Настя идеально различала запахи. Это не было ее врожденной способностью. Она научилась этому незаметно, все произошло как-то само собой. После того как она ослепла с ней стали происходить удивительные вещи. Запахи и звуки это мелочи, на них можно не обращать внимания. А вот с чужими мыслями дело обстояло куда серьезнее. С этим справляться было все сложнее…
Как трогательно Федот заботится о ее благополучии, удобстве и комфорте. Милый, милый старик. Он уже целую вечность опекает Настю. Федот всегда был рядом – сколько Настя помнила себя, столько помнила и ласкового старика. Правда не стоит Федоту так сердиться на графа и душить его тоже не нужно… Настя грустно улыбнулась. Все мужчины полигамны, тем более… тем более… тем более, когда жена слепая…
– Федотушка, мы подошли?
Настя спросила это просто так, чтобы разрядить напряжение. Она уже поняла, что Федот увидел Андрея. Стариковская ладонь непроизвольно импульсивно сжалась, крепко стиснула Настину руку, не позволяя ей даже шевельнуть пальцами.
– Федот?
– Вона они стоят. Ждут-с, – сквозь зубы процедил Федот – он не удержался и смачно сплюнул.
– Федот, прекрати немедленно! – сделала вид, что рассердилась Настя. – Подведи меня, пожалуйста…
– Ступайте бойчее, тута ровно, – пробубнил Федот, придирчиво оглядывая молодого барина.
Вырядился, петух, едреныть. Как баба безмозглая какая. Весь в рюшах, на шее вона что? Тряпка какая-то цветастая. Позор! Позор для мужика-то! А сияет-то весь, что тот пятак, тьфу… Прости, Господи…
Настя грустно усмехнулась. Федот всегда на дух не переносил Андрея. А Андрей всегда был истинным франтом.
Да что тут утаивать – и сама Настя в былые годы обожала надеть что-то вызывающе эпатажное, в рамках скучных приличий, разумеется, но все же на самой грани принятых в обществе пуританских устоев.
Ей, тогда пронзительно юной, хрупкой, изящной, дерзко красивой и провокационно смелой доставляло огромное удовольствие ловить на себе восхищенные, бесстыдно жаждущие ее горячего тела, мужские взгляды и… что уж тут скрывать, разъяренно-завистливые женские взгляды ей тоже доставляли удовольствие. Насте нравилось дразнить и мужчин и женщин, вызывая у первых восхищение, а у вторых глухую бессильную ярость. Может, за это ее Господь и покарал? Впрочем, вряд ли… Ничего кроме юношеской дерзости за Настиным эпатажем не стояло… Молодость, горячая кровь, только и всего…
Настя знала, что делала – вырез чуть больше, чем это позволительно – самую малость, но если умело приподнять грудь, то… Волнующе ниспадающий на обнаженное плечо локон, будто бы случайно выбившийся из нарочито небрежной прически… Немного, всего на тон ярче шелк на идеально облегающем ее неестественно изящную талию, платье… Идеально обхватывающие щиколотки, сшитые на заказ, кокетливые ботиночки… Если все эти незначительные штрихи собрать воедино, окутать облаком тончайшего аромата духов и придать им жизнь отточенной пластикой кошачьих движений, то…
Настя вздохнула.
Теперь ей уж точно никто не завидует. И никто ею не восхищается. Впрочем… Андрей все еще любит ее. Нежно, жалостливо и пронзительно – как любят несчастного ребенка – до кома в горле, до слез. Настя чувствует это.
Андрей… Милый… Жаль, что так вышло…
Жаль, что Настя так и не смогла сделать его счастливым.
– Анастасия! Солнышко! Я здесь! – Андрей радостно махал рукой. – Федот, поторопись-ка, голубчик. Живее, живее! Вот, голубчик, чемоданы. – Андрей красивым театральным жестом махнул в сторону новеньких, сверкающих на солнышке саквояжей. – Будь любезен. Седьмое купе. Давай живенько отнеси их. И чтобы все в порядке было. Поторопись, поторопись, давай мне Настеньку. Да отцепись ты уже от нее! Ничего с ней без тебя не случится. Иди уже, я же муж ей все-таки.
Андрей уверенно перехватил у старика Настину руку. Федот неохотно разжал ладонь, крякнул и вразвалочку направился к праздничным чемоданам барина. Оглядев их с отвращением, крякнул и, словно это были склизкие лягушки, брезгливо, на вытянутых руках, чтобы невзначай не прислонить к себе, поволок в вагон. Хлыщ, он и есть хлыщ! Что с него взять. Петух разноцветный – вот кто он.
– Федот… – умоляюще пробормотала Настя. Ей было неловко и перед Андреем – за Федота и перед Федотом – за Андрея. Они оба терпеть не могли друг друга, но они оба очень любили ее, Настю…
– Да ладноть, ладноть, чего там. Пойду я, а вы, барыня, осторожно, не оступитесь. Не подходите шибко к вагону-то близко. А то ж и неровен час…
– Федот!
– Иду, иду, чаго там… Чего проку-то говорить-то. Никто ж все одно старика не послушает, дурака…
Федот долго кряхтел и приноравливался, чтобы взгромоздить на себя все оставшиеся чемоданы разом, после чего с видом гонимого властями борца за справедливость поволок их к дверям вагона.
– Андрей… – тихо прошептала Настя.
Она прижалась щекой к его груди. Новый сюртук. Запах не родной, незнакомый – материал еще не успел впитать аромат ее любимого, ее Андрея.
– Настюша, солнышко мое, – Андрей подхватил жену и покружил вокруг себя. – Поедем со мной? А? Я ж мигом договорюсь. Организуем тебе и место и билет. Все в лучшем виде. Поедем, Насть?
– Нет, Андрей, право не стоит. Я буду только обременять тебя…
– Настя! Прекрати немедленно.
Андрей нахмурился. Настя почувствовала, как стремительно падает вниз его еще мгновение назад озорное настроение. Ну вот – она снова вносит огорчения в жизнь любимого человека…
– Андрей, я не хочу ехать. Я устала, и мне было бы полезно побыть одной. Вот и все. А ты отдохни, я буду за тебя рада.
– Ладно, что с тобой поделаешь, – вздохнул Андрей. – Даже уговаривать больше не стану. Знаю ведь какая ты упрямая.
Андрей ласково улыбнулся. Настена, Настенька, его отрада, его солнышко. Ну почему, сто тысяч чертей, это случилось именно с ними?!!!
– Пора ужо. Велели садиться, – сварливо пробубнил вернувшийся Федор. – Идите. А то ужо опоздаете. Будете тута по перрону галопом скакать как тот сивый мерин.
– Федот, ты, голубчик, не забывайся, – строго укорил его Андрей. – Какой еще мерин? Стой и молчи когда барин с барыней разговаривают.
А такой и мерин, злорадно подумал Федот. Самый, что ни на есть самый натуральный мерин.
Федот придирчиво оглядел свою хозяйку – не нанес ли этот хлыщ ей какого урона. С него станет…
Настя поцеловала Андрея и повернулась к Федоту. Она чувствовала, что он стоит совсем рядом, почти касаясь рукавом тулупа ее пальто. Оберегает, как может. Милый старик…
Настя ласково улыбнулась:
– Пойдем, Федотушка. Андрей, потом слишком много провожающих будет на платформе. Ты же знаешь, я боюсь толпы. Мы пойдем.
– Езжайте, Настенька, конечно. Умоляю тебя, береги себя, будь осторожна. – Андрей нежно приобнял жену. – Федот, следи за барыней! Глаз не спускай. – Он назидательно погрозил Федоту пальцем в лаковой перчатке.
Тот даже бровью не повел, ничего не ответил, только скривил презрительно старческий тонкогубый рот. Указчики тут нашлися! Мы и сами с усами – знаем, что делать!
Настя осторожно ступала по платформе, опираясь на руку старика, и думала о том, что нет ничего ужаснее абсолютного знания того, что тот, кого ты любишь, испытывает такое непосредственное, такое живое облегчение при твоем уходе…
…Вечером она получила письмо от игуменьи Марии – письмо, которого уже отчаялась дождаться – ответа из монастыря не поступало несколько долгих, нет, несколько нескончаемых, месяцев.
– Читай, Поля, – голос Насти дрожал. – Скорее, милая. Прошу тебя.
– Уважаемая Настасья Ивановна, я имею нескончаемую радость сообщить вам, что на вашу просьбу, касающуюся обретения пожизненного прибежища в нашем благословенном Господом монастыре, получено великодушное разрешение отца Георгия. С чем вас сердечно, уважаемая Настасья Ивановна, и поздравляю. На все благодать Господня. Ой, барыня, вы что?!
Настя вцепилась в спинку кровати – в груди что-то больно натянулось, разорвалось и застыло – огромным, распирающим изнутри комом. Дышать стало невозможно – воздух стал густым и вязким, его никак не получалось вдохнуть.
– Поленька, приоткрой окно. Что-то мне нехорошо…
– Ага, Настасья Ивановна, может водички? Вы такая белая вся, как давешний снег прямо.
– Нет, продолжай, Поля. Все в порядке, – еле слышно прошептала Настя.
– Ага, сейчас. Где тут… Ага, вот… Настасья Ивановна, вынуждена наряду с радостной вестью сообщить и безрадостную. Касательно Вашего великодушного пожертвования нашему монастырю. Его сумма показалась нам недостаточной. Из сего обязана уведомить вас, что если решение ваше прежнее и не убоялись вы лишиться радостей мира сего, то предстоит вам пройти еще одно испытание и изыскать необходимые для реставрации монастыря средства. Дело богоугодное. На все воля Бога. Бог даст, изыщите. Посылаю вам мое благословение. Храни вас Господь. – Поля озадаченно нахмурила густые, сросшиеся на переносице бровки. – Чего им денег что ли ваших мало? А? Настасья Ивановна?
– Да нет… Поля, все нормально… На все воля Бога…
– Так-то оно так… Знамо дело… – Поля почесала курносый, густо посыпанный веснушками нос и озадаченно посмотрела в окно.
Удастся ли Прохору сегодня вечерком от своего барина сбежать? Хорошо бы удалось… Ну чтобы воля Бога, знамо дело, была. Эх, запил бы соседский барин… Он тогда совсем чумной становится – хоть какие бесчинства прямо перед его носом твори, ничего не видит, словно слепой. Вот тогда бы они с Прошкой на сеновале… Эх… Поля стыдливо опустила глаза на неожиданно набухшую грудь – замуж ей давно пора. К мужу бы под бочок и деток нарожать пяток другой… Вот счастье-то настоящее. Бабское счастье…
– Барыня, а чего вы не родите-то? С ребеночком оно все ж веселее. Вы все скучная и грустная. А об ребеночке об нем же заботиться надо. Вы бы отвлеклись от мыслей-то своих неправильных, занялись бы делами правильными – бабскими. Нам же для счастья мало надо – мужа хорошего да деток здоровых. Родите, а? Настасья Ивановна?
– Что? – Настя нервно сжала край скатерти, та потянулась, быстро заскользила по гладкой поверхности стола, поехала вниз.
Пустая, покрытая мутным слоем пыли ваза нерешительно наклонилась, словно раздумывала еще – упасть или все же нет, не стоит? Поля равнодушно отметила, что вазу надо бы помыть, но тут же передумала – а чего урабатываться-то напрасно, силы свои молодые тратить коли барыня все равно ж ничего не видит…
– Поля, о чем ты? – Настя нахмурилась. – Какой еще ребеночек?
– Да ни о чем… – Поля шустро подхватила вазу и, прижав ее к своей наливной, жаждущей мирской любви, груди, осторожно погладила Настю по руке. – Вы, Настасья Ивановна, скатерку-то отпустите, а то ненароком опрокинете чего, разобьете. Чего добро-то переводить понапрасну?
– Да, конечно… Извини, Поля… На все воля Бога. И на то, что детишек у меня нет… Значит не в этом мое предназначение.
– А. Ну да. Оно, конечно…
…Эх, запил бы соседский барин. Ноет грудь-то, ох как ноет. Сейчас бы Прошке в объятья упасть. Вот радость была бы несказанная… Руки у него горячие, сильные. Как сожмет. Эх… – Предназначение, оно, конечно, Настасья Ивановна… Ему, предназначению завсегда виднее. Ясное дело.
Поля тяжело вздохнула. Прошка там. А тут барыня грустная, как всегда… Предназначение у ней какое-то. Скучно… Детей надо бабе рожать и их нянчить и мужа ублажать – вот оно женское предназначение! А все остальное от лукавого. Ясное же дело. Эх, к Прошке бы…
– Иди Поля, – Настя грустно улыбнулась, – к Всеволоду Савельевичу. Скажи ему, что я прошу Прохора прислать к нам на один вечер. Скажи, что помощь его нам сегодня очень-очень нужна. По хозяйству. Скажи, что без Прохора нам никак не обойтись. Ну придумай сама что-нибудь поубедительнее. Ты шустрая, сообразительная. Может сколотить чего-нибудь или починить. Скажи у Прохора руки золотые только он один и справится.
– Чего? – прошептала Поля осипшим в миг голосом. – Зачем он вам сдался Прошка-то? Ведь не поломалось вроде ничего.
– Мне? – Настя лукаво улыбнулась. – Мне не за чем.
– А чего? Чего тогда вы его требуете-то? Не возьму я в толк никак, Настасья Ивановна.
– Для тебя, Поля. Погуляйте, повеселитесь. Я тебя отпускаю до завтра. Ты совершенно свободна. И на сеновале никого нет.
– А… – Поля широко открыла рот, жадно вдохнула, и снова закрыла.
Что сказать она не знала. Просто представления не имела. А что тут скажешь? Ведьма! Как пить дать ведьма. Все ее, Полины потаенные мысли насквозь видит! Ужо который раз ведь замечено за ней такое было… Теперича что Поле делать-то – и не думать что ли вовсе? Все стыдные мысли до единой выведала. Вот позорище-то. Ведьма! Поля испуганно сжалась – ведь и енти ее мысли коварная барыня прочесть может. Осерчает, как пить дать, осерчает!
– Да думай ты, Полюшка, о чем тебе вздумается, – Настя устало откинулась на спинку стула. – Я счастья твоего хочу. Не бойся. Только очень прошу тебя, будь осторожна, ты же еще не замужем. Береги себя. Хорошо?
– Ага… Оно, конечно… – Поля пятилась, часто перебирая большими, растоптанными босыми ступнями, пока не уперлась широкой спиной в дверной косяк. – Спасибо вам большое, барыня.
Ведьма! Как пить дать ведьма! Поля и раньше замечала, что барыня ее всю словно насквозь видит – всю, до самых тайных секретов. А сколько раз Настя отвечала на вопросы, которые Поля только еще задать собиралась. И желания словно угадывала. И обманы все тут же раскрывала – бац, и видит все! – хошь прячься, хошь таись, без толку. Все одно – правда открывалася, как она есть, так и открывалася. Поля бывалоча таит, таит какую провинность, а барыня как спросит прямо в лоб, словно стояла и видела, как Поля бедокурила – ничего и не оставалось, как слезно виниться, да прощенья вымаливать. А откуда ж спрашивается, барыне, к примеру, знать, что Поля у ейного отреза, прикупленного на платье, на локоток бархата аккуратненько откромсала? Ну откуда, если тот бархат в сундуке под замком лежит, а резала его Поля глубокой ночью, да к тому ж когда барыня в отъезде была? А та ей по возвращенью, как ни в чем ни бывало, ласково так и говорит: «Поля, мал отрез-то, ты ж из него и сшить ничего не сумеешь, нужно было спросить меня, я тебе побольше бы подарила». А потом посмотрела куда-то сквозь растерявшуюся в конец пунцовую от стыда Полю, расхохоталась и велела весь отрез Поленьке забрать, потому что ей он не приглянулся – цвет, говорит, мрачноват. А как ей цвет может быть мрачноват, когда и не видела она его цвету-то того, да и не могла увидеть глазами-то своими незрячими, что уж тут…
Ведьма! Вот оно что. Как пить дать ведьма.
А бархат ведь и вправду мрачноват…
И с чего Полю нечистый прельстил от него кусок отрезать? Безрадостный цвет какой-то, тоскливый, как осеннее болото…
– Иди, Поля, устала я.
– Ага. – Поля вздрогнула, шустро выскочила за дверь, аккуратно прикрыла ее, оглянулась по сторонам опасливо и воровато, после чего быстро, словно совершала что-то стыдное, осуждаемое обществом, перекрестилась.
Настя тоже перекрестилась – размеренно и чинно. На все воля Бога. Монастырь. Вот где ее истинное место.
1975 (1955) – 20 лет
Опять ей приснилось ЭТО. Темнота. Но не обычная, когда ночь и ничего не видно, но все же что-то поблескивает, просвечивает, мутнеет. Нет, эта темнота была совсем другая. Глухая, абсолютная и в то же время до предела наполненная ощущениями – живая, пульсирующая, болезненная. И что самое страшное – эта темнота была ее. Ее собственная. Эта темнота была частью ее, частью Насти.
Странно ощущать себя одним человеком днем и совершенно другим – ночью. Нет, не всегда, а… только тогда, когда приходил этот сон. Вернее, его и сном-то назвать сложно – сон, ведь это трансляция какого-то действия, события, которые с человеком происходят. А можно ли отнести к снам темноту? Вязкую, затягивающую, вибрирующую? Настя чувствовала, как остро эта странная субстанция страдала, как нестерпимо ей было больно – вернее, больно было ей самой, Насте, потому что темнота и была ею самой, Настей, только какой-то другой, не той, с образом кого она привыкла отождествлять себя с детства – веселой, легкой, очень общительной, острой на язык, девушкой, которая никогда и никому не даст себя в обиду. Та, другая Настя была очень родная, близкая, но совершенно другая – печальная, с остро ощущаемым внутренним надрывом, раненая, словно птица с перебитым крылом, которая каждым миллиметром своего тела помнит, как это летать, но точно знает о том, что больше никогда не полетит.