Следует отметить, что значительную часть довоенного периода дублирующие Главное управление РККА организационно-мобилизационные и учетные органы содержались и в составе Штаба (с 1935 г. – Генерального штаба) РККА. Периодически они меняли названия и структуру[146]. Это историческое обстоятельство потребовало изучения соответствующей документации Штаба (Генерального штаба) РККА (РГВА. Ф. 7. Оп. 7, 10, 14). Более того, в фонде 40442 РГВА и в фонде 7 ЦАМО (Оп. 24, 25, 26) материалы ГУ/АМУ РККА и Организационного управления Главного организационно-мобилизационного управления Генерального штаба РККА и вовсе слиты воедино. Среди документов оргмоборганов Генштаба выявлены и проанализированы материалы, относящиеся к 1930-м гг., связанные с анализом специалистами управления результатов и эффективности формирования воинских частей по национальному признаку, планами их мобразвертывания на случай войны и изучением перспектив боевого применения в условиях современной крупномасштабной войны[147].
Органы мобилизационного планирования, учета и комплектования были объединены накануне войны, в 1940 г., войдя в структуру Генерального штаба. Но уже в начале Великой Отечественной войны, 29 июля 1941 г. приказом НКО № 0254 на базе трех управлений Генерального штаба Красной армии (организационного, мобилизационного, комплектования и службы войск) было создано Главное управление формирования и укомплектования войск Красной армии (Главупраформ). Всю войну он был главным оргмоборганом Красной армии. Основными его подразделениями были: Управление мобилизации и укомплектования армии[148], Управление формирования, Управление маршевых пополнений фронта, Организационно-штатное управление[149]. Фонд Главупраформа (ЦАМО. Ф. 56. Оп. 12214, 12216, 12234, 12236, 12238) содержит большой массив материалов, связанных с вопросами призыва, мобилизации и укомплектования войск личным составом различных национальностей, переписку с фронтовыми и окружными управлениями по поводу использования тех или иных этносов, формированием национальных и смешанных воинских частей, их боевой подготовки и инспектирования, подготовки и отправки на фронт маршевых пополнений и др.
В апреле 1942 г. часть функций Главупраформа была возвращена в Генштаб. Так, было сформировано Организационное управление, переформированное в мае 1943 г. в Главное организационное управление ГШ КА; в этот же период из Главупраформа в Генштаб было передано Организационно-штатное управление, переименованное в Организационно-учетное управление (занималось вопросами оргмероприятий, штатно-списочной численностью частей, общим учетом потерь и др.)[150]. Все эти организационные изменения учитывались нами при отборе и анализе документальной базы.
Материалы Главупраформа и Генерального штаба позволили дать оценку особенностям комплектования рядов Красной армии представителями народов СССР в годы войны, объяснить причины возврата в 1941–1942 гг. в строительстве вооруженных сил к национальным формированиям[151]. Анализ мобилизаций и очередных призывов в годы Великой Отечественной войны позволил впервые в историографии сделать обоснованные комплексные выводы о дифференцированном подходе к приему в ряды Красной армии представителей различных народов на разных этапах войны в зависимости от их социально-политических, демографических и иных оценок.
Масса полезной информации выявлена в фондах полевых управлений фронтов и военных округов, которые комплектовались гражданами нерусской национальности: Закавказский фронт[152] (ЦАМО. Ф. 209), Закавказский военный округ (ЦАМО. Ф. 126), Северо-Кавказский военный округ (ЦАМО. Ф. 144), Среднеазиатский военный округ (ЦАМО. Ф. 158), Кавказский фронт (ЦАМО. Ф. 216), Крымский фронт (ЦАМО. Ф. 215), Южный фронт (ЦАМО. Ф. 228), Северо-Кавказский фронт 1-го и 2-го формирований (ЦАМО. Ф. 224 и 276), Северная группа войск Закавказского фронта (ЦАМО. Ф. 273), Отдельная Приморская армия (ЦАМО. Ф. 288), 1, 2, 3 и 4-й Украинские фронты (ЦАМО. Ф. 236, 240, 243 и 244 соответственно) и др.
Кроме того, в исследовании использованы десятки хранящихся в ЦАМО фондов армий, корпусов, дивизий и бригад, в составе которых сражались воины нерусской национальности, в том числе национальных соединений и частей, а также военных училищ, запасных дивизий, бригад, полков, в которых готовились пополнения, мобилизованные в национальных регионах, и командный состав. Эти материалы отражают процессы формирования, боевой путь частей и соединений, значимые характеристики личного состава – бое численный и национальный составы, состояние дисциплины и морально-боевых качеств, особенности боевой и политической подготовки личного состава. С сожалением следует отметить, что нередко материалы войсковых единиц тактического звена – полков, бригад, нередко и дивизий – сохранились лишь фрагментарно; чаще всего фонды содержат лишь по нескольку исторически малозначимых дел (лучше всего сохраняются приказы по личному составу, финансовые документы и материалы партийных организаций). Особенно это относится к большинству национальных частей и соединений, немалая часть которых была расформирована, не успев попасть на фронт. Например, из всего массива национальных соединений, сформированных в 1941–1942 гг. в Среднеазиатском военном округе (15 стрелковых бригад и 14 кавалерийских дивизий), более или менее информативные документальные фонды в ЦАМО имеются только у 94-й узбекской стрелковой бригады (Ф. 1907), 97-й туркменской (Ф. 3608) и 107-й киргизской (Ф. 3618) кавалерийских дивизий.
Важным с точки зрения политической оценки участия представителей нерусских народов в военных действиях стало обнаружение и введение в научный оборот материалов относящейся к осени и зиме 1942 г. острой дискуссии между высшим командным составом и представителями высших органов власти и властей закавказских союзных республик по поводу боевых качеств национальных формирований[153]. Именно тогда эти национальные дивизии использовались в оборонительных и наступательных операциях наиболее массово за все время войны. Выявленный по архивным документам и проанализированный в монографии конфликт между Военным советом Закавказского фронта (в составе которого был член ГКО Л.М. Каганович) и политическими элитами Закавказья, с одной стороны, и с другой – Военным советом Северной группы войск Закавказского фронта, открыто опиравшимся на поддержку по линии руководства НКВД (наркома и члена ГКО Л.П. Берии), показал стремление части высшего командного состава переложить ответственность за неудачный ход военных действий на национальные части, которые объявлялись «неустойчивыми» и «небоеспособными» именно в силу своей этнической специфики. Материалы дискуссии, в которую пришлось вмешаться Верховному главнокомандующему И.В. Сталину, показывают, как легко оценки получали негативную политическую коннотацию и могли трагически отразиться на судьбе целых народов.
К третьей группе делопроизводственных документов отнесены повестки дня, протоколы и стенограммы заседаний, совещаний коллективных органов государственной власти, военного управления, а также партийных съездов, пленумов, совещаний. Исследование протокольных материалов позволило сделать ряд важных выводов. Так, изучением протоколов и повесток дня заседаний высших партийных и военных органов управления установлено, что в 1920-х гг. на заседаниях Политбюро ЦК РКП(б) (с 1925 г. – ВКП(б) вопросы национальных воинских формирований специально рассматривались трижды (два раза – в 1923 г. и один раз – в 1925 г.); на заседаниях Реввоенсовета Республики (СССР) – 14 раз (четыре раза – в 1923 г., девять – в 1924 г., один раз – в 1927 г.)[154]. В дальнейшем, напротив, согласно ежегодным тематическим справочникам к протоколам заседаний РВС СССР за 1928–1934 гг. вопросы национального строительства ни разу не выносились на рассмотрение высшего коллегиального органа военного управления страны[155]. Это подтвердило наши выводы о том, что пик интереса высших государственных органов к национальному вопросу в РККА пришелся на первую половину 1920-х гг., в дальнейшем же он быстро угасает.
В работе использованы стенографические отчеты ряда съездов РКП(б) – ВКП(б) и иных крупных партийных форумов; заседаний и совещаний руководящих или отраслевых работников военного ведомства. Особенно полезен такой тип источников в отношении первого десятилетия советской власти, когда все решения по национальному вопросу давались непросто, часто – в результате оживленных дискуссий. Поэтому не только резолюции, но и стенограммы заседаний съездов, пленумов, совещаний дают массу полезного материала для осмысления проходившего общественно-политического дискурса вокруг этого вопроса. Так, например, стенографические материалы IV совещания ЦК РКП с ответственными работниками национальных республик и областей, проходившего в Москве 9–12 июня 1923 г.[156], дают интереснейший срез мнений представителей союзного правительства и местных работников по вопросам выбора путей национального строительства в стране. На совещании активно обсуждался военный вопрос, изучение которого особенно важно, поскольку совещание проводилось в преддверии развертывания национальных формирований в РККА.
2.2. Проблемы презентации этничности в статистических документах советского военного ведомства
В историографическом обзоре отмечалось, что до сих пор первая и последняя в отечественной историографии попытка составить этнический портрет Красной армии (и то лишь применительно к периоду Великой Отечественной войны) сквозь призму массового учетного материала была предпринята А.П. Артемьевым более сорока лет назад. Однако в то время исследователь обладал малой толикой необходимых документальных данных и вынужден был по крупицам собирать данные об этническом составе отдельных стрелковых соединений. Для настоящего исследования удалось выявить, проанализировать и обобщить огромный массив разнообразного делопроизводственного и учетно-статистического материала, описывающего национальные процессы в Красной армии за период 1918–1945 гг., выраженные в количественных и качественных характеристиках военнослужащих и военнообязанного населения страны.
Объемный источниковый материал требует некоторых пояснений как об особенностях источников, так и об институтах, их производивших. Этому посвящены последующие параграфы книги.
Как уже отмечалось, традиция статистического изучения армии и проблем ее комплектования людьми пришла в Красную армию из Русской императорской армии. Поскольку данное исследование затрагивает историю дореволюционного периода, следует сказать несколько слов о состоянии статистических источников по этническому составу отечественных вооруженных сил до 1917 г. В дореволюционной статистике важнейшими социальными маркерами являлись вероисповедание и сословие. В первой Всероссийской переписи 1897 г. графы «национальность» не было вообще. Имелся лишь вопрос о родном языке, не дающий объективных данных об этничности анкетируемых.
В дореволюционной военной статистике этнические и религиозно-конфессиональные признаки использовались синкретично. Статистические обзоры офицеров, нижних чинов и рекрутов «по племенам и вероисповеданиям» регулярно публиковались с конца 1860-х гг. Широко употреблялась архаичная религиозная классификация, имевшая всего пять крайне неравных между собой категорий (христиане, магометане, иудеи, буддисты, язычники). Категория христиан иногда дополнялась конфессиональной классификацией (православные, католики, греко-униаты, протестанты, армяно-григориане и др.). Например, статистическое описание офицерского состава в «Ежегодниках Русской армии» в 1870-х гг. ограничивалось только распределением по вероисповеданиям, что сужает возможности изучения этнического состава этой категории военнослужащих.
Этнические номинации в статистических материалах тоже применялись, но нередко они охватывали большие этноязыковые или культурно-географические группы, например «народности Кавказа» (все кавказские этносы, кроме армян), «финские племена» (эстонцы, карелы, чуваши, мордва и др.), «русские» (великороссы, малороссы и белорусы), «балтийские народы» (литовцы и латыши) и т. п. До самого падения Российской империи эти две малоинформативные системы – одна архаичная и давно отжившая свой век, другая недоразвитая и требующая научно обоснованного уточнения – продолжали сосуществовать и нередко встречались в одной таблице (например, категории «поляки» и «магометане»).
Этническая детализация в военно-статистических описаниях применялась со второй половины XIX в., однако так и не заслужила подобающего ей места, хотя ее преимущество в прикладных статистических исследованиях было более чем очевидно. Например, в изданном в 1909 г. объемном исследовании А. Антоновича автор, задавшийся актуальной в то время задачей: выяснить частоту уклонения от воинской повинности различных народностей во время острых социальных потрясений (Русско-японская война 1904-1905 гг. и Первая русская революция 1905–1907 гг.), столкнулся с тем, что статистика МВД об уклонении от призыва была номинирована только в религиозно-конфессиональных категориях. Пытаясь определить эффективность привлечения к воинской повинности представителей различных христианских народов (русских, поляков, латышей, литовцев и т. д.), он вынужден был взять для анализа частоты уклонения от призыва только те губернии, в которых тот или иной этнос, безусловно, доминировал. Губернии со смешанным населением приходилось отбрасывать. Разумеется, точность выводов серьезно пострадала, а по некоторым христианским народам, проживавшим в России дисперсно, например немцам, и вовсе нельзя было составить никакого основанного на статистике мнения[157].
Буквально в последние дни существования старой армии – 25 октября 1917 г. – в действующей армии была проведена однодневная перепись, давшая максимально возможно точные в тех условиях сведения о личном составе всех фронтов по категориям – офицерский состав, классные чины, солдаты, вольнонаемные рабочие. Целью переписи было уточнение численности армии для дальнейшей ее оптимизации; вопросы социально-демографичского характера в этот раз не ставились[158].
Таким образом, хотя до революции сложилась традиция научно-статистического изучения личного состава вооруженных сил, этнический аспект таких исследований страдал крайним несовершенством и не отражал глубины протекавшей на рубеже веков этносоциальной дифференциации населения.
Перейдя практически в неизменном (организационном и кадровом) виде на службу Советскому государству, статистическая служба, объединенная в июле 1918 г. в Центральное статистическое управление (ЦСУ), в известной мере раскрепостилась и смогла сделать большой шаг вперед в изучении общества, в том числе и его этнонациональных сторон. ЦСУ организовало первое сплошное обследование Красной армии уже летом 1920 г. А всего в 1920-х гг. под методическим руководством ЦСУ было проведено три переписи РККА. Масштабные тематические обследования военнослужащих и военнообязанных проводились постоянно. Таким образом, наряду с военспецами, русские статистики внесли свой вклад в обеспечение преемственности в развитии вооруженных сил страны.
Расхожее мнение о советской демографической статистике как о пропагандистском инструменте власти, явлении манипулируемом, лицемерном, а потому заведомо неинформативном и непригодном для научного анализа верно лишь отчасти[159]. Жупелом всегда служили отмененная перепись населения 1937 г. и ее «подкорректированная» версия 1939 г. Однако подходить с единой меркой к советской статистике народонаселения без учета конкретно-исторических обстоятельств ее развития было бы неверно. В 1920-х гг. советские статистические публикации были весьма многочисленны и содержательны. Режим статистической секретности постепенно вводился на рубеже 1920–1930-х гг. и окончательно установился в 1932 г. запретом Статистическому управлению Госплана публиковать собранные данные[160]. Открыто публикуемая статистика действительно нацеливалась на выхолащивание и подтасовку реальной картины общества, манипуляцию общественным мнением. Однако она представляла собой лишь самую вершину айсберга. Статистический учет населения и материальных ресурсов был положен в основу всего государственного и военного строительства в Советском Союзе. Власть относилась к статистике чрезвычайно серьезно, как к инструменту социальной инженерии, коренной перестройки общества на новых началах. Как верно сказано в одном современном исследовании, «речь идет о государстве, которое превратило использование чисел в одно из центральных оснований своей политической аргументации»[161]. Само отношение к человеку, а точнее, к людской массе как к материалу, подлежащему обработке, использованию, как к материалу, поддающемуся инструментальному измерению, было повсеместным. В документах советского военного ведомства, особенно за период Гражданской войны, нередко встречается термин людской материал, сопровождаемый поясняющими качество этого материала эпитетами («готовый», «сырой», «плохой», «хороший», «отличный» и т. д.)[162].