ПРОВАЛИВАЮЩИЙСЯ по колено в снег Александр идет по безбрежному белому пространству к неподвижной черной точке, обретающей по мере продвижения человеческие черты и оказывающейся Игорем Семеновым.
Не дойдя до него метров двадцать, Евтеев натыкается ногой на что-то твердое.
Работа той же ногой, разгребание снега, Александр видит, что тут лежит тело, чье лицо от снега все еще не избавлено; оно расчищается Евтеевым опять же ногой.
Оно женское.
Весьма симпатичное, с открытыми, вдумчиво глядящими глазами, не отвлекающийся от рассматривания откопанной девушки Александр делает Семенову знак, чтобы бы тот убирался.
Семенов разворачивается и удаляется.
– Ты девушка, что надо, – пробормотал Евтеев. – Со своей философией… тяни ко мне руки! Взребезги ты не разбита, и для тебя чревато полагать, что ты являешься частью этой пустыни – ты от нее отделишься. Ты необходима людям.
– Они взорвали мой дом, – сказала Марина Саюшкина.
– Кто? – спросил Евтеев.
– От них одни неприятности, – промолвила Марина. – Надо мной пустой мир, в который я взглядываюсь и обмираю… я гляжу туда.
– Это по твоим глазам видно, – кивнул Евтеев. – Тебе бы таблеток, но их нет, и ты через глаза принимаешь вовнутрь низкое небо. Про тебя не скажешь, что ты кренилась, но не опрокинулась.
– Я свалилась, – промолвила Марина. – Меня занесло снегом?
– Отголосок взрыва я слышал вчера, снег шел ночью, и если ты легла, он мог тебя завалить. Закономерность присутствует. Она косвенное следствие чего? Не того ли, что нам неведомо?
– Мне становится холодно, – сказала Марина.
– Ты на грани, а мне еще нужно тебя кое о чем распросить… я обойдусь с тобой по-божески. Отведу тебя в ваш салун.
ОБХВАТИВ за талию клонящуюся к земле Марину Саюшкину, Александр Евтеев подтаскивает ее к салуну, курс на который держит и показавшаяся справа от них Виктория.
Косметика нанесена безукоризненно тонко, одета Виктория не без выдающего прекрасный вкус изыска; с царственной осанкой благородной дамы средних лет она размеренно движется по утоптанной тропинке, не глядя на пробирающихся по глубокому снегу Евтеева и Саюшкину.
– Женщина! – воскликнула Марина Саюшкина. – Вы в кабак? Без сопровождающего не боитесь?
– Меня в нем не обидят, – ответила Виктория. – Хотя и видеть не хотят.
– Что вы пробормотали? – не разобрала Марина.
– Не лезь ты к ней, – сказал Евтеев.
– Я из женской солидарности! – заявила Марина. – Когда я ходила пропустить рюмочку с отцом, ко мне не приставали, а когда ходила без него, меня облепляли с мыслью овладеть мною как можно скорее… воспоминания ломают меня об колено. В том числе, и приятные. Мужчины меня угощали, прощупывали, завязывались романы, происходили горячие обжимания, для моей прорезавшейся женственности был золотой век. А у вас? У вас не депрессия?
– У меня не наплывами, – сказала Виктория.
– Мужчин-то вы привлекаете? – не очень расслышав, спросила Марина. – До ручки кого-нибудь довели?
– Не выпытывай ты это, – сказал Евтеев. – Это глубоко личное.
– Да не преувеличивай! – воскликнула Марина. – Что еще за секреты…
– Депрессии у меня постоянная, – ни к кому не обращаясь, сказала Виктория, – и я ее не ощущаю, перехода же нет… между хорошим и плохим. Состояние стабильно.
ВОШЕДШАЯ в салун Виктория виновато посмотрела на хозяина заведения Захоловского, чья голова высилась над барной стойкой, за которой он сидел, равнодушно взирая на дверь.
Получив от Захоловского обдавший ее неприязнью взгляд, Виктория уселась за столик и уже оттуда принялась смотреть на хозяина заведения с тем же выражением лица.
Дмитрий Захоловский на нее не смотрел, но вызванные ее приходом негативные эмоции его не оставили: на зашедших вслед за ней Евтеева и Саюшкину он взглянул резко уничижительно.
– Я у вас был, – сказал Евтеев. – Вы меня помните… она лежала в снегу.
– Налить ей водки? – спросил Захоловский.
– Затуманивать ей мозги вы погодите, – сказал Евтеев. – Ситуация подходящая, но сначала определимся по-трезвому: ее дом взорвали и оставили девушку без жилья, о чем я, как не лишенный сентиментальности, сожалею. Думаю проявить учтивость и комнату для нее снять.
– В моем заведении? – спросил Захоловский.
– Она говорила, что вы сдаете. Кое-кого из ваших постояльцев я и сам видел. Он возник на лестнице, когда мы беседовали о торговце наркотиками, который наверняка ими торгует… я легко со всем соглашаюсь.
– Вы видели и второго, – сказал Захоловский. – Из живущих у меня.
– Кого? – осведомился Евтеев.
– Михаила «Косматого».
– А-ааа, – протянул Евтеев. – Уголовник в автобусе. Разъедаемый преступными замыслами, но помельче, чем терроризм – динамит под дом не заложит, а белье с веревки сопрет. И будет трепаться, бахвалиться, на малину я возвращаюсь с наваром, дайте мне дополнительную порцию почитания…
– «Косматый» не трезвонит, – сухо сказал Захоловский. – Подобное замечено за тобой. А ты дочь Саюшкина?
– Отцом я не избалована, – промолвила Марина. – Деньги на посещение салуна он нахожил, а на нарядную одежду для дочери не выкраивал. Как куколка, я не одевалась. Летом в застиранном платье, зимой вот в этом… в городском клубе меня бы завернули с порога обратно, но отсюда не гонят. Не кричат: «ступай-ка ты домой!», посколько знают, что у меня с домом.
– Отец при взрыве не погиб? – спросил Захоловский.
– Тогда бы я пришла к вам вся зареванная, убитая горем, ведь потеря отца расстраивает… бьет по мозгам. Если бы взрыв меня и не зацепил, я бы рухнула без сил около дома, и этот мужчина меня бы не обнаружил, и я бы скончалась вслед за отцом… когда рвануло, мы с ним у нашего забора болтали. Отец пояснял мне смысл пословицы, в которой говорится, что Будде подобен лишь тот, кто ни о чем не ведает. Не дослушав, я стала выспрашивать отца о его странствиях по странам Востока. Рассказывать о них он не любил.
– Саюшкин ездил в Индию? – поразился Захоловский. – Меня и самого помотало по свету, но он… и в Индию…
– Чего вы заладили про Индию? – спросил Евтеев. – Узбекистан, Таджикистан, Киргизия – чем вам не страны Востока? Туда-то он мог заезжать?
– Ну и сказал бы, что работал в Киргизии, – промолвил Захоловский. – Поля по комсомольской путевке орошал. А то страны Востока, мистицизм и таинственность…
ВНУШИТЕЛЬНЫЙ, пыщущий основательностью дом фермера Каткова. Наряду с самим фермером и его сыном Борисом употреблением выставленной на обеденный стол простой пищи занимаются и двое работающих на Каткова людей южной народности.
Не без чрезмерной жадности наполняя нутро, Рашид с Махмудом постепенно выводят из себя страдающего отсутствием аппетита фермера; Борис, подобно отцу, к еде почти не притрагивается, но в лютое раздражение пока не впадает.
– Круто вы рубаете, – процедил фермер. – На дармовщину-то ох, как идет! Работники вы удалые, и в другие месяцы вы свой хлеб отрабатываете, но в зимние занятость у вас хромает. Работы на ферме немного. Чего вы не уезжаете к себе? Повидались бы с родными, погрелись под солнцем… под вашим.
– А у вас не тот солнце? – спросил Рашид. – Какой-то особый?
– У вас оно жарче, – ответил фермер.
– Не точно говоришь, – сказал Рашид. – У нас солнце такой же – другой солнце нет.
– Ты тут не борзей, – промолвил Борис. – Не астроном. Он бы просветил тебя насчет космоса, в котором столько всего есть, что тебе и…
– Ладно! – сказал фермер. – Нет и нет. Одно общее солнце, и под ним человечество, дружба народов… так, чего вы не едете в ваш аул?
– Хотим ехать, – сказал Махмуд.
– Ну, и в чем помеха? – спросил фермер. – Поезда не ходят?
– И они ходят, – ответил Махмуд, – и самолет летит, но билет дорого стоить, а ты нам мало платить.
– Зато я вас много кормить, – проворчал фермер. – За зиму вы у меня разжиреете.
– Пища не тот, – отмахнулся Рашид.
– Мы сами себе готовить, – сказал Махмуд. – Пока твой жена не пропал, она нам вкусно варил и делал румяный булочка. Мы кушали ее с молоко… но твой жена ушел. А перед тем мычал, как корова.
– Она очень уставал, – сказал Рашид. – Наш женщины и то отдыхать побольше, однако ты муж – ты командир. У нас муж главный: как наш жена не мучай, уйти она не посмеет. Если денег нам дашь, мы слетать к себе и привезти тебе настоящий жена.
– А кого ты ему думаешь? – спросил Махмуд.
– Племянницу Мублуды, – ответил Рашид. – Она на лицо не мил, но покорный и в плечах широкий, для фермы она в самый такой раз, и мне тебе…
– Умолкай, – промолвил фермер. – От племянницы Мублуды я отказываюсь. Супруга у меня уже есть… и она отыщется. Ее потянет, если и не ко мне, то к нему – у нее здесь сын. Материнские чувства в ней скажутся.
ЖЕНА фермера Каткова грустит в доме лесника Филиппа. Анна не глупа, очень худа, она сидит и ни на что определенно не смотрит; намеренно мелькающий у нее перед глазами лесник, устав от неудач по части привлечения ее внимания, отхожит в другой угол, где его отложившая вязание тетка обособленно проверяет спицу в качестве колющего оружия и не хочет ни с кем говорить.
Не нашедший понимания лесник возращается к Анне Катковой.
– О ком-то печалишься? – спросил он.
– Вздыхаю, – ответила Анна. – Все так резко переменилось. И ничего не изменилось… в смысле настроения. Нагрузка стала в сто крат меньше, а оно не улучшилось. Желания жить я не чувствую.
– Может, тебе работой взбодриться? – спросила Изольда Матвеевна. – Прибраться, у плиты постоять…
– Этим я занималась у мужа, – сказала Анна. – От него, если помните, я ушла.
– Из-за любви, – промолвил Филипп. – Ты же меня полюбила? Тетка утверждает, что у фермера ты выдохлась и к кому прибиться, все равно тебе было. Я считаю иначе. Рассчитываю на взаимность.
– А ты что, меня любишь? – поинтересовалась Анна.
– Ты сама рассуди, – сказал Филипп. – У меня с фермером не настолько поганые отношения, чтобы лишь из вредности жену у него уводить. Прознав, у кого ты живешь, он на меня озлобится, и бывшая между нами терпимость будет навек изничтожена. Меня волнует твой сын.
– И меня, – сказала Анна. – Я ему мать и я должна…
– Как мать, ты ему послужила, – перебил ее Филипп. – Он давно вырос, и в твоей опеке не нуждается – он почти взрослый, и это проблема… когда фермер придет тебя отбивать, он захватит двух работников и сына, которого я возьму в прицел в последнюю очередь, но дело дойдет и до парня.
– Работников положу я, – поглядев на побледневшую Анну, сказала Изольда Матвеевна. – Фермера тоже мне или ты завалишь? Рискни они перелезть через забор, я… ха… без промашки! Как во врагов и сволочей. Нарушителей границы.
– Ты, тетушка, мыслишь четко и ясно, – пробормотал Филипп. – Разумно! А у меня примешиваются помыслы сердца… мне неохота смотреть на женщину, над убитым сыном рыдающую. На нее! Я ее обожаю!
Анна Каткова, взрогнув, равнодушно кивает головой.
МАРИНА Саюшкина полулежит на кровати. Совершая в снятой для нее в салуне комнате мелкие телодвижения, она пытается придать себе наиболее соблазняющий вид и томно смотрит на Александра Евтеева, стоящего у приоткрытой двери и прислушивающемуся к тому, что происходит в коридоре.
Оттуда не доносится ни шороха.
Евтеев с шумом захлопывает дверь и, повернувшись к Марине, осенившей его мыслью с ней не делится.
– Ты меня не подвел, – промолвила Марина. – Выбил-таки комнату. Избавил от бездомных скитаний. Как ты хозяина уговорил? Я что-то не отследила. В салун зашел художник-композитор Юпов, и мы заболтались: не как самец с самкой, а чисто по-интеллигентному – о красках, нотах, совсем не о погоде… он с усмешкой мне говорил, а я морщила лоб, я впитывала. На тебя не глядела. Ты не злишься?
– Ничуть, – сказал Евтеев.
– А Захоловский… ну, хозяин – он же не планировал сдавать.
– Я ему заплатил, – пояснил Евтеев. – За пять дней он с меня… урвал словно бы за пять дней в столичной гостинице. Торговаться он умеет. Его бизнес не прогорит.
– Да бизнес-то у него в продаже выпивки, а комнаты он не сдает – те, кто их занимает, живут в них задаром. Они обычно его друзья, ну или важные персоны… а ты ему ему не друг. Если заплатил, то и человек ты… не первостепенный. Я – дура! Ты потратился, добыл для меня жилье, а я тебе унижаю… я искуплю. Меня так и подмывает заработать прощение.
Подойдя к Александру, Марина Саюшкина начинает судорожно снимать с него одежду.
Александр Евтеев это допускает.
МИХАИЛ «Косматый», рассевшийся на стуле и воззрившийся на мигающую лампу, иступленно горланит «По тундре, по железной дороге».
ЧЕРЕЗ стену от него Александр Евтеев, удовлетворяя в постеле млеющую Саюшкину, слышит сбивающий настрой голос и делает страшное лицо, подбирающуюся к оргазму девушку не пугающее.
ПЕСНЯ «Косматого» доносится и до присевшего у себя в номере за стол сектанта Доминина.
Добродушно улыбнувшись, Григорий Доминин стал подпевать.
ДМИТРИЙ Захоловский размышляет за стойкой, стриптизерша Волченкова, двигаясь, раздевается; представитель государства Чурин подкладывает в борщ сметану, нескладный почтальон Гольцов хлебает водку под картошку, водка переливается и в рюмке, артистично зажатой между пальцев художника-композитора Юпова, утомленно взирающего на собравшийся здесь контингент, в чьей совокупности ему по душе только Виктория, засмотревшаяся за Захоловского, сидя за ближним к нему столом.
– Ешь, пока горячее, пей, пока холодная, – пробормотал Юпов. – Зеленых мидий и обжаренных лангустов в меню не обозначено, а я бы испробовал… и запеченных крабов. Я же богема этой дыры. И где утонченные вина? Где помешанные на творчестве собеседники? Символисты, имажинисты… здесь лишь представители критического реализма. Жрущие водку почтальоны.
– И сколько же нас? – спросил почтальон Гольцов. – Коли ты напился, я у тебя расползаюсь и разбиваюсь на множество разнообразных, сидящих и ходящих, но не один из них не представитель. Государство у нас представляет он.
– Принимайте меня всерьез, – промолвил Чурин. – Не заводите ненужных связей.
– На конспиративной квартире шепчутся бунтари, – сказал Юпов.
– Чего-чего? – заинтересовался Чурин.
– К ним подлетают фламинго, и все вместе они трепетно приближаются к стене, на которой висит моя картина. Торжественность подчеркивается звучащей в комнате ораторией – величественные звуки идут от картины. Состав исполнителей выписан мною на холсте. Хор облачен в искрящиеся шинели, на солисте трещащий по швам сюртук и шляпа из черного фетра… лицо для него я взял у вас. Придал выражению совестливость, представителям государства свойственную.
– Ты, Юпов, мечтатель, – промолвил Чурин. – С уклоном на провокацию. Поддержка производителей культуры в наши задачи входит, но твои картины государство не приобретет.
– Не отвалит тебе и за музыку, – сказал почтальон Гольцов.
– А-ты то чего выступаешь? – окрысился на него Юпов. – Почтальон, да? Зарплата у тебя от государства, и ты, конечно, в системе – с теми у кого бодрые, осуждающие голоса… чей тон не терпит возражений… я говорю более мутно. К казне не протискиваюсь. Безбедное существование обеспечивается мне моей популярностью за границей, где галереи бьются за мою живопись, а знаменитые дирижеры рвутся исполнить…
– Вранье, – промолвил Захоловский. – Ты живешь на пенсию твоей матери.
– Да ты что, – возмутился Юпов, – что… что ты сказал… да я…
– Мы все в теме, – заявил Гольцов.
– Какой еще теме?! – воскликнул Юпов. – Вы обалдели?! Что за пенсия, о чем вы…. я с матерью вообще не знаюсь!
– Но деньги-то тебе от нее поступают, – сказал Чурин. – Она жаждет разделить с тобой достающиеся ей крохи, и ты маме не отказываешь. Ведешь себя, как примерный сынок.
– Не по-мужски, – сказала Виктория.
– Мужчины зарабатывают сами, – сказал Гольцов.
– Почтальоны? – процедил Юпов.
– А чем почтальоны хуже? – спросил Гольцов.
– Если мужик почтальон, – усмехнулся Юпов, – он… он по уши. И ему бы не вякать! Не заводить разговоров о мужчинах, поскольку мужчина-почтальон звучит позорно… выдает твое ничтожество.