– А, чего?
– Да так, ничего. Бывайте.
Отхожу, а молчаливый что-то бормочет главному.
– Эй, парень, погоди-ка!
– Да?
– У моего напарника вопросец есть.
– Ну? – Это я уже отошел могил на десять.
– Он стесняется спросить: ты сам не из Грейпов ли будешь? Мы-то родом из Мотли. Но у нас об этом семействе много чего болтают…
Со второй попытки захлопываю дверцу пикапа. Обдавая могильщиков пылью, оставляю их в недоумении. Разворачиваюсь к дому. И еле сдерживаюсь, чтобы не выкрикнуть: «Естественно, из Грейпов! Я – Гилберт Грейп».
6
По пути в Эндору миную городскую водонапорную башню: серебристая, с черной надписью, смахивает не то на старый свисток, не то на низкобюджетную ракету. Будь она ракетой, я б тут же забрался внутрь и усвистал куда подальше.
Опять еду мимо Чипа Майлза. Он машет, а я в этот раз даже не сигналю.
Беглый взгляд в зеркало заднего вида – и опасения подтверждаются. Кожа уже сделалась ярко-малиновой. К ночи станет багровой.
В нескольких домах от нашего посреди проезжей части валяется нечто. Сбрасываю скорость, несколько раз сигналю. Бревно не двигается.
Затормозив, паркуюсь и подхожу вплотную. Шепчу: «Проооооочь». Шамкаю, как будто сейчас плюну. Бревно ни разу не шелохнулось. Тогда я ору во все горло:
– ОЙ, БЕДА! АРНИ УМЕР!
Он улыбается – как бы одобряет мою смекалку.
– Я заметил, – говорю.
– Что ты заметил?
– Улыбочку.
– Но я же умер, Гилберт. Беда.
– Ничего подобного.
– Умер, умер!
Я начинаю завывать, стонать и всхлипывать. Бью себя в грудь. Напоказ, конечно: Арни-то покуда живехонек. Соседи наши, случись им увидеть такое зрелище, сочли бы мое лицедейство полной фальшью. Я никогда не плачу. Не плачу – и точка. От меня этого и не ждут. А сейчас так и тянет заорать. Пусть хоть что-нибудь тут произойдет! Пусть хоть братское действо! Открыли глаза, выглянули в окно – а там какая-никакая Жизнь течет! Я и впрямь заорал, но только молча, внутри, а сам поднимаю Арни: одну руку просунул ему под плечи, другую под коленки. У него запрокидывается голова: опять Арни умер. Укладываю его в кузов пикапа и сворачиваю к нам на подъездную дорожку.
Арни выскакивает и несется в дом, не потрудившись придержать дверь с сеткой. Просто чудо, что он дожил до этого возраста. Скоро ему восемнадцать стукнет, шестнадцатого июля, меньше месяца осталось. Кто бы мог подумать? Сейчас мы планируем такую вечеринку, что всем вечеринкам вечеринка будет. Для нашей семьи, особенно для моей матери, восемнадцатилетие Арни станет знаменательным днем. Дороже, чем День благодарения, богаче на подарки, чем Рождество, день рождения Арни вместе с тем соберет, к сожалению, за одним столом всех блудных Грейпов.
Моя мать – женщина немногословная. Слова у нее отфильтрованы, и разговоры ведутся только на три темы.
Первая, наиболее частотная: «Где моя еда?» Или: «Что на ужин?» Или: «Не чую запаха стряпни, а ты?» Короче, еда.
Вторая начинается примерно так: «Сигареты не забудь купить». «Кто взял мои сигареты?» «Спички! Даст мне кто-нибудь спички, в конце-то концов?!» Курение.
Третья, и последняя, вариантов не допускает. Мама поднимает эту тему как минимум раз в день. Тут проявляется все материнское красноречие. Звучит это так: «Я прошу о сущей малости. Мне бы только дожить до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?» На похоронах отца, как я заметил, мама что-то записывала на бумажной салфетке. Утверждать не могу, но, сдается мне, там были аккурат эти слова.
Отворяю дверь, вхожу в дом. Вижу: Арни прячется под столом у мамы, обхватив руками ее щиколотки. Она говорит:
– …до восемнадцатилетия моего мальчика. Неужели я прошу слишком многого?
– Привет, – говорю, – мама.
Она закуривает сигарету. Синюшные губы делают длинную затяжку. Мама улыбается, но не столько мне, сколько мальчику, прильнувшему к ее ногам, и сигаретке у себя во рту.
– Гилберт, кушать хочешь?
И вдруг у меня на глазах мама куда-то исчезает вместе с Арни. Я подскакиваю к образовавшейся под ними дыре в полу, и мне видится, как они летят без остановки, поднимая ветер, минуют центр Земли, чтобы выпасть с другой стороны, не иначе как во Вьетнаме или где-то рядом, но не останавливаются, а летят еще дальше – естественно, к Солнцу, и, когда мама с Арни врезаются в Солнце, оно вспыхивает немыслимо ярким светом, полыхает жаром и дотла испепеляет Землю. К счастью, это происходит лишь в моем воображении.
Разглядываю просевший под мамой пол. Углубление стало заметнее, чем было утром. Иду в кухню, где Эми на двух сковородах готовит мясную запеканку.
– Вкусно пахнет, – говорю.
– Ты так считаешь?
– Угу.
Эми мечтает, чтобы я, приходя с работы, каждый раз ее обнимал. Но Гилберт Грейп не снисходит до телячьих нежностей.
– Я тебе звонила – хотела попросить, чтобы ты к ужину картошки принес. Мистер Лэмсон сказал, что ты… – Эми осеклась, заметив, какого цвета у меня кожа. – Боже мой, Гилберт.
– Ну да, ну да, смотреть страшно, это ты хочешь сказать? Солнце сегодня, как…
Повернувшись спиной к плите, Эми качает головой.
– Мистер Лэмсон дал мне выходной.
– Нам деньги нужны. Где это видано: взять выходной, чтобы отправиться позагорать… – Она берет зубочистку и проверяет, готова ли запеканка.
– День сегодня не задался…
Протыкая вторую запеканку, она обжигает два пальца:
– Ай! Черт! Черт!
Чертыхаться – не в ее привычках. Эми подставляет руку под струю холодной воды. Я беру прихватки и вытряхиваю вторую запеканку из сковороды.
– Полегчало?
– Конечно.
Приготовившись солгать, говорю:
– До чего аппетитно выглядит.
– Кстати, звонила Мелани. Насколько я поняла, ты пропустил какую-то встречу с мистером Карвером…
– Тьфу, зараза. – Совсем из головы вылетела эта встреча.
– Она была недовольна…
– Я повторно к нему запишусь…
– Она сказала, что у мистера Карвера вряд ли найдется для тебя время.
В столовой мама передала пульт Арни, и тот неистово давит на кнопки.
– Я, кажется, догадываюсь, зачем ты отпросился с работы. Но по крайней мере, хочу верить, что у тебя все же была веская причина. Он возьмется нам помочь? Скажи, что он согласен.
– Кто «он»?
– Такер.
– А как же, конечно.
– Стало быть, вы с ним договорились.
– Э… мм…
– Вот, значит, для чего ты отпросился. Чтобы решить проблему с нашим полом.
– Да?
– Это вопрос? Ты спрашиваешь или подтверждаешь?
– Такер охотно поможет.
Эми уже не знает, можно ли мне верить. Она закручивает кран и вытирает руки о фартук. С полуулыбкой поднимает стопу и вдруг громко топает.
– Муравьи, – сообщает Эми. – Так и тянутся к нам в дом.
– Хоть кому-то мы полюбились.
– Как остроумно, Гилберт.
– Если бы Эллен сразу мыла посуду…
Мытье посуды – обязанность Эллен, я отвечаю за стирку, а Эми – за все остальное.
– Да, чуть не забыла: до чего же умно ты поступил сегодня утром. С папиным шезлонгом, если ты еще не понял.
– Я понял.
– Это был папин любимый шезлонг.
– Ну…
– И Эллен все утро сходила с ума.
– Не сомневаюсь.
– Очень прошу. Пожалуйста, прекрати свои провокационные выпады. – Эми у нас любит трескучие фразы из серии «я ж педагог». – Ей сказано, что я ожидаю разрешения этого конфликта сегодня, и ни днем позже. В семье должно быть нормальное взаимодействие. Мы не обязаны друг друга любить, но обязаны находить общий язык. Ты меня слушаешь?
– Да.
– Так прояви добрую волю. Как старший по возрасту…
Завершив сегодняшнюю нотацию, Эми указывает пальцем в сторону холодильника: к дверце скотчем приклеен розовый конверт. На нем красуется огромная лиловая буква «Г». Уношу его с собой вниз, иду в туалет, сажусь на толчок и читаю послание.
Дорогой брат.
Приношу свои извинения.
Делаю это из-под палки, я же на самом деле ни в чем не виновата. Со мной кое-что происходит, но объяснить не могу. Парню этого не понять.
Твоя сестра.
Внизу листка – расплывшееся пятно. Эллен обвела его бирюзовым фломастером и приписала: «Одна из многих слез, до которых меня довел ты». Не спеша комкаю листок, бросаю в унитаз и спускаю воду.
Первую запеканку Эми разломила надвое. Половину дала Арни, половину мне. Вторую запеканку целиком перенесла на мамину тарелку, но съестное там долго не залеживается. Мама съедает первый кусок и, пощелкав по каналам, отправляет в рот следующий.
– А ты не будешь, Эми?
– Нет. Я сажусь на диету, – шепчет она. – Прямо сегодня.
– Вот оно что. Но перекусить-то надо.
– Ты посмотри на меня, Гилберт.
Лучше не смотреть.
Если Эми так озабочена проседанием пола, зачем она приготовила для мамы целую запеканку? Спрашивать бессмысленно. Вместо этого лезу в ящик за вилкой – и что я вижу: к одному из зубцов присохла какая-то крошка. Выбираю другую вилку: на ней полоса то ли жира, то ли масла. Проверяю одну за другой: все либо жирные, либо со следами пищи – хоть не прикасайся. Так что запеканку ем пальцами, как животное. По крайней мере, рассуждаю сам с собой, я знаю, к чему прикасался этими руками; тут в кухне появляется Эми.
– Что за дела, Эми, ты посмотри на эти вилки. – У меня полон рот мяса. – Как тебе такое?
Эми не разобрала ни слова:
– Сперва прожуй, потом говори.
– Эти вилки… любовно вымытые в предменструальный период моей сестрицей, которую я люблю и обожаю, холю и лелею… – Делаю паузу, чтобы вытолкнуть языком застрявший в зубах комок мяса. – Эти вилки доказывают…
Эми улыбается. Ей приятно видеть меня в расстроенных чувствах. Полагаю, в этом ей мерещится подтверждение, что у ее брата есть хоть какие-то чувства.
– Эти вилки доказывают…
– Что они доказывают?
– СУЩЕСТВОВАНИЕ ДЬЯВОЛА!
Мама роняет свой столовый прибор:
– Эми?
– Да, мама?
– Скажи ему, что это мой дом. Скажи ему, что кричать за ужином здесь никому не позволено. Так ему и скажи.
– Гилберт сам знает, мама. Он нечаянно повысил голос.
Черта с два нечаянно.
– Пусть сгоняет маме за сигаретами.
Эми идет в столовую и на ходу говорит:
– У тебя еще целая пачка есть, неначатая.
– А на потом? ПОТОМ ЧТО Я БУДУ КУРИТЬ?
Из стоящей на холодильнике банки от кофе «Фольджерс» Эми достает десятку и протягивает мне:
– Купи ей сигарет. И умоляю: переговори с Такером. Чтобы впредь меня не обманывать, ладно? А в девять забери Эллен с работы. Она любит, когда ты за ней заезжаешь. Это послужит добрым знаком.
– Конечно, Эми. Все будет сделано.
– Вот и славно. Я знала, что на тебя можно положиться.
В такие вечера мне просто необходимо вырваться из дому. Поколесить по городу, помечтать о путешествиях. Припомнить семьи, которые в детстве видел по телику. Помечтать о красивых лицах и гоночных автомобилях, вообразить, что я – это я и есть, но родственники у меня совсем другие. Воображаю, что я – это я и есть.
7
Такер спрашивает:
– Ты слышал? Нет, ты это слышал?
– Что я должен был слышать?
– У нас наконец-то строят… – Он вынужденно умолкает: ему в рот залетела мошка.
– Что у нас наконец-то строят?
– «Бургер-барн». – И смотрит на меня так, будто я должен теперь пуститься в пляс.
– Ну, – говорю, – и что дальше?
– Неужели до тебя не доходит? Неужели непонятно, какие будут… э-э-э… мм…
– Последствия?
– Во, точно, забыл слово. «Бургер-барн» – это только начало. А там, глядишь, появится у нас и «Пицца хат», и «Кей-Эф-Си». А может, даже «Тако белл». Я на работу устроюсь. Мне форму выдадут.
– Круто, – говорю.
– Гилберт, я тебя ненавижу. Весь день собирался тебе это сказать. Ну что ты тут вытянулся, как телеграфный столб?
– У тебя пиво есть?
– Есть ли у Такера пиво? У Такера есть канадское пиво.
– Ну и какой в нем кайф?
– Для канадского пива используется особая вода.
– Надо же, какая важность.
– Очень даже большая важность, Гилберт. Не каждый сорт пива производится на особой канадской воде.
Он кидает мне две банки, я ловлю и начинаю дегустацию.
Такер живет в переоборудованном гараже позади родительского дома. Там у него есть маленький холодильник и электроплитка, но больше для виду – он все равно харчуется у родителей. Гараж он перестроил своими руками, на пару с отцом; получилось, может, и неказисто, зато вполне функционально: этакая квартирка со спальным местом. В двери прорезано отверстие и поставлено витражное окно с изображением лошади. Но в целом жилище пыльное, темное, под стать самому Такеру. Сделали там подсветку для его коллекции пивных банок численностью более девятисот штук. Заходишь – и в нос шибает запах, как в пивном баре. В баре без женщин: Такер с женщинами не знается.
Допиваю первую банку; он говорит:
– Вся фишка – в этой канадской воде.
– Да брось ты.
– Признай: вода – это главное.
Лучше я кругом облажаюсь, чем признаю правоту Такера. И ни в одной игре не дам ему одержать верх: если увижу, что к тому идет, придется изменить правила.
– Короче, насчет «Бургер-барна». Прикинь: сюда вызвали бригаду мастеров, и они не позднее чем за месяц сдадут работу под ключ. Я сегодня ездил посмотреть что да как. Это рядом с «Фудлендом». Уже площадку разровняли, откроются… к середине июля.
Такер нынче в ударе. Чтобы к себе подобреть, ему обычно требуется две банки пива, но сегодня хватило одной, да и то неполной.
– Я что хочу сказать, – продолжает он, – как раз сегодня утром просыпаюсь, смотрю вокруг и замечаю подвижки. Замечаю, что жизнь моя налаживается. У многих даже угла своего нет, верно? А у меня отдельное жилье. И руки растут откуда надо, согласен?
Я киваю, но мысли блуждают где-то далеко.
– В общем, я даже с постели не сразу встал. Пошевелиться не мог! У тебя такое бывает? Не свисти! Так вот, выбрался я наконец-то из койки, пошел к своему грузовичку…
Пикап у Такера появился на неделю позже, чем у меня. Только новый. Причем его папаша кредит взял, чтобы расплатиться, а сам он не потратил ни цента. Грузовичок у него и сейчас как новенький: на ночь Такер укрывает его черным брезентом.
– …он у меня заводится с полтыка, движок не кашляет, красотища… и поехал я в «Фудленд» пончиков прикупить…
Лучшие пончики, вертится у меня на языке, продаются в гастрономе «Лэмсон». Сжимаю кулак, чтобы двинуть Такеру в плечо, но останавливаюсь, потому что у него навернулись слезы.
– …и жизнь моя вдруг оказалась совсем не такой, как я хотел, понимаешь? Я задумался: «Неужели это все?» Понимаешь меня? Неужели это весь мой… э-э-э… как его…
– Потенциал.
– Точно, потенциал.
Не может же быть, чтобы у него из-за этого слезы потекли? Наверняка комар в глаз попал или клочок пыли.
– Надеюсь, еще хоть что-нибудь за душой осталось, а иначе зачем из койки вылезать? Понимаешь? И тут я вижу щит с надписью, что, мол, будет у нас «Бургер-барн», и… даже не знаю, как сказать… но в жизни вдруг появился… э-э-э… как его… появился…
– Смысл.
– Точно. Ну вот… – Такер утирает глаза. Он и впрямь прослезился, и на меня вдруг накатывает тошнота. – Тогда-то до меня и дошло, что это непременно… мм… сбудется. Я опустился ниже плинтуса, а теперь пойду в гору.
Такер умолкает в ожидании ответа. Я откупориваю вторую банку и присасываюсь к пиву.
– Ты за меня не рад? Ты за меня не рад? Ты за меня не рад?
Заглотив две банки пива, могу и ответить.
– Такер, – прерываю его, – я за тебя рад.
Он расцветает. Не сечет, когда я лгу. Забрав у меня пустую жестянку, он прополаскивает ее над маленькой раковиной и вытирает полотенцем. Включает подсветку и без лишней суеты подселяет банку ко всем прочим.
– Фух. Непростой денек был. Надо сбавить обороты. Сейчас начнутся бои без правил. Оставайся, вместе посмотрим.
– Нет, спасибо, братан, от боев без правил меня избавь.
Он вытаскивает свое кресло-мешок на середину комнаты, включает телик, усаживается, и наполнитель кресла издает характерные звуки.
– Ну, о’кей, – говорит Такер. – Ладно, давай тогда, пока.
– Такер, у меня к тебе просьба.
– Кто бы сомневался. Я, как услыхал от тебя «братан», сразу понял. Неподходящий день ты выбрал, чтобы меня загружать. Ох и утомился я сегодня!
– Всего лишь…
– Я только что тебе рассказал, какой у меня сегодня выдался день. Невероятный. Куда уж больше…
– Речь идет о маме.
– Что?
Повторяю: речь идет о маме, и смотрю – Такер вдруг встрепенулся. Любит он мою мать едва ли не больше, чем свою собственную.