На самом деле Тим собирался пойти с ними. Но ему нужно было время, чтобы понять, что, черт возьми, происходит с незнакомцем. К тому же исчезновение свечей добавляло беспокойства. И не только потому, что отрезало их от Большой земли. Ведь что за человек способен вывести из строя свое единственное средство для побега? Преступник? Возможно, беглец. Или человек, стремящийся к смерти.
Тим собирался спуститься к океану, как только ребята уйдут, закатать штаны и отыскать эти чертовы свечи. Как ни крути, мальчишки у него находчивые. И на острове им ничего не угрожает. На Большой земле опасностей куда больше: пневматика, велосипеды-внедорожники, Слик Роджерс. Ребята несколько часов проведут в походе, выполнят все задания следопытов и вернутся к ужину – к тому времени он уже разберется с этим бардаком. Тим тоже верил в силу взрослых.
Во всяком случае, сегодня он не был готов к пешим прогулкам. Надеясь, что мальчишки не заметят волнения в его глазах, Тим кинул быстрый взгляд на лежавшего на диване мужчину. То место, куда попала мокрота незнакомца, горело невыносимым жаром; Тим представил, как она проедает кожу насквозь, вообразил зияющую на щеке дыру – блестящие соединительные ткани челюсти, железные пломбы, поблескивающие в зубах – и тряхнул головой, отгоняя это видение.
Может, он и сам чем-то заболел? Лихорадкой?
Морите холод голодом, накормите лихорадку, верно?
Да, это определенно лихорадка.
Тим взял одну из раций. После недолгих раздумий отдал ее Максу, не обращая внимания на раздраженный взгляд Кента. Затем коротко отсалютовал мальчикам:
– Вы получили приказ на марш, пехота.
* * *
От отряда 52:
Наследие модифицированного эхинококка[4]
(ПО ВЕРСИИ ЖУРНАЛА «GQ») АВТОР КРИС ПАКЕР
ГОЛОДНЫЙ ЧЕЛОВЕК. Нулевой пациент. Тифозный Том.
До того, как он стал известен под этими именами, его знали как Томаса Генри Пэджетта.
Том родился в Сент-Катаринсе, Онтарио, в 1100 милях от острова Фальстаф, где умер тридцать пять лет спустя. Согласно записям больницы Сент-Катаринс Дженерал, при рождении Томми весил девять с половиной фунтов.
– Он был пухлым ребенком, – рассказывает его мать, Клэр Пэджетт, – пухлым ребенком, потом пухлым подростком. В «Хадсонс Бэй» я водила его в секцию «Хаски Бойз»[5].
Она сидит на кухне и листает фотоальбом. Для ее сына время замерло на этих заламинированных страницах. Вот младенец в ванночке, мама втирает ему в волосы детский шампунь. Вот малыш, одетый на Хеллоуин в костюм гигантской тыквы. У Тома открытая улыбка и непослушные рыжие волосы. На одной из фотографий он строит на пляже замок из песка, через резинку плавок перевешивается живот.
– Он любил покушать, – говорит Клэр Пэджетт. – По крайней мере, в детстве. Потом стал старше и начал стыдиться. Ему не нравилось быть пухлым. Дети, понимаете? Они любят тыкать в самое уязвимое место.
Клэр Пэджетт совсем не похожа на своего сына. Кажется, что она способна питаться исключительно сигаретами «Плеерс Лайт» – Клэр безжалостно выкуривает их одну за другой, зажигая новую от тлеющих угольков павшего собрата. Это невероятно сухопарая женщина – тело ее создано исключительно с утилитарными целями, без излишеств.
– Крепкий парень, – говорит она о своем сыне. – Мальчишки считали, что раз Том толстый, значит, он – слабак. Но он мог постоять за себя. После того как Том разбил несколько носов, издевки по поводу его веса прекратились.
Как бы колки ни были те школьные насмешки, после смерти с ее сыном обошлись куда более жестоко. Посмотрите на его прозвища в СМИ. Съедобный Человек. Мистер Дрищ. Подумайте о том, какое наследие оставил человек, который мог бы запустить эпидемию страшнее Черной Смерти. Вспомните, что доктор Дэвид Хэтчер, глава Центра инфекционных заболеваний, метко назвал его «сбежавшим биологическим оружием».
Том Пэджетт был очернен учеными и политиками всего мира за… За что?
За то, что стал пешкой в чужой игре? За то, что присоединился к доктору Клайву Эджертону, прозванному Джозеф Менгеле 2.0? За то, что оказался тем самым мелким преступником, который все-таки принял предложение Эджертона?
Нет. Тома Пэджетта ненавидят за то, что сбежал. Сбежал, не сумев по-настоящему осознать масштабы того, в чем принимал участие. Но главным образом Тома ненавидят за то, что он отчего-то решил, будто сумеет победить монстра, скрывающегося у него внутри.
Том Пэджетт не знал о том, что умер задолго до того, как добрался до острова Фальстаф. Его тело просто еще не успело получить уведомление. И за это Тома ненавидят.
– Наверное, некоторым покажется забавным то, что Том был толстым ребенком. – Клэр Пэджетт улыбается, но в ее улыбке нет ни капли радости. – Да, я думаю, люди определенного сорта найдут это очаровательно ироничным, учитывая, как все в итоге вышло.
8
МАКСИМИЛИАН КИРКВУД и Эфраим Эллиот дружили с двух лет. Хотя Макс и сомневался, что все было именно так.
Но, во всяком случае, они постоянно находились рядом, с тех пор, как им исполнилось два года: мама Макса каждое утро подбрасывала его до дома миссис Эллиот и всегда оплачивала услуги няни наличными, как того требовала подпольная экономика острова. Миссис Эллиот рассказывала, что мальчики были лучшими друзьями, делились кубиками, пили из одной чашки, но Макс этого не помнил так же, как свое рождение или появление первого зуба. Но когда вспыхивало какое-нибудь воспоминание – как будто выключатель щелк! – то в нем обязательно был Эфраим.
Более странной парочки было не сыскать. Порывистый Эфраим, настоящий сгусток хаоса, – сто сорок фунтов напряженных мышц, упакованных в длинное беспокойное тело. Даже воздух, казалось, мерцал вокруг рук и плеч Ифа, совсем как от крыльев летящего колибри. А крупный Макс – не толстый, а скорее плотный – обладал сверхъестественным для своего возраста спокойствием; мальчишку легко было представить в позе лотоса на пляже Норд-Пойнта – безмятежного, с закрытыми глазами, погруженного в дзен.
У них не должно было получиться. Таким разным характерам, точно магнитам с одинаковой полярностью, следовало оттолкнуть друг друга. Но случается и обратное.
Летними ночами Макс и Эфраим пробирались сквозь заросли сухих трав, покрытых белым инеем соленых морских брызг, к утесам за домом Макса. Ребята разбивали палатку на самой высокой вершине, откуда огни окон казались булавочными головками посреди темноты. Мальчишки лежали под сводом бескрайнего неба – гораздо более необъятного, чем в городе, где то же самое небо подпирали здания, а отсветы фонарей замазывали звезды. Некоторые созвездия ребята различали – их научил этому скаут-мастер Тим, хотя только Ньютон потрудился заслужить знак отличия по астрономии. Они же узнавали только самые простые – Большую и Малую Медведицу.
– Совсем не похоже на медведя, – как-то вечером сказал Макс.
– С чего бы? – Ответ Эфраима прозвучал сердито. – Люди пытаются, типа, выстраивать звезды на свой вкус. Думаешь, Большой Босс, Великий Создатель, Будда, Летающий Макаронный Монстр или кто-то там еще сказал: «Сделаю-ка я так, чтобы эти пылающие шары газа складывались в медведя или гребаную ложку, чтобы болваны на камне номер пять тысяч семьдесят девять не путались»? Дануконе-е-ечно, – фыркнул он, соединив все слова в одно.
Они разговаривали о том, о чем должны разговаривать лучшие друзья. О глупостях. О любимых конфетах (Макс – мармеладные «рыбки», особенно редкие фиолетовые; Иф – карамельный попкорн, который, как заявлял Макс, конфетами не был, но Иф утверждал, что тот тоже сладкий, так что подходит); о том, у кого сиськи больше – у Сары Мэтисон или Трини Данлоп (оба соглашались, что технически у Трини больше, однако Эфраим придерживался мнения, к сожалению не подтвержденного практикой, что у Сары мягче); о том, существует ли Бог (оба верили в высшую силу, однако Иф считал, что церкви обращаются со своими прихожанами как с банкоматами); и о том, кто победит в поединке – зомби или акула?
– Естественно, зомби, – сказал Иф. – Он ведь уже мертв, верно? Его не напугать… Эй, а какая акула-то? Песчаная? Белоносая? Песчаную я бы победил!
Макс покачал головой:
– Большую белую. Самую крутую в океане.
– Пфффффф! – отозвался Иф. – Косатки делают всех больших белых. Но в любом случае я-то говорю о зомби. Он один раз укусит – и победа: акула стала зомби!
– Кто сказал, что акулы превращаются в зомби?
– Все превращается в зомби, Макс-и-миллион.
– Неважно. Я говорю – акула. Знаешь, какая у них толстая шкура? Я был на пристани, когда пришел траулер с мертвой мако. Эрни Пагг попытался разделать ее и сломал нож. Все равно что пытаться проколоть шину. Кто сказал, что старые гнилые зубы зомби тоже не сломаются? И вообще, что, если акула откусит зомби голову? Зомби плавают плохо, у них руки гнилые и болтаются.
Иф задумался.
– Ну, если она откусит и проглотит голову зомби, то его голова окажется в брюхе акулы, а он все еще будет жив. Типа, зомби же живые, хотя на самом деле мертвые, но это не важно. И вот зомби сможет прогрызть кишки акулы изнутри. – Эфраим победным жестом вскинул кулак. – Зомби выиграл! Зомби выиграл!
– Да пошел ты к черту, – уступил Макс.
– Я побывал у черта, – сказал Эфраим, и его голос походил на рык Клинта Иствуда, – и не побоюсь вернуться.
Иногда их разговор совершенно случайно переходил на более важные темы. Однажды ночью, когда оба мальчика уже почти задремали, Эфраим произнес:
– Я когда-нибудь рассказывал, что папаша сломал мне руку? Мне тогда был всего год. Даже вспомнить не могу. Наверное, я кричал в своей кроватке, он пришел, весь такой злой, поднял меня, а моя рука застряла между прутьями, но он продолжал тянуть, пока она просто не пошла вразнос.
Он перекатился на спину и задрал рукав, показывая Максу бледный шрам ниже локтя.
– Кость вышла прямо отсюда. Короче, через три месяца он угодил в тюрьму. Я все еще был в гипсе. Но вот тебе самое странное, Макс. Два года назад я навещал его в тюрьме Сонной Лощины. Вместе с мамой. И вот мы сидим в комнате для посетителей, стулья и столы привинчены, телевизор в большой сетчатой клетке. Отец мало говорит – он всегда такой, понимаешь? – но смотрит на мою руку, видит шрам и спрашивает, откуда тот. Типа, он думал, что я сам это сделал. – Иф натянуто, отрывисто рассмеялся. – А мама отвечает: «Это ты сделал, Фред. Ты сломал ему руку в детстве». А отец просто глядит на нее обалдело. Говорю тебе, Макс, клянусь Богом, он ничего не помнил. Типа, у него в голове дырка на месте этого воспоминания. Может, он даже помнит мою руку в гипсе, но не совсем помнит, как это произошло, понимаешь? Насколько я знаю, у него дыр в памяти как в швейцарском сыре, вот почему он сидит в тюрьме. Не может вспомнить ничего из того дерьма, что творит, – его разум все стирает, так что он просто делает одно и то же снова и снова.
Так выстраивается дружба. Из крохотных мгновений, из общих тайн. Мальчишки искренне верили, что навсегда останутся лучшими друзьями. На самом деле, пока лодка везла их на остров Фальстаф, Макс смотрел в затылок Эфраима и именно так и думал: «Друзья навеки, чувак. До самого конца времен».
К ТОМУ ВРЕМЕНИ как ребята взвалили на плечи рюкзаки и направились к началу тропы, небо затянули тучи. Отряд шел в том же порядке, что и всегда: во главе Кент – недавно он даже пытался прорваться вперед скаут-мастера, – затем Эфраим, Шелли и Ньют. Замыкал Макс, как обычно исполнявший роль пастушьей собаки.
Едва хижина скрылась из виду, Кент помахал Максу рукой.
– Лучше отдай мне рацию, – сказал он совершенно серьезно.
Рация не стоила стычки, а к ней Кент все и свел бы. Но бить бы не стал. Не в его стиле. Он зажал бы Макса в замок, повалил на землю и просто отнял рацию. Или, что еще хуже, заставил бы Макса отдать ее добровольно, до боли сжимая его шею в захвате.
В свои четырнадцать с небольшим Кент уже утратил детскую пухлость и выглядел достаточно взрослым. Судя по размаху и крепости плеч, из него мог получиться неплохой полузащитник. Мальчишки следовали за Кентом по той простой причине, что он был самым здоровенным и сильным из них. К тому же сам считал себя лидером. Не то чтобы его посещали самые блестящие идеи – обычно их путь легко было проследить до первоисточника, Ньюта. И не то чтобы Кент был таким же харизматичным, как Эфраим. Просто ребята были в том возрасте, когда физическая сила – самый верный признак лидера.
То немногое, что Кент знал о лидерстве, он перенял у своего отца, который повторял: «Все дело в том, как ты себя поставишь, сынок. Выпрямляйся во весь рост. Выпячивай грудь. Если выглядишь так, будто у тебя есть ответы на все вопросы, то люди, разумеется, станут думать, что ты все знаешь».
Отец Кента, Джефф Здоровяк Дженкс, часто сажал сына в полицейскую машину и катал по городу – он называл это патрулированием. Кент любил такие поездки. Отец с суровым взглядом сидел, выпрямившись, на водительском сиденье, солнечный свет отражался от его значка, компьютер на приборной панели гудел от информации весьма деликатного свойства – информации, которой старший Дженкс с большой готовностью делился. «Несколько недель назад оттуда был звонок в полицию с просьбой о помощи, – он указывал на ухоженный домик под двускатной крышей, принадлежащий учителю математики мистеру Конкрайту. – Бытовая ссора. Гром в раю. Хозяйка ходила налево. Ты понимаешь, о чем я?» Когда Кент качал головой, отец объяснял: «Нарушала супружеские клятвы. Получала удовольствие в теплых объятиях другого парня. А? Ты меня понял? А другим парнем оказался Джордж Терли, твой учитель физкультуры».
Мальчик представлял себе, как Глория Конкрайт, невероятно полная женщина с платиновыми волосами и вздымающимися отвислыми грудями, которые вызывали у Кента путаные и смущающие желания, прижимается всем телом к мистеру Терли, который постоянно носит яркие короткие шорты на два размера меньше, чем нужно, – отец называл их яйцедавками, – а из V-образного выреза его футболки вечно торчат сальные волосы. Кент воображал, как мистер Терли дует в свисток, который всегда висит у него на груди, и под эти радостные трели на него всем телом шлепается Глория.
«Нет хуже судьбы, чем быть рогоносцем, – говорил отец. – Не позволяй бабам топтать свои яйца, а то войдешь во вкус».
Во время этих поездок, когда отец пересказывал все городские секреты и скандалы, Кент кое-что для себя уяснил: взрослые были трахнутыми. Абсолютно и беспросветно трахнутыми. Они сами делали то, что запрещали детям: обманывали, воровали и лгали, лелеяли обиды и не могли подставить другую щеку, грызлись, а самое поганое, они пытались юлить – валили свои грехи на других, отказывались брать ответственность. Виноват всегда был кто-то еще. «Во всем виноват человек с бляхой на холме»[6],– говорил его отец, хотя Кент толком не понимал, что это означает. Уважение Кента постепенно улетучивалось. С чего бы ему уважать взрослых? Потому что они старше? Как их уважать, если с возрастом не приходила мудрость?
Кент осознал, что, как и его сверстникам, взрослым нужна твердая рука. Он равен им, а во многих отношениях даже лучше. Физически уж точно: Кент был на целую голову выше многих своих учителей и считал себя сильнее их, хотя никогда не проверял этого на практике. Но с моральной точки зрения он точно был сильнее. Как говорил его отец: «Сынок, мы – овчарки. Наша задача – кружить вокруг стада, кусать овец за пятки и держать в узде. Кусай их до крови, если понадобится, рви сухожилия, пока не подчинятся. Сперва овцы возненавидят нас – мы ведь сдерживаем их, мешаем им следовать своей низменной природе, – но со временем начнут уважать и довольно скоро не смогут представить жизни без нас».
Переполненный чувством правоты, которое внушил ему отец, Кент протянул Максу руку: