– Людишки говорили, – прихлебывая пиво, рассказывал один из подданных Серого Дюка, Билл Пугач, – что у некоторых крыс глаза горят зеленым огнем. Я не верил, а намедни сам увидел. Говорю с Вонючкой – это побирушка со Старого рынка, – а она сидит поблизости, жирная, здоровая, рыжая. Я на нее замахнулся, она и не шевельнулась, ощерилась, а глаза полыхают ядовитой зеленью, прям, как… как даже не знаю, что. Страшно стало, – он содрогнулся, – жуть. И они, – он пригнулся над столом ближе к Лодо, сидевшему напротив, дохнув вонью сроду не чищенных зубов и пива, – повсюду. Смекаешь? Шпионят они. Зуб даю! Вот сейчас сидят где-то рядом, – он нервно оглянулся, – и слушают. Кто ее, крысу энту, заметит, ежели она схоронилась в щели какой? Так что говорю я вам: осторожнее надо быть. И планы свои обсуждать подале ото всех темных углов.
Лодо тоже слегка поежился. Сама мысль о крысах-шпионах показалась ужасающей. От таких соглядатаев и в самом деле невозможно укрыться и обезопасить себя. Но что прячется в глубинах Красной Скалы? Вот, что его волновало теперь больше всего. Этого пока что не знали даже пронырливые подданные Серого Дюка.
Гэбриэлу очень редко снились сны. И еще реже ему снились хорошие, или нейтральные сны – почти всегда это было что-то тягостное и настораживающее. Он до сих пор помнил сны о Марии, которые и заставили его все бросить и поспешить ей на помощь – как потом оказалось, успел он в последний момент. И когда ему приснилась Алиса – точнее, сон про Алису, – Гэбриэл проснулся среди ночи от того, что сердце сжалось и заколотилось к груди, как ненормальное, так, что даже страшно стало. Ему приснилось, что сад его Солнышка увядает, цветы осыпаются трухой, и он не видит Алису, но слышит, как она рыдает над своими цветами. Гэбриэл поспешил ей на помощь, но сухие кусты и какие-то непонятные колючки мешали ему, и, обходя их, он все дальше и дальше уходил от Алисы. Сон так сильно похож был на те сны, что снились ему в Садах Мечты – не сюжетом, а общим ощущением надвигающейся беды и потери, – что стало жутко. Алиса спала рядом, неслышная, как всегда, и Гэбриэл, приподнявшись на локте, несколько минут просто смотрел на ее прелестное личико, во сне такое спокойное, немного детское, с приоткрытым ртом и тенями от ресниц под закрытыми глазами. Света из окна на их постель падало немного, но для полукровки этого было вполне достаточно. Насмотревшись, Гэбриэл заставил себя успокоиться и лечь обратно. Но волнение не уходило. В голову лезли дурацкие мысли о драконах, почему-то о Ключнике, о Барр, о том, что он так и не рассказал Алисе о том, что узнал о себе в Дунькиной башне, и она понятия не имеет, что внутри ее мужа спит дракон. О том, что ему рассказали про дракона-лича – и о том, что и это он скрыл ото всех, даже от Гарета. Как советовал ему Афанасий Валенский, Гэбриэл честно спросил себя, чего он боится – и честно же ответил: боюсь, что этот замечательный отрезок времени, когда все так здорово, так красиво, так все довольны и спокойны, закончится прямо сейчас. Оно и так закончится – и очень скоро. Так пусть все сполна насладятся последними днями покоя.
Может, он и не прав. Может, они теряют драгоценные минуты, чтобы что-то успеть, как-то что-то предотвратить – но что? Гэбриэл не представлял себе, что можно здесь сделать. Только ждать. Смотреть, как радуются окружающие, как строят планы и рассуждают о возможном будущем… Которого, крайне вероятно, просто нет. Так зачем портить им то, что еще осталось в их настоящем?
У Птиц не было обычая праздновать удачные вылазки и операции, но Кошки привыкли отмечать любой успех пышно и шумно. Вот и теперь закатили прямо на корабле пирушку с песнями, танцами, пьянкой и драками. Причем больше всех отличилась Манул, которая сначала завела своими откровенными танцами контрабандистов, а потом сама же и набила им морды, чтоб «руки не распускали, слабаки!». Сова, восхищенная наглостью атаманши Кошек, углядела наконец-то в ней родственную душу, и две оторвы, обнявшись, сначала пили из одного бокала, потом вдвоем пошли танцевать, куражась так, что даже Конфетка, признанная в этом деле непревзойденной, разозлилась и убежала на палубу. А Сова с Манул, напившись в дрова, обнялись и разрыдались на плечах друг у друга, признавая, что «нету настоящих мужиков, нету-у, слышь, подруга, как жить-то?!». Ворон, слегка обидевшись, все же сгрузил на собственное мужское плечо тушку своей боевой подруги и унес ее в трюм. После чего Манул и вовсе расстроилась: у Совы, может, и «нету-у», а вот у нее вообще нет, и это обидно. Вепрь, которому предназначались все ее выходки, танцы и провокации, пил, не пьянея, смотрел на них своими нагловатыми холодными глазами, и почему-то отнюдь не рвался доказать молодым, интересным из себя дамам, что настоящие мужики очень даже есть. Это показалось основательно нагрузившейся Кошке жесть, как обидно. Она опрокинула в себя очередной бокал можжевеловки, встала, демонстративно поправила бюст, и пошла прямо к нему. Ну, как прямо? В целом придерживаясь курса. Вепрь, встретившись с нею взглядом, чуть поднапрягся. Вообще-то, танцы двух оторв его завели, – и не только его, не отнять. Он прежде и подумать не мог, что две бабы, в танце ласкающие друг друга – это так заводит! Смотрел и смотрел бы… И даже злость Зяблика ничего не меняла. Но в то же самое время Вепрь, как подавляющее большинство мужчин, – даже полуэльфов! – боялся смешных и нелепых ситуаций, особенно тех, где сам становился главным действующим лицом. А выражение лица пьяной в хлам атаманши Кошек обещало именно ее: нелепую, омерзительную, смешную и безвыходную ситуацию, в которой он, Вепрь, станет посмешищем. Причем в любом случае и при любом исходе… И Вепрь позорно бежал с поля боя – впервые в жизни. Не боявшийся ни черта, ни Хозяина, ни Красной Скалы, от пьяной Кошки он дал деру, как распоследний овечий хвост – и ничуть при этом не стыдился своего поступка.
Манул, занятая удержанием равновесия и направления, не сразу заметила, что объект ее хотелок удрал. Зато на его месте обнаружилась Зяблик, как раз отлучавшаяся по своим девичьим делишкам. Разочарованная Кошка, пьяно сощурившись на соперницу, громко – хотя ей самой казалось, что говорит она чуть ли не вполголоса, – заявила:
– Что, курица ощипанная, спрятала своего мужика от меня, и думаешь, тебе это поможет?!
– А твое какое дело, кошка драная? – Не осталась в долгу Зяблик. – Нечего бегать за чужими парнями, проститутка подзаборная, а то как бы тебе кто рожу-то твою не расцарапал!
– Уж не ты ли?! – Фыркнула Манул, покачнулась, но устояла на ногах и, чуть нагнувшись вперед, произнесла раздельно прямо в лицо Зяблику:
– Ха. Ха. Ха. Грозилась одна такая, теперь выходит только ночью, чтобы рожей своей страшной людей не пугать!
– На свою рожу посмотри! – Огрызнулась Зяблик. – Тебе самой при дневном свете перед мужиками лучше не светиться, старушенция рябая!
Манул, у которой и в самом деле лицо было слегка трачено оспой, – совсем немного и почти незаметно, – и которая была старше Зяблика лет на восемь, пришла в ярость. Выхватила кинжал, присланный для нее в Гленнан Гаретом Хлорингом, и о, чудо, – мгновенно перестала пьяно покачиваться. Те из ее банды, кто не мог сражаться даже пьяный, долго не жили. Зяблик в долгу не осталась и под общий возбужденный гул тоже обнажила оружие.
– Дамы, дамы! – Встревожился, вставая между ними, Ворон, который только что отнес в трюм свою боевую подругу и сгрузил ее на их общую койку. – Спокойно, дамы, пакс!
– Уйди, подкаблучник! – Фыркнула Манул. – Своей Сове ступай, пеленки постирай!
Контрабандисты, из тех, кто еще способен был что-то соображать, радостно загоготали. Им все происходящее казалось жутко забавным. Ворон чуть покраснел, но старался сохранять спокойствие, про себя в тысячный раз чертыхаясь и проклиная своё согласие связаться с Кошками, а главное – свой давний с Манул секс. Пьяная Кошка могла и выдать во всеуслышание что-нибудь об этом, и разбирайся потом с Совой… Черт бы побрал этих баб!
А виновник всей этой кутерьмы, заметив на палубе расстроенную Конфетку и рассудив, что довольно с него пьяных девок, потихоньку, пока она его не заметила, спустился на причал.
Светало. У дальнего края деревянного причала, где жались рыбацкие лодки, собирались потихоньку местные рыбаки, переговаривались негромко, зевали. Молчаливые утренние чайки по большей части сидели на всех выступающих предметах в порту и посматривали на происходящее сонными глазами. Вепрь, позевывая, тоже смотрел: на чаек, на рыбаков, на спокойное море и небо карамельных оттенков. Рыбаки оживились: на причал пришла какая-то женщина с тележкой, на которой стояли две большие корзины. На крышке самой большой корзины сидел ребенок, месяцев пяти от роду, в длинной, до середины икр, грязной рубашонке. Остановившись, женщина довольно бесцеремонно сняла его и плюхнула на доски причала рядом с собой, открыла корзину, и до Вепря даже здесь донесся упоительный аромат домашней выпечки. В обмен на свои геллеры, рыбаки получали от торговки свертки, кто побольше, кто поменьше, кое-кто в придачу к свертку получал еще глиняную бутылку. Получив сверток, рыбак отходил к своей лодке и начинал готовиться к отплытию.
Вепрю вдруг так захотелось свежих, с пылу-с жару, пирогов, что аж слюнки потекли. Он нашарил в кармане несколько геллеров, которые утаил от своей боевой подруги, и подошел ближе. Ребенок, чумазый мальчик-кватронец, повернул в его сторону головенку и уставился круглыми серыми глазками. Он молчал и вел себя на диво тихо, не вертелся, не хныкал, не тянулся к женщине, которая, судя по возрасту, могла быть ему только бабушкой или, на худой конец, теткой, не требовал к себе внимания. Вепрь подмигнул ему, и глазки малыша раскрылись шире, но больше никакой реакции не последовало. Торговка отдала последнему рыбаку сверток – запах выпечки стал еще сильнее, так, что у Вепря забурчало в животе. На пирушке в честь великой победы было полно выпивки, а вот с закуской было похуже.
– Слышь, мамаша, – начал Вепрь, – пироги-то оста…– И осекся. Женщина взглянула на него и тоже онемела. Несколько секунд они смотрели друг на друга, отчаянно желая только одного: как бы мгновенно очутиться очень далеко отсюда и быстренько развидеть друг друга. Совсем. А потом Вепрь сглупил. Так фатально он не тупил еще, пожалуй, никогда в жизни, считая себя, и не без оснований, умником. На лице женщины читался такой ужас, что сделай он сейчас детское: «Бу!» – и она ринулась бы прочь, теряя тапки. Но ведь Вепрь на полном серьезе копил деньги для Жанны, дочери вот этой-вот тетки, чувствуя себя виноватым за тот случай на рынке в Найнпорте. Эта девчонка, ее испуганный взгляд и детское: «Мама!», часто, непрошенные, всплывали в памяти даже еще до того, как герцог Элодисский отловил Дикую Охоту, и жизнь Вепря радикально поменялась. Деньги он кое-какие скопил, а вот оказии передать или переслать их Жанне все не подворачивалось. И тут надо же! Такая встреча! Приняв это за улыбку судьбы, Вепрь заискивающе улыбнулся и произнес миролюбиво:
– О, мамаша! А у меня ведь, это… деньги для вашей дочки тут… – Он полез за пазуху. – Некрасиво так получилось тогда, но я…
До женщины не мгновенно, но довольно быстро дошло. Лицо исказилось, губы поджались, глаза сузились.
– Откупиться удумал! – Голосом, дрожащим от ярости и торжества, громко вопросила она, и Вепрь отшатнулся, мгновенно вспомнив про Конфетку, которая, возможно, все слышит. – Опозорил девчонку, загубил, довел до смерти, и деньги мне суешь за нее?! Дочки нет, муж позора не пережил, а ты деньгами решил мне заплатить за это?! Я из родного города бежала, чтобы с позором этим не жить…
– Мне жаль. – Выдавил Вепрь, и женщина всплеснула руками:
– Каяться вздумал?! Да кому оно нужно, покаянство твое?! Дочку мне новую купишь?! Мужа воскресишь?! Не будет тебе прощения, нелюдь окаянная, слышал?! – она потрясла перед ним стиснутым кулаком. – Сдохни непрощенный, сдохни в муках!
– Да иди ты… – Шарахнулся от нее Вепрь. Ну, вылез с деньгами своими, додумался! Не дурак, да?! А женщина подхватила под мышки тихо захныкавшего малыша и довольно грубо шлепнула его на причал перед Вепрем:
– Лучше выблядка своего забери, мочи нет, видеть его, твареныша паскудного! – И, не успел Вепрь сообразить, что к чему, а она уже, прихватив корзинки, бросилась прочь.
– Э-эй, мамаша! – Испугался Вепрь, но та только прибавила ходу. Вепрь осторожно скосил глаза на ребенка. Тот сопел и молчал. Ненужный, нелюбимый, он инстинктивно старался производить как можно меньше шума и, такой маленький, уже понимал страх, одиночество и свою ненужность. Вепрь быстро отвел глаза, повернулся и тоже пошел прочь. Чего это – его выблядок-то? Их тогда десять человек было… Подберет кто-нибудь, поди, порт большой, рыбаков и матросов много… «А если он сейчас ползет к краю и в воду вот-вот свалится?» – Мелькнула непрошенная мысль. И еще одна: «А если мой?». Выругавшись сквозь зубы, Вепрь обернулся. Так и есть: малой молча, неуклюже ползет к самому краю причала!
– Твою ж… – Громко выругался Вепрь, метнулся, перехватил, поднял на вытянутых руках, придирчиво всмотрелся в чумазую мордашку. Кватрончик, да. А вот похож или нет – вообще непонятно. Ребенок оказался плотненьким, горячим и неожиданно тяжелым. Вепрь испытующе смотрел на него, отыскивая хоть тень сходства, а тот смотрел на Вепря круглыми глазенками и молчал, сопел, сучил грязными ножками. Рубашонка задралась в руках Вепря, и оказалось, что больше на нем ничего нет, и что это точно мальчик.
– Как звать-то? – Тоскливо спросил Вепрь в пустоту, но ему неожиданно ответили:
– А Тваренышем, это, кличет-то она его.
Рядом вдруг обнаружился мелкий, грязный, небритый персонаж в неописуемом рванье. Когда Вепрь, обернувшись и скосив глаза вниз, наконец-то его заметил, тот щедро улыбнулся ему во все свои три коричневых зуба и предложил:
– Так это, ежели не нужон-то, так я это, заберу? = И облизнулся. Вепря передернуло.
– Пшел вон! – Процедил Вепрь сквозь зубы и, перехватив ребенка под мышку поперек живота – тот закряхтел, как щенок, – пошел к кораблю. Ничего. Девок много, присмотрят. Оставит с остальной малышней у эльфов, делов-то!
– Не ной! – Велел снова захныкавшему тихонько ребенку. – Хуже, чем было, все равно не будет, это я тебе точно говорю.
– Что ты там носом приклеился? – раздраженно спросил капитан большой грузовой баржи у молодого матроса, который пытался заглянуть в один из больших заколоченных ящиков, стоявших на палубе. Ящиков было восемь, сделаны они были из толстых крепких досок, да еще поверх заколочены крест-накрест.
– Интересно же. – Ответил матрос почему-то шепотом. Капитан сплюнул:
– А мне нет. И тебе совать туда нос не советую.
– Ты знаешь, что там?
– Нет. – Капитан скривился. – И знать не хочу.
Матрос поковырял щель твердым грязным ногтем указательного пальца, и вдруг ему почудились как бы шорох и тихий стрекот внутри. Он отпрянул, перекрестился.
– Пшел отсюда! – Выругался капитан. – Делом займись, салага! – И матрос опрометью бросился прочь.
Зла не хватало на все! Ящики погрузили ему на баржу в Найнпорте, по приказу ведьмы Барр. Попробуй, не возьми, и попробуй, не доставь! Сам быстро в ящик угодишь и застрекочешь. Теперь вот жди ее, чертову ведьму, пока соизволит прибыть. С одной стороны, Грачовник – это еще территория Южных Пустошей, где власть герцога Элодисского пока что является скорее номинальной. С другой – Копьево всего в восемнадцати километрах, а туда с таким грузом в открытую уже лучше не соваться. Да и проклятый Грэй, говорят, не боится даже до Жабьих Болот добираться со своими бойцами, охотится на людей Драйвера. А он, Жан Сорвиголова, между молотом и наковальней… Эх. – Он основательно приложился к пузатенькой фляге. Когда-то он мечтал о собственном корабле, о морских просторах, о дерзких рейдах, о дорогой контрабанде. Приобрел баржу, набрал команду. Казалось: скопит деньжат и купит корабль. Но время шло, а деньги не копились. Нет, деньги водились, как же. Порой весьма и весьма солидный куш удавалось отхватить… Вот только скопить все не получалось. Уходили шальные деньги, как вода сквозь пальцы. Все казалось: ну и ладно, еще добуду! И добывал, и снова терял, а время-то идет, зубы выпадают, волосы редеют и теряют цвет, каштановый, между прочим, когда-то. И все чаще мысли приходят нехорошие: не будет у тебя никогда корабля, и морские просторы приласкают кого-то другого, не тебя.