В области военного строительства весь изученный период органы власти и военного управления проявляли самый живой интерес к полному и всестороннему статистическому изучению людских ресурсов страны как источника комплектования вооруженных сил.
Уже в конце апреля 1918 г. планировалась намеченная штабом Петроградского военного округа первая перепись в истории Красной армии, которой от роду было всего три месяца[163]. Следов этой локальной переписи найти не удалось; очевидно, она так и не состоялась. Однако само стремление к статистическому изучению только появившегося на свет общественного организма заслуживает внимания. Преподаватель академии Генерального штаба РККА В.И. Самуйлов на лекциях, читанных в 1918/19 учебном году, так формулировал этот запрос: «Статистика народонаселения имеет громадное значение для решения вопросов о комплектовании и организации армии. Общее количество населения, распределение его на государственной территории, племенные его особенности, духовные и физические способности, бытовые условия жизни – все это факторы, оказывающие несомненное влияние на численность и качество армии»[164].
Статистические данные являлись основным критерием оценки действительного состояния армии. Численный, этноязыковой, возрастной, социально-классовый, партийный, профессиональный состав, уровень грамотности и образования военнослужащих составляли тот набор критериев, по которым формировалось представление о качественных преобразованиях в Красной армии и достижении целевых установок. Поэтому выявленные в ходе данного исследования напластования статистических материалов по этнической истории Красной армии совершенно не случайны. Статистический учет и анализ личного состава по самым различным параметрам, в том числе и по национальному составу, был основой планирования развития советских вооруженных сил. Можно говорить о своего рода статистическом сопровождении развития Красной армии, когда статистика становилась инструментом оценки и коррекции этого развития.
Сохранившийся в архивах массив учетно-статистических материалов, не предназначенных для публикации (в том числе подготовленных для высшего руководства партии и государства в единственном экземпляре и носивших высший гриф секретности), поражает своим объемом и разнообразием. Ныне все они рассекречены и легли в основу представленного исследования. Подавляющее число статистических материалов по национальному составу РККА в 1920-х – первой половине 1940-х гг., проанализированное в данной работе, прежде не публиковалось или публиковалось только в секретных изданиях[165] и впервые использовано в военно-историческом исследовании. Они отражают процесс привлечения нерусских народов к военной службе, их социально-демографические характеристики, которые к тому же соотнесены с аналогичными характеристиками русских военнослужащих, принятыми за эталон, как доминирующей этнической группы в РККА.
В первые годы советской власти первостепенное значение для нее имели демографические и особенно социально-классовые параметры личного состава и военнообязанного населения. Ведь теперь к армии было отношение как к коллективу политически сознательных личностей, борющихся за интересы пролетарской революции, в отличие от старой армии, которая «представляла из себя совокупность нижних чинов, слепо повинующихся приказаниям начальства и лишенных политического сознания»[166]. В июле 1919 г. даже была введена в действие целая инструкция по определению классовой принадлежности военнообязанных граждан[167].
Этничность как социальный маркер далеко не сразу заняла место в советской деловой повседневности. Первое время в документах военного ведомства национальность военнослужащих или вовсе не отмечалась, или же приводился ограниченный перечень наиболее многочисленных этносов. Хотя большевистская революция упразднила вероисповедный социальный маркер, однако в делопроизводстве он был отброшен далеко не сразу. Например, этнически «слепая» категория «мусульмане» широко использовалась в течение всей Гражданской войны. Так, по результатам призыва в Средней Азии летом и осенью 1920 г. все призывники местных национальностей были объединены в рубрике «мусульмане»[168]. Задача точного учета национального состава войск не стояла как первостепенная ни перед учетно-мобилизационными, ни перед военно-статистическими органами[169]. Однако уже в августе 1920 г. в первой переписи РККА по инициативе организатора и исполнителя мероприятия – ЦСУ – вероисповедный признак был полностью исключен и предприняты все усилия для уточнения этнического состава военнослужащих. Характерны допущенные «типичные ошибки» этой переписи: и переписчики, и военнослужащие путали национальность с вероисповеданием; например, нередко вместо «татарин» записывалось «мусульманин»[170]. Отмечались случаи смешения национальности с подданством. Встречались и курьезы, когда отвечающий вообще не понимал, о чем его спрашивают, называя себя «санитар», «крестьянин» и т. п.[171]
Тем не менее перепись РККА 1920 г. была своего рода аномалией, экспериментом. Устойчивого запроса к строго дифференцированному учету военнообязанного населения и военнослужащих по национальностям в годы Гражданской войны еще не было. Подводя итог учету национальностей в РККА в предшествующий период, в августе 1923 г. Политуправление РККА отмечало: «До сего времени на учет личного состава РККА с точки зрения национальностей не обращалось внимания, следствием чего является то обстоятельство, что подчерпнуть нужные сведения из имеющихся данных невозможно…»[172]
Для советского военного ведомства переломной точкой, обозначившей устойчивый интерес к национальному составу РККА, стало принципиальное решение о национальном военном строительстве, принятое как раз в 1923 г. Развертывание в этот период политики коренизации национальных кадров определило этот интерес на общегосударственном уровне. Уточнение и нормативная фиксация национальностей стала в тот период одной из главных задач государства. Этническая идентификация становится государственным инструментом в проведении политики позитивной или негативной дискриминации. К позитивной дискриминации можно отнести упомянутую коренизацию, о которой много будет говориться на страницах этой книги; к негативной – ограничения и репрессии по национальному признаку. И то и другое требовало особой кодификации советских этносов, нашедшей широкое отражение в статистических источниках военного ведомства (культурно отсталые народы, националы, западники и т. д.). Можно согласиться с мнением Т.Ю. Красовицкой, заметившей, что «Советская Россия предприняла беспрецедентные усилия к институциализации и кодификации этничности»[173]. Здесь же можно привести слова А.И. Микояна, в 1925 г. руководившего Северо-Кавказским краевым комитетом ВКП(б): «Самое интересное то, что Советская власть создает нации, Советская власть помогает оформиться отдельным племенам в нации (выделено мной. – Авт.)»[174].
Интерес к этническому составу армии рос по мере расширения круга этносов, вовлекаемых в систему комплектования войск, и, соответственно, усложнения задач по организации призыва и работе с личным составом. Обязательное указание национальности в личных военно-учетных документах вводится во второй половине 1920-х гг. Так, в «Призывной карточке» допризывника, утвержденной в мае 1926 г., графа «Национальность и родной язык» шла третьей после года и места рождения, что указывало на то, что эта характеристика молодого человека считалась одной из основополагающих[175]. В «Руководстве по очередным призывам в РККА» 1931 г. в «Призывной карте» графа «Национальность» следовала четвертой после фамилии, имени, отчества, даты рождения и места жительства гражданина[176].
Однако в целом во второй половине 1920-х – первой половине 1930-х гг., если условно поставить за скобки национальные воинские формирования, являвшиеся своеобразными военно-этническими резервациями, Красная армия продолжала оставаться достаточно однородным в этническом отношении русскоязычным коллективом. Поэтому хотя национальная идентификация и вошла в военное делопроизводство, однако пока оставалась необязательным дополнением к социально-классовому «лицу» военнослужащего или призывника. Не случайно еще в 1927 г. в большой журнальной статье руководящего работника отдела Управления по войсковой мобилизации и укомплектованию Главного управления РККА И.И. Глудина, посвященной проблемам комплектования РККА призывниками, социально-демографическим характеристикам последних, тема национальности даже не упоминалась.
Полноценная актуализация национальности как социального маркера пришлась на вторую половину 1930-х гг. и была связана с отказом от национальных формирований, переходом к смешанному и экстерриториальному комплектованию войск и, наконец, обострением внешнеполитической обстановки, негативно отразившейся и на положении немалого числа советских этносов. В общегосударственном масштабе усилению внимания к этничности в 1930-х гг. способствовал стратегический отказ СССР от идеи наднациональной всемирной классовой революции и переход к строительству национального социалистического государства.
Отметим несколько специфических особенностей первоисточников, связанных с перечнями национальностей. Даже когда в личных документах красноармейца или командира точно указывалась его национальность, в обобщающих статистических материалах национальности представителей незначительных по численности народов часто обобщались в рубрике «Прочие народы», «Остальные» и т. п. По понятным причинам в военных округах разнообразие национального состава военнослужащих нередко было очень значительным, однако формы учета оставались общими для всей РККА. Некоторые народности в ряде округов попадались лишь в единичном порядке, однако вносились в ведомости. Так, в войсках СКВО киргизы, башкиры, мордвины практически не встречались, однако всегда присутствовали в типовых ведомостях. В большинстве случаев командно-начальствующий состав относился к работе формально, просто заполняя предложенную форму. Лишь изредка работники штабов считали нужным делать дополнения, вводя в таблицу новые графы, отражавшие действительное представительство местных народов, что делает такие документы крайне важными.
Наиболее пагубно такой подход сказывался на статистической фиксации относительно малых народов. Если титульные этносы союзных республик, а также крупнейшие народы РСФСР (татары, башкиры, буряты, евреи и ряд других), как правило, всегда включались в ведомости, то десятки других, нередко весьма многочисленных, годами из него выпадали. Северокавказские горцы – характерный тому пример. Они указывались в учетных документах весьма произвольно. Чаще всего они относились в графу «Прочие», реже – объединялись в одну категорию «Горские народности Северного Кавказа»[177], или же указывались только отдельные горские этносы. Например, в годовой отчет Наркомвоенмора 1924 г. попали только осетины и черкесы, в годовой отчет 1926 г. – осетины и лезгины[178] и т. п. Случаи исчерпывающего указания представителей всех горских народов крайне редки.
Следует сказать еще об одной особенности источников, связанной с искусственной, «назначенной» этнической идентичностью, вызываемой политико-административным интересом государства, а не этнографическими или лингвистическими мотивами. В этой книге неоднократно можно будет встретить такие категории, как кабардино-балкарцы, дагестанцы, чечено-ингуши и др. Именно так они представлены в первоисточниках, и с этим уже ничего нельзя поделать. Кабардинцев никак не отделить от балкарцев, хотя совершенно очевидно, что речь идет о механическом сведении в одной строке неродственных друг другу народов. Это – факт этнической политики государства изучаемого периода, явление «предписания идентичности». То, что в своей работе хорошо раскрыли А. Блюм и М. Меспуле, показав на примере грузин и таджиков длительный, но неуклонный процесс бюрократической, «бумажной» «переплавки» многих мелких этничностей в одну, единую, титульную для данной административной территории[179].
«Предписание идентичности» в административных интересах широко практиковалось и в Российской империи (отсюда мусульмане, русские, православные и т. п.). Тогда за основу брался, как правило, вероисповедный признак. В советских источниках перечень национальностей неизмеримо более широк, однако его точность не всегда была на высоте. Ведь «предписанием идентичности» занимались должностные лица, часто бесконечно далекие от этноязыковой тематики. «Различные акторы обладали несхожей культурой и прибегали к различным практикам, результатом которых вовсе не обязательно становилась единая, внутренне целостная и эффективная форма предписания идентичности». Поэтому «затруднительно предположить, что каждый человек сможет узнать себя в навязываемых обозначающих формах, так как эти формы разнообразны, изменчивы, а нередко и просто противоречивы»[180]. Особенно ярко эта особенность проявилась в годы Великой Отечественной войны, когда значение этничности в статистическом описании личного состава Красной армии существенно выросло и одновременно упало качество этнического маркирования, что приводило к многочисленной путанице, произвольным объединениям этносов, параллельно существующим этническим классификациям и т. п.
Эти особенности первоисточников существенно затруднили исследовательскую работу в рамках данного исследования, особенно если нужно сфокусировать внимание на каком-то относительно малочисленном этносе. Однако кропотливая, длительная работа с документальной «рудой», широкий охват разнообразных архивных пластов принесли необходимые находки.
2.3. Органы статистического учета военного ведомства и массовые источники по национальному составу Красной армии
В хронологических рамках данного исследования вполне ожидаемо наихудшим образом статистическими источниками обеспечен период Гражданской войны. В это время не то что учет национального состава военнослужащих Красной армии не стоял в числе приоритетов, но даже общий учет численности личного состава и военнообязанного населения значительную часть войны оставался неналаженным. Еще в конце 1919 г., то есть на исходе второго года строительства РККА, в своем специальном приказе Реввоенсовет Республики вынужден был констатировать, что, «несмотря на все усилия центральных органов полевого управления, до сегодняшнего времени не удается собрать в центре сколько-нибудь точных сведений о численном составе действующей армии»[181]. Отчетность в войсках велась неудовлетворительно, по различным учетным формам, без взаимодействия между инстанциями. То же самое относилось к учету военнообязанного населения и военным призывам. Как отмечалось в докладе начальника Мобуправления П.П. Лебедева в Совет Всероглавштаба, «цифровые данные о призывах, произведенных до 1 января 1919 г., обладают весьма малой достоверностью, и пользоваться ими для каких-либо расчетов и выводов надлежит лишь с большой осторожностью»[182]. Однако отчетность и по последующим мобилизациям в силу фронтовой обстановки отличалась неполнотой: «При переходе многих губерний… в руки противника и затем обратно как противником, так и реввоенсоветами советских армий объявлялись мобилизации без всякой системы и статистической отчетности; бывший же в означенных губерниях статистический материал обычно сжигался»[183]. Непрерывные организационные перестройки, сокращения и переподчинения военкоматов только добавляли неразберихи в отчетности.