– Надо обыскать картотеку, – сказала Кюри и шагнула к шкафу.
– Да уж надеюсь, что не этот мусор, – отозвался Эйнштейн, брезгливо осматривая хлам, заполнявший большую часть комнаты. Пахло в ней тоже хламом. И пылью.
– Наверное, надо найти катушку, – кивнула Кристи на магнитофон. – Может, даже прослушать её.
– Надо найти предмет с меткой Игры, – возразил да Винчи. – Только его. Мы тут не в квест играем – прослушивать старые катушечные записи, чтобы найти подсказку.
– Откуда ты знаешь? – повернулась к нему Кюри, бросив копаться в выдвинутом ящике шкафа. Пока ничего, кроме выцветших и совершенно нечитаемых листов бумаги в тонких папках ей не попалось.
Да Винчи пожал плечами.
– Просто говорю, что главное – найти предмет с меткой, а не отвлекаться на антураж.
Кюри фыркнула и продолжила копаться в ящиках. Эйнштейн подошёл к железному столу и стал обыскивать его. Кристи осматривала кресло. Даже провела пальцем по обивке. Палец стал тёмно-серым, а маленький след на обивке – грязно-зелёным. Мусор, наваленный в кресле, Кристи трогать не стала.
Да Винчи, вздохнув, стал рассматривать катушечный магнитофон. Пустая катушка уже была вставлена, но само устройство выглядело безжизненным. И… Что-то с ним было не так. Он заглянул на заднюю панель – сетевой шнур был свёрнут. На стене за столом светлела старая розетка.
– Нашла! – воскликнула Кюри, потрясая толстой папкой из самого нижнего ящика. Записи о пациенте так же выцвели, но во внутренний карман папки была вложена тонкая и лёгкая круглая катушка-кассета с шестью треугольными вырезами.
– Что ж, – да Винчи взял в руки бобину с магнитной лентой и осмотрел её. Потом установил катушку, вытянул ленту – её было не так уж много, – провёл через лентопротяжный механизм и нацепил на пустую кассету. Немного покрутил её, чтобы лента достаточно намоталась, окинул взглядом проделанную работу, включил шнур в розетку. Нажал на узкую чёрную кнопку воспроизведения (индикатор «ВОСПР» загорелся красным) и увеличил громкость.
Сначала раздался характерный треск, потом чьё-то невнятное бормотание. Разобрать ничего было нельзя, и когда все четверо решили, что слушать больше нечего, этот невнятный монотонный бубнёж разрезал дикий, громкий, отчаянный вопль, и тут же второй. Затем воцарилась тишина. Через четыре секунды вопли возобновились, и эти определённо женские крики несли в себе мольбу о помощи, ужас нечеловеческой боли, переходили в жуткие рыдания, сходили на нет, превращались в рычание, потом в совершенно кошмарные визги. Вскоре раздался громкий стон и наступила тишина. Запись закончилась.
– Жуть, – прошептала Кристи.
– Это же типа психушка, дорогуша, – усмехнулся Эйнштейн. – Или ты ожидала услышать Моцарта?
Да Винчи снял катушку с магнитофона и положил на стол. Он не знал, настоящие это записи или нет, лежит ли здесь этот магнитофон с незапамятных времен, или подброшен специально для них, для антуража, чтобы похолодить им кровь. Среди этой давящей обстановки запись звучала неприятно и очень, очень уместно. Фрагмент мозаики на нужном месте. Конечно, мурашки по спине да Винчи не побежали, но не впечатлиться он не мог.
Именно он – не мог.
Стало тоскливо и как-то пусто. И, что уж греха таить, страшновато. Но не до мурашек, нет. Конечно, нет.
– Нет здесь никаких меток, – сказала Кюри. – Надо искать в других комнатах.
Кристи громко чихнула. Дежурного «будь здорова» не прозвучало.
– И побыстрее, – согласился Эйнштейн. – Неохота торчать здесь весь день.
– Но на входе был сигнальный стикер, – напомнил да Винчи. Тоскливость пробралась до костного мозга, и с этим уже ничего нельзя было сделать. Только поскорее закончить Игру, которая едва началась. – Значит, здесь есть предмет.
И что-то не так с магнитофоном. Но что?
– Нам сказали, что помеченные комнаты могут представлять для нас интерес, – отозвалась Кристи, снова чихнув, – но это не обязательно значит, что здесь спрятан игровой предмет.
– Что ж, было и правда очень интересно, – согласился Эйнштейн.
И не говори, подумал да Винчи.
– Ладно, пойдёмте дальше, – шагнула к выходу Кюри.
Они последовали за ней. Дверь в соседнюю комнату была распахнута, свет в ней не работал, были видны лишь очертания очередной груды хлама, и стикеров тоже не было.
– Не будем заходить, – сделала за всех вывод Кюри, но Кристи внезапно шагнула внутрь.
– Эй, – неловко сказал Эйнштейн, то ли призывая Кристи вернуться, то ли предлагая всем пойти за ней в темноту. Но Кристи уже вышла, держа в руках неимоверно пыльную пару старых резиновых сапог небольшого размера. Она сняла мокрые грязные носки, обтёрла ими сапоги и надела, предварительно вытряхнув из них большой клок волос.
– Фу, – вырвалось у Кюри.
Фу, согласилась Кристи. Но пневмонией из-за своей дурости ей заболеть не хотелось.
– Больше ничего там не заметила? – на всякий случай уточнил Эйнштейн.
– Нет.
Они двинулись дальше, но да Винчи остался стоять, смотря на вытряхнутый клок волос, сосредоточенно о чём-то думая.
– Ты идёшь? – спросила Кюри.
– Пыль, – ответил он. Вот что не давало ему покоя.
– Она тут повсюду, – Кюри жестом обвела весь коридор.
– Нет. Там, где магнитофон.
Он понял и вернулся в комнату. Остальные пошли за ним.
– Вот, – показал он на стол. Провёл по нему пальцем. – Здесь толстенный слой пыли.
– Да, ведь… – начала Кюри.
– Но не здесь. Не около магнитофона. Тут абсолютно чисто.
– Так и есть, – подтвердил Эйнштейн. – Значит…
– Значит, его перемещали, и совсем недавно. Нужно его отодвинуть.
Да Винчи налёг на старый агрегат, Эйнштейн засуетился рядом, изображая помощь. Отодвинув аппарат на край стола, они увидели небольшой тайник в столе. Там, где раньше стоял магнитофон, находилось углубление, закрытое железной панелью, как крышкой.
– Ух ты! – восхитилась Кюри. – Мы нашли первый тайник.
– Он нашёл. А мы уже пошли дальше, – напомнила ей Кристи, и Кюри лишь сверкнула глазами в ответ.
– Да ладно вам! Лучше посмотрите, – позвал их ближе Эйнштейн.
Да Винчи пальцами поддел крышку тайника и открыл его. Внутри лежал ключ с брелоком.
– О, – влез Эйнштейн, – здесь есть зелёная игровая метка и цифра «1»!
– Покажите, – попросила Кюри. Кристи в подтверждение чихнула.
Да Винчи взял ключ с массивным деревянным брелоком, положил на ладонь, дал пальцам ознакомиться с предметом. Подумал: надо же, какое совпадение, только вместо трёх цифр – одна, и слава богу, это было бы уже слишком. Но совпадение ли? Подумал: с ума сойти, просто точная копия, даже дрожь берёт, и почему так трудно дышать?
Подумал: неужели они, чёрт возьми, что-то знают?
Да Винчи
На самом деле нас двое.
Лёня номер один – уважаемый искусствовед, научный сотрудник отдела Востока крупнейшего в стране музея, известного во всём мире, египтолог с количеством научных статей, превышающим количество прожитых им лет.
Лёня номер два с лёгкостью отличит чистый мет от хотя бы слегка некачественного, без весов определит недостачу в несколько порошковых миллиграммов и с закрытыми глазами назовёт покупателя.
Лёня номер один читает лекции по восприятию египтянами окружающего мира, в обеденный перерыв выпивает в музейной столовой кофе со сливками и сахаром, съедает длинный эклер с заварным кремом, делает целомудренные комплименты коллегам-сотрудницам.
Лёня номер два выигрывает в боулинг и бильярд, проворачивает сомнительные сделки, пьёт кофе не со сливками, а с дорогим коньяком, точнее дорогой коньяк с кофе.
Лёня номер один женат на работе, на своих египтянах, как любят шутить коллеги, все как одна незамужние и явно желающие изменить этот свой статус, но у номера первого нет и не может быть никаких привязанностей, поэтому он согласно отшучивается, что да, только древние женщины вроде Клеопатры его и интересуют. На самом деле Лёня номер один знает, что он не одинок и что есть второй Лёня, что нельзя ему вредить, потому что потом будет хуже им обоим. Фактически из-за номера второго Лёне-первому приходится изображать глуповатого монаха, помешанного на работе.
Лёня-второй имеет привязанность покрепче, чем все порошковые граммы в его жизни вместе взятые. Привязанности этой с лихвой хватает им двоим; её хватило бы целому миру, если бы номер два вдруг с чего-то захотел бы разделить её ещё с кем-то. Но он не хочет. Его привязанность – только его. И должна быть только его, что бы она сама ни думала по этому поводу. Никаких компромиссов или полутонов. Никаких «нет». Да или да. Он верил, что она – та самая. Единственная во всей Вселенной, которая может быть с ним на равных. Это придавало ему сил, ему и Лёне-первому. Им обоим. С верой их мир, до того вращающийся хоть по противоположным, но всё-таки таким монотонным орбитам, взорвался россыпью галактик, окрасился во все цвета спектра, стал набирать ход. С ней всё изменилось.
С моей Верой.
И где мы теперь?
– Это безопасно. Всё будет в порядке. С тобой ничего не случится, – говорю я, стараясь придать тону беззаботности, но она знает: если что и случится, я буду только рад. Знает, что я лишь избавлюсь от обузы, когда с ней вдруг что-нибудь произойдёт. Вернее, если. Оговорочка по Фрейду.
– Правда? – усмехается она, и я думаю: она мне не верит. Ни черта она мне не верит, вот только вопрос, давно ли?
– Да. В прошлый раз ведь всё прошло отлично.
– Да, но в прошлый раз всё было по-другому.
С этим не поспоришь. В прошлый раз не было проблемы, которая привела нас к этому моменту.
– Я бы не допустил, чтобы с тобой что-то случилось, – как назло в голосе сквозит какая-то нездоровая радость, которую я пытаюсь прикрыть нахмуренными бровями, суровым взглядом, но получается вяло и неубедительно.
– Можешь не стараться.
– Ладно, – буркаю я, наливая себе воды. Спорить с ней мне не хочется: это заранее обречено на провал.
– И не провожать.
– Даже не собирался, – вру я.
Конечно, собирался. Мне просто необходимо всё контролировать.
– Ладно, – говорит вдруг почти ласково Вера, – я позвоню, когда мы закончим.
– Как и всегда, – отзываюсь я, и она наклоняется к моему лицу.
Я чувствую пряный аромат её духов и едва уловимый запах шампуня.
– Конечно, как и всегда, – соглашается она и легко целует меня в щёку. Я опускаю глаза.
Номер 108 на первом этаже пятиэтажного отеля находится в самом конце коридора, за углом, и он никогда не сдаётся обычным постояльцам, потому что в нём постоянно проворачиваются самые тёмные делишки. В доле все – отель, полиция, управление по контролю за оборотом наркотиков, даже некоторые богатые гости с пятого этажа, и всех всё устраивает. Моё присутствие иногда может навредить некоторым сделкам, хотя я считаю, что личная неприязнь не должна мешать бизнесу. Но таковы реалии: сегодня Лёня-второй устанавливает цены, а завтра конкуренты пытаются натравить на него всех на свете. Доверенные лица – вот в чём спасение. Лица, которым доверяю в первую очередь я. Которые не припрячут часть добычи или не исчезнут после сделки.
Впрочем, сегодня всё будет иначе.
Всё дело в восприятии.
Если перейти на язык Лёни-первого, отличие сознания древнего египтянина от нашего было в невозможности охватить мир целостно; такое восприятие можно назвать дискретным, воспринимающим предметы и явления (или их части) по отдельности, не соединяя в единую в нашем понимании картину. Строго говоря, нам это тоже не дано, потому что это в принципе невозможно, ибо наш мозг конечен, а мир бесконечен. Но это если говорить о глобальных вещах, а не обыденных. У древних же и с обыденным было иначе. Они слишком отличались от нас на базовом уровне. Нам ведома перспектива, им – аспектива, взгляды на объект в упор, с разных сторон, без вызываемых расстоянием искажений, представление всего таким, как оно есть, но по частям.
Сидя в своей просторной квартире под кондиционером и смотря на Веру, собирающуюся переступить порог и больше никогда не вернуться, но ещё не знающую об этом, я поражаюсь, насколько всё-таки я был слеп. Не слеп, поправляет меня первый, это вовсе не слепота. Просто иное восприятие. У нас всё иное, помнишь?
Если бы я мог забыть.
Воспринимай я Веру в перспективе, охватывая её целиком, такой, какой она кажется и, возможно, какой она и есть, ничего бы не случилось. Но я предпочёл видеть то, что я хочу, и так, как мне нравится. Даже египтяне были умнее. Они бы сразу заподозрили неладное. Но не я, нет. Мне нужна была Клео.
На чёрной лакированной столешнице синеет лазуритовая маска – Вера сняла её перед уходом. Рядом лежит косметичка с помадой, которой она никогда больше не накрасится, и золотистыми румянами, которые она забросила давным-давно, хотя они были ей так к лицу, делали из неё настоящую египетскую царицу. Я тоже пытался. Готовил для неё молочно-медовые ванны. Взбивал желтки с миндальным маслом и втирал в её потускневшие волосы. Детокс-смузи, ванночки для рук, благовония, масла… Всё для моей Клеопатры. Я пытался из найденной жестянки сделать желаемую золотую вазу. Мне это удалось, но вскоре по вазе пошли трещины, а реставратор из меня оказался хреновый. В конце концов ваза застряла в полуразрушенном состоянии, внутри жестянка, снаружи золото, испещрённое ломаными линиями будущих осколков. Выносить это стало невозможно. Нет ничего хуже неопределённости. И потери контроля. Пришлось разбить вазу, чтобы покончить с этим.
Я больше никогда не увижу Веру, и всё из-за чёртовой аспективы.
Дверь за ней закрывается, и я чувствую облегчение.
Кристи
Ты знаешь, кто ты? Да, именно ты?
Не слышу. Наклонись поближе, крикни ответ в мой колодец без дна и без надежды. Всё равно не слышу. Неважно. Я знаю, кто я.
Я – ветхий дом. Опасный дом. Ветхость всегда таит опасность, как для себя, так и для окружающих. Я точно знаю, кто я. И что внутри меня.
Ландшафты менялись. Пляж ли это был в жаркий солнечный день, или дождливое утро в лесу, или городская сумеречная суета, или подсвеченный ночными огнями посёлок у подножия горы. Не менялся только дом. Где бы я ни находилась, где бы ни находился этот дом, мы с ним всегда были одинаковы. Ландшафт не имеет значения. И никогда не имел.
Фасад маскировался под опрятный, а вот ступеньки действительно всегда были чистыми. Старели с годами, конечно, но всё-таки оставались незагрязнёнными – это то немногое, что я могла сделать. Чтобы хотя бы со стороны мы казались нормальными. Вход в дом должен быть незапятнанным. Другое дело, что я давно уже никого в него не пускаю. Слишком опасно.
Хотите, проведу экскурсию? Всё равно мне нужно чем-то заняться, пока Артур пыхтит, ритмично выдыхая где-то надо мной, мёртвой хваткой прижимая мои запястья к матрасу. Что ж, добро пожаловать домой. Несмотря на то что снаружи дом опрятный, а внутри ветхий, на двери у него кодовый замок. Посторонним вход воспрещён. Но мы, конечно, легко заходим внутрь. Только сегодня. Только сейчас. Эксклюзивный визит.
Обратите внимание на пол: доски прогнили, местами поросли плесенью, местами откровенно зияют дыры, обнажая могильную землю под ними. Кое-где растут грибы. Колонны по периметру поддерживают крышу, да, такая вот конструкция, если бы не они, дом давно бы рухнул ко всем чертям. Колонны наполовину раскрошились, а на другую половину покрыты трещинами, не внушающими никакого доверия. Впрочем, с доверием у этого дома всегда были проблемы. Вон та колонна – желание жить, жить, несмотря ни на что. Да, та, самая раскрошившаяся. Но всё ещё стоящая. Что? Нет, колонны – веры в людей здесь нет. Откуда бы. В светлое будущее тоже. Только надежда, живучая тварь, ещё осталась, но раскрошилась больше всех вместе взятых, скоро совсем развалится. Но дом простоит и без неё.
Я так думаю.
Что за осколки? Ах, да. Все окна здесь разбиты, потому так прохладно. Вот это окно разбилось в тот же день, когда разбился самолёт с моими родителями. Соседнее – после нескольких дней в детдоме. Когда-то здесь было действительно много окон. Мне нравился солнечный свет. Вон то окно брызнуло осколками, когда меня изнасиловали в двенадцать лет. Рядом – когда то же самое произошло в шестнадцать.