– О, не беспокойтесь. Там открыто, – сказал им менеджер в фургончике. – Просто заходите внутрь – и Игра начнётся.
Кюри взглянула на свою команду. Да Винчи был спокоен и выглядел вполне уверенным в себе. Кристи молча смотрела на свои носки. А вот Эйнштейн с горящими глазами явно был возбуждён и выглядел так, словно выиграл в долбанную лотерею – словно выиграл весь призовой фонд Игры. Нездоровое возбуждение. Сама же Кюри чувствовала некую нереальность происходящего. Что она здесь делает? Что надеется делать потом? Ладно. Главное – деньги. Хотя бы на первое время. И ещё – здесь её точно не найдут. Здесь никто ей не враг. Одна слаженная долбанная команда. И, похоже, возглавлять её придётся именно ей.
Дверь в больницу – большая, металлическая, со следами ржавчины и маленькой гладкой круглой ручкой, с выбитым окном – действительно оказалась открытой. Первым потянул её на себя Эйнштейн, он же, обернувшись на остальных, первым и вошёл в неизвестность. Кристи направилась за ним. Да Винчи смотрел на открытую дверь со странным выражением лица, поэтому дальше, пожав плечами, пошла Кюри. Неужели и этот слабак, подумала она. Внутри было темновато, затхловато и душераздирающе пусто – не физически, нет, они увидели и мебель, и следы былого присутствия людей, – пустота была истинной, как она есть; разлагающаяся заброшенность психушки и жуть, творившаяся здесь когда-то, не оставляли сомнений, не оставляли выбора воображению: просто били наотмашь и по кому-то – особенно сильно. Позади Кюри что-то хрустнуло; все разом обернулись. Да Винчи вошёл внутрь, и теперь его лицо выглядело иначе: на нём явно читалась решимость, а в глазах появилось чувство превосходства, но превосходства объективного. Словно он оказался на своей территории, где правила ему известны, а остальным – нет.
Да Винчи закрыл за собой дверь, как бы отсекая от них внешний мир и концентрируясь на Игре. Он не просто так зашёл последним, поняла Кюри. Он замыкающий. Вожак. Альфа-самец, лидер стаи, принимающий все важные решения. Но с этим она будет готова поспорить. Если придётся, конечно. Лучше быть с ним на одной стороне. Хотя все они здесь на одной стороне, верно? Нуждающихся в деньгах, очевидно.
Внутри было прохладно. Кристи посмотрела на мокрые черные носки, уже покрывшиеся серой пылью и подумала, не снять ли их вообще. Они попали как бы в предбанник, несколько ступенек из которого вели наверх, в общий коридор. Судя по стрелке, туда и нужно было идти. На сей раз первым пошёл да Винчи, но Эйнштейн решил не отставать и двинулся с ним в ногу. Они прошли в проём, и эхо их шагов гулко отскакивало от стен.
– Давайте начнём игру, дамы, – сказал да Винчи, осмотревшись по сторонам и повернувшись к девушкам. Кюри уловила в его голосе насмешливость, а Кристи – какую-то необъяснимую грусть.
Как и мужчины, они пошли вровень. Кюри не позволила бы оставить себя позади, а Кристи просто не хотела идти в конце. Пока, не считая носков Кристи, обе они выглядели слишком свежими (аккуратные причёски, ярко-рыжая и тёмно-каштановая, почти что чёрная, чистая одежда, даже макияж) и слишком лишними в этом полуразрушенном здании, но это было ненадолго.
Так они и зашли: бок о бок, смоль и огонь.
Кристи
– Не вижу на столе сдачи, – ожидаемо слышу я и втягиваю голову в плечи. Ничего, справлюсь.
– Потому что её и нет, – говорю с вызовом, но никакого вызова, конечно, в голосе не звучит – только страх.
– Что-то я не расслышал.
Всё ты расслышал, тупой ублюдок, только не хочешь в это поверить. Я складываю руки на груди и повторяю (на этот раз почти непринуждённо):
– Сдачи нет.
Артур усмехается моей попытке бунта. Эта усмешка сводит на нет все мои старания хоть что-то изменить, а его дальнейшее игнорирование моих попыток вызвать его на разговор окончательно отбивает всякое желание унижаться. Как будто мне и без того мало. Как будто я правда думала, что смогу этим на что-то повлиять. Только его повеселила – и в глубине души я знала, что так и будет.
Так будет всегда.
Артур – прирождённый унизитель. Это у него в крови, и стоило раскусить его раньше, но до меня, как всегда, всё слишком медленно доходит. В качестве ежедневного развлечения он унижает сразу и человеческое, и женское достоинство – хотя живём мы бесконечно далеко от черты бедности, прокладки мне разрешается покупать самые дешёвые. Негоже тратить больше, чем необходимо, на мусор для мусора. Для Артура мы с почти что бомжатскими толстенными отвратительно впитывающими прокладками практически одно и то же. Отходы. Он не тиран, потому что выше этого именования, и оно ему совсем не подходит, но всё это не отменяет того, что он скрупулёзно проверяет все чеки и заказы. Мне не удаётся ни отложить, ни спрятать деньги для своего отступления – ни рубля. Когда он нашёл мою единственную заначку в пачке моих дешёвых прокладок (уж туда-то он точно не полезет, была уверена я), она стала и последней. Больше наличных я не вижу. Постепенно Артур выбивает из моей головы эту мысль, мысль о том, что я могу существовать отдельно от него, с собственными средствами, и я сдаюсь. Он хочет видеть меня сломленной и забитой жертвой. Я хочу видеть его мёртвым. Из нас двоих в своих желаниях преуспеваю, конечно, не я. И хотя последнее, что я хочу, это доставить Артуру удовольствие его очередной правотой, я не могу обмануть не то что его – даже себя.
Как ни посмотри, всё так и есть. Я думаю, что это не он сделал меня такой. Что я была такой до него. Что это не его достижение, что бы там он ни думал. Моё прошлое и без Артура сделало из меня то, что я из себя представляю. Он не влияет на меня так, как считает. У него нет надо мной такой власти.
Но кого, чёрт возьми, я пытаюсь убедить?
Он отбил у меня даже способность к счёту. Я понятия не имею, сколько дней, недель, месяцев я падаю в эту чёрную зловонную дыру. Не знаю, есть ли у неё дно. И хочу ли я узнать, что меня там ждёт.
Сегодняшняя попытка бунта, похоже, его даже возбудила. Ночь у нас начинается раньше, чем обычно. И проходит унизительнее прошлых. Когда всё наконец заканчивается, я понимаю, что и меня моя хоть уже и утерянная, но всё-таки дерзость возбудила. Я опускаю голову на подушку и закрываю глаза. Под мерное (и мерзкое) сопение Артура я строю план. Может быть, сегодня у меня хватит сил.
Лежу так какое-то время. Потом решаю: всё, хватит. Уже хватит. Осторожно спускаю ноги с кровати. Бесшумно одеваюсь, беру сумку, бросаю в неё телефон, зарядку, несколько вещей. Входной замок сегодня со мной заодно – ни единого скрипа, щелчок тихий и мягкий. Лифт не вызываю, ноги сами несут меня вниз по лестнице. Вниз, к свободе. У подъезда никого. Темно и влажно. Слегка душновато. Но для меня – освежающе и восторженно пьяняще. Долго радоваться не приходится – свет от фонаря сползает на асфальт большой оранжевой каплей, как в замедленной съёмке, когда я чувствую на шее дыхание Артура.
Чувствую – и открываю глаза. Электронные часы на прикроватной тумбочке тускло мерцают, в который раз приветствуя моё позорное возвращение. Рука Артура скользит по моему животу. Я всё ещё здесь. Я всё ещё с ним, потому что у меня нет выбора.
Он прекрасно это знает.
Кюри
Боли нет. Внутри меня только пустота, а пустота болеть не может.
Тем не менее вот уже долгое время кое-кто уверен, что боль терзает меня изнутри, и что мне необходимо от неё освободиться, поделившись ею с другими. Те, кто в курсе. Хотя они хотели бы быть в курсе побольше, потому что я так почти ничего и не сказала с тех пор, как вернулась.
– Мария, – мягко говорит женщина, которую зовут так же, как меня, но чьей фамилии я так и не запомнила за три сеанса. Этот сеанс последний. Я согласилась попробовать их из жалости и в надежде, что от меня отстанут. Надежды на реальную помощь у меня не было.
И я не могу понять, зовёт она меня или напоминает своё имя. Я вообще уже мало что могу понять в поведении даже своём, не то что в чьём-то ещё – со мной слишком любезны, слишком осторожны, словно я хрупкая конструкция из спичек: одно неверное движение, и я рухну, одно неподходящее слово – вспыхну пожаром. Это выматывает.
– Почему вы решили, что готовы?
Я смотрю на часы, стоящие у неё на столе, – круглый будильник в стиле ар деко, для неё. Перевожу взгляд на стену, где висит квадратный циферблат в этом же стиле – для пациентов. Три наших сеанса прошли практически одинаково: она пыталась меня разговорить, я упорно и молчаливо сопротивлялась, смотрела, как секундная стрелка отсчитывает последние минуты нашей вынужденной встречи, потом с облегчением вставала и уходила, не попрощавшись.
– Так почему вы решили наконец пойти на контакт? Что произошло?
Она так уверена, что что-то произошло – что-то конкретное, какое-то определённое событие, которое легко классифицировать, что она с удовольствием и сделает, когда услышит мой ответ. Но я не хочу, чтобы она знала. Не хочу доставлять ей такую радость. Радость от осознания того, что она была права. Ведь она не раз говорила тому, кто привёл меня, что есть вероятность суицида, что если меня не разговорят, то эта вероятность повысится, что если меня не уговорят на эти чёртовы сеансы – повысится ещё больше. Не раз она делала пугающие намёки, так что за меня действительно стали бояться, потому я и ходила сюда – и только сюда. Но упорно стояла на своём. Вернее, молчала.
Однако она была права, и это весьма неприятное для меня открытие.
Я погружаюсь во вчерашний вечер. Я думала, что в итоге смогу делать вид, будто ничего не произошло, что смогу принять эту часть себя, но, лёжа в тёплой – начинающей остывать – ванне и слыша, как на кухне грохочут сковородки и кастрюли, а потом начинает доноситься аромат заботливо приготовленного для меня ужина, понимаю: не могу. Больше не могу.
Жутко хочется опуститься с головой под воду, как это делают в каждом пятом фильме, но я знаю, что мне это не поможет. Надо мной и так давно сомкнуты воды, и мне из них не выбраться, не выплыть на поверхность, сколько бы я ни старалась. Хотя, признаться, в последнее время я старалась не слишком усердно. Просто не осталось сил.
Ничего не произошло. Ничего не произошло. А если и произошло, то не со мной. С кем-то другим. Да, это был кто-то другой. Мантра звучит в моей голове, вибрирует на поверхности воды. Я включаю кран, и струя заглушает все остальные звуки. Закрываю глаза. Да, госпожа Мария была права. Высока вероятность суицида. Прямо сейчас – как никогда. Но шансов у меня не много. Все острые предметы типа бритв, щипчиков и даже упаковок с острыми углами исчезли из ванной бесследно. Зеркало тоже. Даже задвижка на двери, и та растворилась в небытие. Словно без всех этих острых предметов я захочу утопиться, предварительно закрывшись, чтобы никто не смог меня спасти. Но топиться я не хочу. Знаю, что не получится. Уже знаю.
Вода продолжает шуметь и набираться. Пробка в ванне предусмотрена без цепочки, а то бы и её, наверное, предусмотрительно сняли. Очень заботливо и очень предусмотрительно.
Хотя нет, не очень. Один шанс мне всё же оставили. Может, даже специально. Может, зная, что это именно то, что мне нужно. Это – а не забота и постоянный страх за несчастное хрупкое создание. Меня.
Но кого я обманываю? Это просто невнимательность. Нормальный человек, убрав из ванной зеркало, бритвы и задвижки, осмотрит её, выключит свет и уйдёт с чувством выполненного долга. Уйдёт, оставив лампочку. Даже не подумав о ней.
Но я о ней думаю. Чем больше смотрю, тем больше думаю. Она идеальна. То, что нужно. Можно тихо выкрутить эту прекрасную лампочку, хрустнуть ею в руке и самым большим осколком перерезать себе вены. Так даже будет лучше – в темноте не будет видно крови, и потому сделать это будет легче. Я уже встаю, слегка всплёскивая воду в ванне, уже протягиваю руку к полотенцу, чтобы вытереть её (не хочу, чтобы меня ударило током, это может привлечь внимание раньше времени) и вывернуть лампочку, но чувствую, что с полотенцем что-то не так. Что оно не жёсткое махровое, к которому я привыкла, а мягкое и нежное. Чересчур. И внезапно мой план летит к чертям. Внезапно я заново осознаю, что я не дома, что ванна не моя. Что я второй месяц живу с человеком, пытающимся вернуть меня к жизни. Я выключаю воду, и шум льющейся воды уступает место звукам с кухни. Я снова здесь. Я снова не одна.
Я снова жертва.
Мария, внимательно смотрящая на меня сейчас, была чертовски, возмутительно права. Кое-что действительно произошло. Я была готова сдаться. Не сделала я этого только по одной причине – не хотела, чтобы тот, кто обо мне заботится, нашёл моё мокрое голое мёртвое тело.
Только поэтому.
Но ей не следует знать. Вместо этого в ответ я выдаю какую-то несуразицу о том, что чувствую себя готовой.
И начинаю рассказывать полнейшую чушь.
2
Коридор простирался вперёд на десятки метров и был освещён лампами дневного света – судя по их новенькому виду, ввинченными недавно. Четвёрка остановилась в первой части-отсеке коридора, не решаясь идти дальше. Побелка потолка серела пятнами от протечек. Треснувшая штукатурка на стенах местами висела крупными клочьями, то тут, то там обнажая светло-зелёные куски базовой покраски; кое-где торчала старая оборванная электропроводка. Деревянные красно-коричневые двери с застеклёнными квадратными окошками в верхней части были распахнуты в немом крике. У двух дверей из пяти стекло в окошках было разбито, и мутные осколки лежали на грязном сером бетонном полу, исхоженном меловыми следами, со слоем пыли и осыпавшейся штукатуркой в углах.
– Весьма атмосферно, – заметил да Винчи. – Уже интересно.
– Видимо, просто оставили всё как было, – пожала плечами Кюри. Увиденное её не слишком впечатлило.
Кристи и Эйнштейн молча изучали обстановку. Хотя никого, кроме их четверых, в психбольнице не было, в воздухе висело какое-то напряжение. Но не из-за подспудного страха или неприятия таких заведений и событий, здесь когда-то происходивших, и не из-за каких-нибудь суеверий или шорохов за спиной, особо впечатлительным могущих показаться признаками обитаемости здания. Напряжение создавали они сами. Оно следовало за ними из микроавтобуса, ползло рядом после фургончика, витало между ними здесь, подпитываемое немногословностью и настороженностью. Игра только началась, и всё могло – должно было – измениться, но все чувствовали: команда из них не склеивалась. И хотя каждый желал победы, для чего нужно действовать заодно, пазл не складывался. Они были слишком разными. Просто не подходили друг другу, и даже чьё-то слово, выплюнутое в прохладный воздух, застревало там в недоумении, хотя и встречая ответную реакцию.
А может, они подходили друг другу слишком хорошо.
Кристи осторожно сделала полшага вперёд и заглянула в первую распахнутую дверь. Остальные последовали её примеру.
– Вот тут точно надо покопаться, – со знанием дела заявил Эйнштейн, и спорить с ним никто не стал: обыскать комнату действительно стоило, тем более что на дверном косяке алел сигнальный стикер.
Хоть она и была освещена слабее коридора и на три четверти завалена каким-то ремонтным хламом, деревянными обломками, изорванной бумагой, кусками цемента, фанерой, заляпанной тёмными пятнами, и усеяна клоками пыли, кое-что в ней сразу привлекало внимание. Например, бросающийся в глаза шкаф-картотека с четырьмя ящиками, возвышающийся метра на полтора на фоне светлой стены, выложенной квадратным кафелем, кое-где плачущим подозрительными тёмными потёками. Или железный стол с выдвинутыми проржавевшими ящиками, захламлёнными пожелтевшей мятой бумагой, на котором вызывающе стоял большой и старый катушечный магнитофон. Рядом со столом, под завалом нагромождённых на него щепок и векового слоя пыли, пряталось небольшое кресло, бывшее когда-то, судя по едва проглядывающей сквозь серость обивке, зелёного цвета.