Тогда Артист мне открыл, что если щипать Лариску под партой, то она начинает негромко так материться. Мне это не показалось сколько-нибудь интересным, и сделка не состоялась. А он еще долго поглядывал на Каринку через зеркальце сломанной пудреницы на уроках и с жаром Отелло целовал её авторучки на переменах.
Потом он тоже угас, но запылали другие. Мне же было плевать! Я только посмеивался над всеми этими глупыми женихами. Меня занимала Алиса, но то была тайна, которую я очень долго скрывал. И надо же было такому со мной приключиться, что после Алисы именно эта девчонка – соседка по парте – заняла ее место. Я словно забыл обо всем, что знал про нее. Она превратилась вдруг в самую интересую, самую притягательную девчонку в нашей округе.
С Алисой же мы случайно столкнулись на стадионе всего недели за две перед отъездом в Москву.
Она с подругой шла мимо мастерской. Работала где-то певицей, подруга, видимо, тоже. Одеты они были очень эффектно, в стиле «захлопни челюсть»: коротенькие дорогие шубейки, юбки-мини, колготки в крупную сетку и шляпки-таблетки с вуальками на глазах. Я же был совершенно с другой планеты, с осколка астероида, с Булыжника, черт подери. Работая художником-оформителем, я красил диски от штанг. И вот, в армейском бушлате, кирзовых сапогах, укапанных краской разной свежести, с беломором в синих пальцах, я вышел покурить на воздух и встретил её.
Она удивилась: «Ты?! Здесь?!»
А я ей: «Не нравится?»
Она мне с сожалением: «Нет!»
Разговора не получилось.
Слышал потом, что очень скоро она вышла замуж и уехала за границу, и кроме этого – ничего.
И еще я до сих пор так и не знаю про те мои самолетики: нашла ли, как отнеслась, что подумала.
«Привет, Красавица! – это был её Дядя. – Да ты с кавалером! – Он смерил меня взглядом. – А чего же мелкого такого принесла? На всех может и не хватить. Может сразу съедим, а? И никому не скажем?»
Дядя подмигнул мне единственным глазом, будто сговариваясь о том, чтобы я тоже не проболтался.
Представьте себе долговязого морского кочегара в дырявой тельняшке и с повязкой на правом глазу, и мне не придется описывать этого Дядю.
– Всё бы тебе шутить, – сказала Лиса, – знакомься, это Январь.
Дядя заржал.
– А Февраль где же? Или они с Мартом позже подойдут?
«Опять двадцать пять! – я стиснул зубы. – Почему всем приходит на ум именно эта шутка?»
– Дядя! – с укором и требовательно сказала Лиса.
– Просто Дядя, – протянув мне шершавую ладонь, представился кочегар. – Ладно, пойдёмте, пока никто не заметил. Сегодня Пингвин дежурит, гнусное животное, честно говоря. Я, чтобы вас подобрать, такого ему наплёл – кран коллектора, говорю, засорился, оттого, мол, и дроссель со шпангоутом перепутались. Все равно он в этом деле ни чёрта не понимает, зато покричать, руками помахать – это он не упустит. Скоро прибежит. Надо вас спрятать. Хорошо еще, что мостик неблизко, не то давно б уже здесь кудахтал.
Прошли большую, тускло освещённую жёлтыми лампами залу. Под ногами гулко дрожало железо. Так, наверное, мог бы выглядеть машинный зал огромного парохода, может быть, даже «Титаника». По обе стороны вращались маховики, гоняя громадные поршни. Всё шипело, свистело и ухало.
Дядя привёл нас в свою кочегарку. «Сидите пока здесь, Пингвин сюда и не сунется. А будет жарко, представьте, что прохладно!» – Дядя снова заржал и закрыл дверь на засов.
Вскоре послышалось булькающее кудахтанье Пингвина, причём, Пингвин кудахтал что-то непонятное, а Дядя отвечал ему на чистом русском языке:
– Буль-буль-буль!
– А я вам давно говорил, надо профилактику делать!
– Буль-буль-буль-буль-буль!
– Что я – Магистрат, чтобы обо всем помнить?!
– Буль-буль-буль-буль-буль-буль-буль!
– Я тут, между прочим, один на две сотни штуцеров, у меня, может быть, все болты текут, руль на поворотах клинит и маковой росины с утра…
Пингвин булькнул что-то ещё, но уже не так уверенно, и Дядя тоже смягчился:
– Успеем, успеем! У меня ещё пара поленьев припасена, сухих, сэкономленных. До рассвета будем на месте.
Пингвин удалился, а Дядя вернулся к нам.
– Ну, как вы тут? Зажарились?
Дядя открыл топку, бросил туда пару кривых деревяшек и быстро захлопнул дверцу, скрипнув засовом. Но мне показалось, что взвизгнули эти поленья.
– А чем это вы топите? – спросил я его.
– Грешниками! – ответил он, и на лицо ему упали красные отсветы.
– Какими грешниками?! – опешил я.
– Первосортными! Отъявленными! Так горят – залюбуешься! Надолго хватает!
Дядя весело посмотрел на меня единственным глазом. Отсмеялся, присел и заговорил уже ласково:
– А с Лиской у тебя серьёзно или так – шуры-муры?
Дядя перестал улыбаться, и мне сделалось нехорошо.
– Серьёзно, – выдохнул я.
– Любовь у нас, Дядя! – сказала Лиса. – Разве не заметно?
– Ну если любовь, тогда ладно! Иначе смотри у меня! – погрозил он Лисе. – По заднице надаю, а кавалера этого твоего отправлю в жаркие страны!
Он стукнул костяшками пальцев по заслонке в печи и расхохотался так жутко, что мне захотелось на воздух.
«Боже мой, – подумал я. – Куда я еду?! Ведь можно же было удержать Лису дома; уговорить, убедить как-нибудь. Там всё так уютно, привычно. Там пингвины не правят летающими крейсерами, и жуткие дяди не хохочут, как ненормальные, и поленья в печах не визжат и не корчатся, да и нет никаких ни печей, ни поленьев. Центральное отопление, газ – голубое топливо.
А этот юмор «давай-ка его съедим», может, не такой уж и юмор? Я даже на Лису уже гляжу как-то не так, с опаской, что ли, всё жду, когда у неё клыки повылезают. Это меланхолия, малодушие – я понимаю. Со мной ведь и раньше такое случалось: как только родственники невесты начинают задавать вопросы – серьёзно ли, несерьёзно ли – так сразу же хочется бежать. А чуть зазевался, и вот уже петля затянулась – и тебя никто больше не спрашивает. Родственники садятся за стол переговоров. Чёрный костюм. Белое платье. Кукла на капоте. Два кольца. Марш Мендельсона. Люди, люди, люди. Конверты, конверты, конверты. Тамада вызывает к микрофону участников представления – «в этот знаменательный день мы дарим вам это, а мы другое, а мы третье. Ура-а-а!» – аплодисменты, битые рюмки, танцы – как в свадебном видео. (Терпеть не могу свадебные видео – все они на одно лицо.) А утром ты понимаешь – свершилось. И почему-то нехорошо от этого. Хотя и девушка любимая – сам ты её нашёл, и конвертов целая гора, но почему-то нехорошо. Как будто не твоя эта свадьба, не сам ты женился, а закрутили тебя обстоятельства, понесли, женили и бросили – на-ка, живи теперь счастливо.
Думаете, что я злой? Может, и злой… Психотерапевты, однако, называют это интимофобией – болезнь такая. Надеюсь, что не смертельная.
Мы перебрались из кочегарки в каморку под лестницей, и там я уснул.
В большом каменном городе происходит переворот. Город населяют рогатые, поросшие шерстью мужчины и обычного вида женщины. Городом правит король, и есть у него сын, они мускулисты, шерстисты, рогаты.
Я наблюдаю события, как бестелесный дух, но – король тоже я.
И вот власть захватывает некая дама из высокопоставленной касты. Все мужчины перебиты ее войнами. Она окружила город. Король, его сын и все женщины остались в городе без защиты. Король соглашается сдаться в обмен на свободный выход для женщин.
В городе несколько десятков ворот, но пройти через каждые можно только вдвоем, после чего они сразу захлопнутся. И еще одна неприятность: ворота устроены таким чудовищным образом, что первая из выходящих послужит мостом для второй, сама же она погибнет.
И вот женщины попарно, одна впереди другой, начинают свой бег по улицам города. И слышатся звуки захлопывающихся ворот. В одной из таких пар переодетый женщиной сын короля покидает город. За пределами города – пустошь.
Во дворце королевский цирюльник (такой же лохматый с рогами) большущими ножницами остригает шерсть со спины короля. Идет подготовка к казни (за стеной слышны барабаны и свисты плетей). Кожа короля настолько ороговела, груба и бесчувственна, что парикмахеру надлежит срезать еще и плоть, чтобы обнажить чувствительное к боли мясо. Цирюльник стрижет через слезы: «И зачем это нужно? Кто бы мог такое представить? Я ведь парикмахер, я не мясник». Король останавливает его, сам берет ножницы, срезает плоть с торса, запускает ладонь под обнаженные ребра, извлекает перламутровую капсулу. Размахивается и бросает ее в громадный рог изобилия (парковую скульптуру).
«Значит, еще будут дети?! Будут сыны?!» – говорит, рыдая, цирюльник.
«Теперь все случится как надо. Враг обнаружил себя, пришел час расплаты!»
Из мозаики на полу поднимаются механические руки с фрагментами бронированного костюма. Руки прикладывают к телу короля наплечники, панцирь и прочее. Элементы срастаются. Король надевает шлем и взлетает. Он (летательная машина) взмывает в небо над замком. Видит полчища за стеной. Бросается сверху на неприятеля.
К зачинщице переворота прибывает гонец. «Все пропало! – кричит. – Он смял наши войска! Мы разбиты!»
Она опускается в кресло и закрывает глаза.
Этот сон мне приснился недавно от того времени, в котором я пишу эту повесть. (За окном конец февраля 1999 года). Скоро исполнится год, как Карина увезла в Америку нашего сына. Я не возражал. Мне казалось, что там ему будет лучше. Мы продали с ней квартиру – подарок отца, чтобы она смогла это сделать. Мне кажется, что в мой родной город скоро придет война. Война уже очень близко к нему подошла. Вот запись, сделанная дней десять назад: «16 февраля 1999г. Сегодня в Шахриме прогремело шесть взрывов. Тринадцать человек погибло, около ста тридцати получили ранения. (13, 130 – занятное сочетание цифр). Открыта новая страница в биографии города.»
Я надеюсь, что все у них там будет хорошо, сын выучится, будет знать английский язык, и ему откроются многие возможности, каких он не обрел бы, будучи здесь. Но, зная ее нервный характер, я не могу быть спокоен за сына. Наверное, об этом и сон.
Наконец, мы приехали.
– Спасибо, Дядя! – Лиса поцеловала щетинистую щёку.
Он крепко пожал мне руку, сказав на прощанье:
– Захочешь стать машинистом, приходи, научу.
Но в насмешливом взгляде его я прочел: «Обидишь её – лучше не попадайся».
– Спасибо большое. – Я выудил руку из глубокой шершавой ладони и пошел за Лисою к выходу.
У открытого люка толпилось несколько пассажиров. Они шагали через порог и спускались по лестнице вниз.
Я осмотрелся. К люку был пришвартован трап.
– Осторожно! – крикнула Лиса, но было поздно…
Я переступил порог, но не нашел там опоры…
Послесловие к первой тетради
Проснулся я среди ночи.
Сел на кровать, нащупал тапочки и пошел в туалет.
В привычных местах я находил выключатели. В туалетной комнате стоял знакомый до микротрещин унитаз. Я бродил по своей квартире один, вспоминал все, что мог, и старался понять, что из этого мне приснилось, а что действительно произошло.
Вернулся в кровать, но уснуть уже не сумел.
Порывшись в ящиках, я нашёл пачку с верблюдом, одну за другой выкурил три сигареты и полез за четвертой. Сигареты какие-то легкие! Совсем не накуриваюсь, что они туда сыпят?! Бросил пачку, сел у окна. Скорее бы утро!
На улице стало понемногу светать.
Утро выдалось туманным, но вскоре туман рассеялся, и прояснилось.
Я включил телевизор, нашёл один работающий канал, но передачу, которую там крутили, уже видел…
Чем бы себя занять?
Принял душ, потом с полотенцем на голове смотрел на улицу. Появились прохожие. Тётка из соседнего дома, развесив ковер на перекладине турника, выколачивала из него пыль. «Боже, – подумал я, – у неё, наверное, какая-нибудь болезнь, связанная с коврами. Дел, что ли, других нет?»
Нашел книгу, пробовал читать, но буквы скакали, сливались, и я утомился…
Проснулся я только следующей ночью, перед самым рассветом. Мне снилась Лиса: «Что за мучения, – подумал я, – хоть не просыпайся. В коем-то веке удалось встретить хорошую девушку, да только она оказалась ненастоящей».
Поднял с пола листок бумаги. Прочел: «Телеграмму получил… буду по расписанию… Дядя».
«Лиса!»
Я бродил из комнаты в комнату, щелкал выключателями… Я находил её платья, разноцветные парики… Круг за кругом я обследовал свою квартиру (у меня это можно: из залы выходишь на лоджию, оттуда на кухню, потом в прихожую и дальше опять в залу). И каждый раз, выходя из-за угла, я будто бы видел, как она скрывается за следующим. Я и пробовал идти быстрее, и бежать, и менять направления: кухня, лоджия, зала, прихожая; прихожая, зала, лоджия, кухня…
В конце концов я чуть не снес себе половину лица об дверной деревянный косяк.
Намочил полотенце, приложил его к голове и, распихивая ногами ворохи платьев, поплёлся к окну. Тётка из соседнего дома выколачивала половики.
В дверь позвонили.
Это пришла она.
– Я насилу тебя отыскала. Неплохо устроился. Что с тобой? – Она отняла полотенце от моего синяка, идеальное ее лицо исказилось гримасой сочувствия. – Кто тебя так?
– Никто, это я сам, об косяк, только что. – Я тряс головой, пожимал плечами, и едва не плакал от радости, – Я тут ловил тебя, а ты убегала. Совсем чокнулся, – сказал я и завернул воображаемый болт пальцем в висок.
Она оглядела ворохи платьев и улыбнулась:
– Вижу, не забывал! А с головой будь пожалуйста осторожней. Возможно, что у тебя там ещё сотрясение есть.
– Заходи! – вдруг опомнился я. – Чего мы здесь встали?
– Спасибо.
– И разъясни мне вопрос, – я закрыл дверь на замок, – у меня в голове каша такая. Представляешь, мне приснилось, что мы с тобой летим куда-то на громадном летающим корабле, а там твой дядя как будто и пингвин какой-то – бред полнейший! Или – нет… А телеграмма? Я только что её видел… Что-то опять не склеивается ничего. Мне с какого места приснилось – с вокзала или, может быть, раньше?
– С самого рождения всё тебе приснилось, а не с вокзала.
– Ты это серьезно?
– Конечно шучу! Но некоторые полагают, что жизнь – это сон.
Лиса бродила по квартире, пиная босыми ногами ворохи платьев:
– Да, выглядит всё очень натурально. Но только… это не твой дом. То есть, не тот, в котором мы с тобой жили.
Я опустился в кресло: голова закружилась. Видимо, без сотрясения, на самом деле, не обошлось.
– Когда ты шагнул на чужой трап, не сделав его своим, он тебя не удержал. А ты упал на крышу автомобиля. Скорее всего, звуконепроницаемого, потому в нем ничего и не услышали, хотя звук был, словно ударили в большой барабан… я думала, ты убился.
По дороге на этом самом месте ты, видимо, свалился, а очнувшись, начал ваять свой дом и вид из окна. Ты бы видел, как это выглядит со стороны! Высоко над землей, на крученом стволе, как на дереве, висит кубическая конструкция с фрагментом лестницы, а напротив расположилась плоская декорация двора. – Лиса посмотрела в окно. – Все эти дома имеют только ту стену, которую ты видишь отсюда, но с этой точки выглядят убедительно. Столько подробностей! Чувствуется глаз художника. С такими талантами тут можно хорошо устроится.
– Где – тут? – переспросил я.
– Правильнее было бы сказать «в Тут». Но так повелось, что мы опускаем предлог «в», и говорим просто: «приехать Тут», «жить Тут», но «уехать» уже «из Тут». Ты скоро привыкнешь.
– А как же эти люди? – Я ткнул пальцем в окно. – Я всех их знаю, это мои соседи.
– Это не люди, это театр теней, они бесплотные – одна только видимость.
– А косяк был довольно плотный, – заметил я, ощупывая синяк.
– Да, – сказала Лиса. – Сила воображения иногда поражает воображающего. Осторожней надо…
– Ты сейчас сострила, что ли?
– Нет, я серьезно. Синяк настоящий. А косяк ты сделал сам. Вот и думай!
– Ты совсем меня уж запутала.
– Не волнуйся! Распутаешься потом…
Я засмеялся.
И так, поздравьте меня с благополучным прибытием в Тут. Вернее, с прибытием Тут. У меня всё хорошо, если не учитывать сотрясение мозга, синяк на пол-лица и то, что бесплотная тётка колотит по половику, точно заведённая.
– Хватит! – выкрикнул я, и тётка лопнула, как мыльный пузырь.
Так-то лучше.
Многому предстоит ещё научиться, но я чувствую в себе громадный потенциал. Ты сказала, что у меня талант? Я намерен его развивать. Я стану здесь всемогущим – волшебником, колдуном! Кем тут еще можно стать? Я стану Тут всем! Я потрясающих добьюсь Тут успехов!
– А я с удовольствием на это посмотрю.
– Посмотришь! Увидишь! В конце концов, всё так и случится!
Я тебе обещаю!