрорецк сама поеду на электричке, не надо меня отвозить. Пап, может, Катьку к тете Свете опять на каникулы, как зимой?
– Катька ей в тот раз вазу разбила. И кот заболел, Света говорит, от того, что Катька его истискала. Не будет она больше Катьку брать, даже сказала, мол, сам своими детьми занимайся, дурами невоспитанными… А что, Катьке в лагерь нельзя?
– Да, там интенсив, погружение в языковую среду, младше четырнадцати не берут.
– А тебя-то как взяли, двоечницу такую?
– Ну вот взяли.
– Эгоистка, – тоскливо сказала мать. – А Митька, Митька-то как же?
– А что Митька? У него что, только ты в родителях? – Мишка посмотрела на отца. – Пап, у тебя реально сплошь командировки, и ты не можешь неделю дома пожить?
– Нет! – рявкнул отец.
На кухню пришла Катька, румяная, запыхавшаяся и злая, выставила вперед согнутую руку:
– Вот! Мам! Я не буду Митьку в садик водить, он меня укусил! – На предплечье быстро вспухал след от укуса – ровное маленькое полукружие мелких зубов. След от каждого зубика заплывал синим. – Я ему ничего не делала, а он взял и укусил! И Мишка ваша – тоже зараза, она вчера мне по голове учебником треснула!
А Мишка и правда ей треснула вчера толстой рабочей тетрадкой по английскому, только не по голове, а по заднице.
– Потому что ты пересказ не хотела учить!
Отец ударил по столу ладонью – звякнули чашки:
– Тихо, девки! Обнаглели уже из-за своего Восьмого марта!
Раньше бы Мишка вздрогнула, а теперь лишь хмыкнула про себя: взрослые повышают голос, когда чувствуют себя беспомощными.
– И не «тихо», – насупилась Катька. – Митька, мам, с тобой, Мишка сама большая, а до меня вообще дела никому нет, – она ужаснулась этому факту так, что глаза переполнились слезами и быстро покатились по розовым щекам: – Какое Восьмое марта, если ничего не подарили даже… Я вам мешаааю, меня деть нееекуда, а Мишка меня обижааает, кормит меня макаронами без мааасла…
Мишка спокойно взяла Катьку за плечи, развернула и подтолкнула вон из кухни:
– Не ной. Иди подержи руку под холодной водой, а потом садись учи слова и тот текст про «spring in the park» [5].– Она повернулась к родителям, ледяная от презрения: – Вы взрослые люди. Решите уже что-нибудь. К примеру, будете вы семью сохранять или нет. И если нет, то что тогда будет с нами. С ними, то есть, – она мотнула головой в сторону детской, из которой слышался тихий-тихий Митькин плач. – Со мной все ясно, от меня только расходы и беспокойство, я вам никогда не была нужна, а они чем виноваты? Или мне позвонить в кризисный центр, и тогда государство за вас эти ваши проблемы в виде троих детей быстренько разрешит?
– Да как тебе не стыдно, зараза такая! – заорала мать.
– Нет, не стыдно, – задрожав от ярости, сказала Мишка. – Это не у вас со мной проблемы, это у меня – с вами. Начиная с прошлого лета. Напомнить? Напомнить, как я вам звонила, то одному, то другой, а ты, мам, вот так же орала: «Звони отцу, это его мамаша померла», а ты, пап, трубку бросал, потому что ты типа в командировке и думал, что я так… Деньги я так вымогаю! Вру я так! А потом и вовсе телефон отключил, а я сидела на крыльце и ревела, а бабушка… А бабушка мертвая там, в жаре, и мухи, мухи эти лезут и лезут!! А люди, односельчане эти твои херовы, мимо ходят и хоть бы кто помог!! А ты сам в Анапе с бабой какой-то был, мне дядя Дима, сосед потом проговорился! Поступают так нормальные родители, да? Нормально все у вас, да?