Вероника проводит рукой по волосам.
– Понимаете, я вовсе не хотела ходить на танцы. Страдала комплексами из-за высокого роста. В основном держала сумочки других девушек. Служила полезным передвижным гардеробом.
По ее лицу скользит чуть заметная улыбка. Вижу, что правая часть рта не совсем успевает за левой; кажется, будто она принадлежит чужому, более серьезному лицу.
– Шестьдесят лет – большой срок для брака, – говорю я.
– Они быстро пролетели, – парирует Вероника, взглянув на меня. Ее глаза под морщинистыми веками прозрачны, как подернутая перламутром вода затерянных в лесах озер. – Вероятно, тогда было проще кого-нибудь найти, чем сейчас. Не так много альтернатив. Требования пониже – идеальных не искали. И, признаться, я все равно не рассчитывала, что стану счастливой. Так что это был приятный сюрприз.
– А почему вы не рассчитывали на счастье? – Заинтригованная, я подаюсь вперед, облокотившись на стол.
– Просто у меня складывалось такое ощущение, – моя собеседница слегка пожимает плечом, – что мне не предначертано быть счастливой. Не скажу с ходу, одна ли я такая. Может быть, в юности это свойственно всем. Но вам, полагаю, нужны другого типа ответы.
– Ваши ответы кажутся мне интересными, – возражаю я.
– Не уверена. – Вероника мотает головой, пытаясь разубедить меня. – Кстати, не припомню: откуда вы обо мне узнали?
– Ваше письмо в редакцию журнала, – уточняю я. – Медиуму – помните?
– Точно. Так и было. Дом престарелых выписывает столько журналов, что за всеми не уследишь. Я не знаю, что на меня нашло, когда я написала его, все это было импровизацией. Да и времени с тех пор прошло порядочно, не меньше года.
Вероника опустила глаза. По ее шее растекаются красные пятна.
– Мало ли что еще взбредет в голову поздно вечером, – добавляет она. – Я отношусь к тем, кто оживает по ночам, так было всегда, но позволять себе такой режим я стала только сейчас. Обычно я брожу тут, слушаю радио и засиживаюсь за полночь со своими занятиями. Размышляю. Решаю кроссворды.
На последнем признании я вздрагиваю и хочу спросить, не знакома ли она с «Ностальгическим кроссвордом», но вовремя удерживаю себя.
– Как приятно, что утром не надо рано вставать, наверное, это главное преимущество выхода на пенсию. Уно был жаворонком, и, живя вместе, мы всегда придерживались его суточного ритма. В этом мне приходилось уступать. В совместной жизни многое решается таким образом.
– Уступая позиции?
– Да, достигая компромисса. Отказываясь ненадолго от своей воли. В молодости это делать проще, сейчас я уже так не поступаю. – Вероника кутается в кофту, несмотря на жару в комнате.
– Но как, собственно, счастливо провести с человеком шестьдесят лет? – удивляюсь я. – Я думаю, все наши читатели задаются этим вопросом.
Вероника тянется за печеньем и задумчиво пережевывает его.
– Не нужно лишних слов, свои проблемы лучше решать самостоятельно.
– Не разговаривать?
– Не слишком много. В этом нет смысла. Только зря себя изматывать.
Я растерянно смотрю на собеседницу.
– А чем тогда, по-вашему, заниматься?
– Выполнять понятные практические задачи, чтобы было чем занять руки. Трудиться над совместными проектами. Мы с Уно вместе работали. Сначала в пансионате моей матери, потом – в новом мотеле, открытом компанией «Эссо» под Хельсингборгом. Уно поступил туда сперва ночным сторожем, а я рассчитывала зарплаты. У нас всегда хватало хлопот. Еще свой сад – это было замечательно.
– В каком году вы поженились?
– Посмотрите на обратной стороне свадебной фотографии. Вон там стоит, – говорит Вероника, указывая на стеллаж с книгами. – После инсульта мне немного трудно вспоминать года, но, по-моему, это был 1955 год. Мы жили там с тех пор.
– Где именно?
– На Апельгатан. Но каток для белья был очень тугим, да.
Я не обращаю внимания на странный комментарий. Вероника хрустит печеньем и смотрит в окно. На окнах видны разводы от пыльцы. Стекла в рамах такие толстые, что защитят и от жары, и от холода. И закрываются не какой-нибудь щеколдой, а полноценной оконной ручкой. Из кустов под окнами доносится монотонная птичья трель.
– Сколько лет вы продолжали руководить маминым пансионатом? – спрашиваю я, чтобы вернуть разговор в нужное русло.
– Мы сдались в начале семидесятых. С появлением автотуризма и чартерных авиарейсов стало сложно. Пансионат проигрывал в ценовой конкуренции, и в то же время народ отдавал предпочтение безличному дорогому сервису, считая его более изысканным.
Вероника отрывает кусочек от рулона бумажного полотенца, стоящего на столе, и высмаркивается.
– В пансионате все – как одна большая семья. Постоянные клиенты знакомы друг с другом, беседуют за столом. На самом деле это очень актуальная идея, особенно сейчас, когда вокруг столько одиноких. После ужина все собираются в общей гостиной, чтобы поиграть в карты и послушать пластинки или радио. И дети в той же компании. У нас был маленький бар, где гости сами могут наливать себе все, что хотят, положив потом деньги в жестяную банку на прилавке.
– Звучит очень мило, – замечаю я.
– Да, различия с отелем, куда мы потом пришли на работу, были невероятные. Они так гордились тем, что им удалось построить семьдесят абсолютно одинаковых номеров. Эти номера напоминали казармы для рекрутов. Но со всеми удобствами, конечно. Каждый номер оборудован телевизором и мини-баром, так что посещать общие пространства уже не было необходимости. А в столовой все было проржавевшее. Подавать на серебряной посуде считалось излишним.
Вероника легонько постукивает костяшками пальцев по столу.
– Потом отель перекупила другая крупная гостиничная сеть – вот пытаюсь сейчас вспомнить название, но уже не могу. Часть информации просто исчезает. Память поступает теперь, как ей вздумается, правда, потом забытое постепенно всплывает в сознании.
Она раздраженно качает головой.
– Ничего страшного, со мной тоже такое случается, – пытаюсь я загладить расстройство собеседницы. – Я тоже все время что-нибудь забываю. Но как вам жилось и работалось вместе с мужем?
– Хорошо. Без всяких проблем. – Подняв кружку обеими руками, Вероника осторожно делает глоток.
– Вы никогда не ссорились?
– Не припомню такого. Ну, может быть, разок.
– А что вы делали, когда расходились во мнениях?
– Тогда решение принимал один из нас, – отвечает Вероника. Она аккуратно убирает прядь волос со лба и пристально смотрит на меня.
Внезапно я теряюсь, не имея ни малейшего представления, в каком ключе беседовать дальше. Вместо того чтобы продолжать разговор, я осматриваюсь вокруг. На обоях едва заметен цветочный узор. На прикроватной тумбочке стоит крупная ракушка с розовой полостью. Кажется, из ее глубины до меня даже доносится шум моря. Хотя, вероятно, это шумит у меня в ушах. Бывает, что этот шум меняет свой характер и звучание в зависимости от того, где я нахожусь. Иногда он подобен высокочастотному писку, а временами – похож на свист. Но шум морских волн в любом случае приятнее однотонного воя, с которым я боролась с помощью терапии Йуара.
Из коридора слышны звуки закрывшейся двери и удаляющихся шагов. Делаю новый заход.
– Что вам больше всего нравилось в Уно? Можете ли вы выделить какую-то одну характерную черту?
Вероника закрывает глаза и, судя по виду, напряженно думает.
– Он умел молчать, создавая ощущение комфорта, – отвечает она наконец.
Я смотрю на нее с немым вопросом.
– Его сильной чертой была немногословность?
– Уметь молчать так, чтобы другие оставались при этом в хорошем настроении, – искусство. Когда долго живешь вместе, много времени проходит в молчании. Важно, чтобы людям было хорошо вместе и в такие моменты.
– Никогда не думала об этом, – признаюсь я. – Что-нибудь еще помимо способности хорошо молчать?
– Нам часто бывало весело вместе, мы смеялись над всякими пустяками.
– Какими, например?
– С ходу не могу вспомнить. Мне нужно подумать.
Вероника отпивает кофе. В отсутствие других идей я следую ее примеру. В моей голове внезапно воцаряется пустота, мозги словно отшибло, и в то же время что-то в обстановке комнаты меня успокаивало. Все звуки здесь кажутся приглушенными, будто они сразу проглатываются обитой звукоизоляцией стенкой. На балконную ограду присела птичка и, кажется, что-то высматривает.
– К вам посетитель, – говорю я, кивнув за окошко.
– Да, эта птичка заглядывает ко мне иногда. Я ее подкармливаю. Она ест прямо с руки. – Вероника берет овсяное печенье – Но сегодня она свое уже съела. Ей нельзя толстеть. А то летать не сможет.
– Конечно, не сможет, – соглашаюсь я.
– А у вас есть домашние животные?
– У нас с моим бывшим жил кот, но он умер.
– Да, все домашние животные рано или поздно умирают, – подтвердила, кивнув, Вероника.
Беру еще печенье. Мне трудно снова перейти к содержательному разговору. Без всяких сомнений, интервью получилось провальным. «Хорошо умеет молчать», – записываю я в свой блокнот, просто чтобы было чем заняться.
Я могла бы добавить пару строк о себе самой, и они бы неплохо вписались в историю болезни, которую ведет Йуар:
«Интересуется окружающим миром = хорошо. Пытается работать = признак выздоровления». А среди негативных симптомов разместится дерзкая попытка найти автора письма в редакцию. Черта, явно присущая мании величия. Очевидно, тревожный знак. Непродуманное, импульсивное действие.
– У вас с мужем не было детей? – осторожно спрашиваю я. Это всегда чувствительный вопрос.
– Нет, не сложилось. Некоторое время мы пытались, но так и не вышло. Старались сосредоточить внимание на другом. Нельзя получить от жизни все. Вокруг меня всегда были дети других – друзей и постояльцев. – Вероника плотно сжимает губы.
– Что, с вашей точки зрения, главное для сохранения любви? – спрашиваю я. – Можете ли вы дать совет?
– Что вы имеете в виду?
– Ну, ходили ли вы вместе в рестораны, или как-то по-другому проводили свободное время? – Пытаюсь изобразить доверительную улыбку. Раньше у меня это хорошо получалось.
– В рестораны? Нет, у нас же всегда была дома еда. Иногда мы гуляли вечерами. Вокруг квартала. Или до железнодорожной станции, чтобы отправить письма. Корреспонденцию из почтового ящика поздно забирали.
«Вечерние прогулки», – записываю я. Разговор начинает напоминать пародию. Пот течет с меня ручьем, уже проступили пятна на платье. Вероника проводит рукой по лбу.
– Вы не нальете мне стакан воды из-под крана? Ужасно жарко.
– Конечно.
Поднявшись, плетусь в ванную комнату, вход в нее открывается из прихожей. Пол покрыт розовым пластиковым ковриком, а стены – влагостойкими обоями в тон. Я всегда немного опасалась ванных комнат пожилых людей. Там обычно стоит странный запах, и я боюсь заметить выпавшие зубы или еще какое-нибудь напоминание о бренности жизни. Но в этой ванной пахнет хорошо, чем-то мятным. Наливая воду, рассматриваю крошечный ароматический пакетик с лавандой, висящий на вешалке для полотенец вместе с деревянной расческой на шнурке. Внезапно вспоминаю ванную комнату своей бабушки – завернутые в фольгу ароматические таблетки для ванной с запахом апельсина и большие склянки с дезинфицирующим средством. Все это, кажется, уже принадлежит другой эпохе, а это означает, что я и сама начинаю стареть. Склонившись над раковиной, споласкиваю лицо холодной водой, чтобы взбодриться. Когда я возвращаюсь в комнату, Вероника сидит неподвижно с закрытыми глазами, положив руки на колени. Откашлявшись, протягиваю ей стакан воды, но она не трогается с места. Меня охватывает кратковременная паника. А что, если она умерла посередине интервью? Случился еще один удар. Только этого не хватало.
– Вероника? – Я легонько трогаю ее за плечо, и она вздрагивает.
– Что случилось? – Она смотрит на меня, ничего не понимая спросонья.
– Просто вы слегка задремали. Мы беседовали, я брала у вас интервью.
– Да, я помню. – Она недовольно тянется к стакану, отпивает пару глотков и отставляет стакан в сторону. – Он все еще снится мне по ночам, я не знаю почему. Может быть, из-за жары. В то лето тоже было очень жарко. И еще нам надоедали пчелы, они были везде. В этом году я не видела ни одной пчелы. Вообще никаких насекомых. Цветы не успевают носа из канавы показать, как коммунальщики их скашивают. Им невдомек, что цветы должны дать семена, а иначе они не будут размножаться. А если насекомым негде питаться, как им выжить? Вы лучше бы об этом написали!
Вероника смотрит на меня с возмущением.
– Согласна, это важная тема, – замечаю я.
– Просто народ не о том думает, вот в чем проблема.
Она сердито мотает головой.
– Что вам снится? – интересуюсь я. – Вы сказали, вам снится он.
– Странные вещи застревают в человеческой памяти. Я могла подолгу смотреть на его руки и думать: «Господи, как они красивы». А когда мы лежали на берегу, ему могло взбрести в голову засыпать мои ноги песком. Очень важно, какие у мужчины руки. Они о многом могут рассказать.
Я начинаю благодарно записывать. Побольше подобных цитат, и к вечеру статья будет готова.
– Некоторые полагают, будто влюбляешься, когда замечаешь в человеке то, чего нет в тебе, а другие говорят, что способны полюбить только себе подобных. Я думаю, верно третье. Родство душ. Этого не постичь умом, здесь затронуты душа и тело. И сама себе как будто уже не принадлежишь. Все происходит на уровне химии. Или музыки. Уж что-что, а вкус к музыке у него был. Он возил с собой патефон и пластинки.
– Когда вы вместе путешествовали?
– Когда он путешествовал, да. Я говорила, что он однажды нарисовал меня?
– Нет.
– Хотите посмотреть?
– С удовольствием.
С трудом поднявшись, Вероника подходит к темному бюро. Из верхнего ящика она достает папку из картона под мрамор, снимает с уголка пожелтевшую резинку и медленно раскрывает.
– Я не хочу выставлять ее, потому что краски блекнут от солнечных лучей. Это акварель, понимаете? Я считаю, ее лучше хранить в ящике.
Вероника осторожно протягивает мне рисунок. На нем изображена девушка, сидящая на подоконнике. Лицо повернуто в полупрофиль, и ладонь затеняет глаза, будто она пытается рассмотреть что-то за окном. На ней синее платье с вырезом каре и широкой юбкой в складку. Свет в рисунке дышит летней жарой.
– Как красиво, – восхищаюсь я. – Он много времени посвящал рисованию?
– Ну конечно. Он же был художником. – Вероника смотрит на меня с удивлением.
– Я думала, он работал в отеле?
– Кто?
– Ваш супруг, Уно.
– Зачем вы вмешиваете сюда Уно? – Вероника озадаченно морщит лоб.
– Я думала, вы о нем говорите, – отвечаю я. – А о ком вы тогда говорите?
– О Бу, естественно. – Вероника забирает у меня рисунок, кладет его обратно в папку и резким движением закрывает бюро. Два красных пятна вспыхивают на ее щеках.
– Просто я думала… – беспомощно лепечу я. – А кто это – Бу?
– Бу Бикс. Он был студентом Художественной школы «Валанд» в Гётеборге и жил у нас летом в пансионате. Стипендию выиграл. – С этими словами Вероника возвращается к столу.
– Это о нем вы писали в журнал? – уточняю я. – Предмет вашей девичьей любви?
Она кивает в ответ.
– Вы упомянули, что расстались с ним при драматичных обстоятельствах, – говорю я. – Могу ли я спросить вас, что это были за обстоятельства?
Я знаю, что это совершенно не касается статьи, но просто не могу удержаться, чтобы не спросить.
Несколько секунд Вероника молча смотрит на меня.
– Мы бежали вместе.
– Бежали? Но куда?
Она наклоняется вперед, чтобы спросить:
– Значит, в каком издании вы работаете, напомните мне, пожалуйста?
– В журнале «Женщина». Я – журналист.
– Я в курсе, меня интересовало только издание, для которого вы пишете. И статья будет обо мне?