И особенно тошно вот в такие дни: когда торчишь здесь, на краю дощатого длинного причала, в унылом Грачовнике, где даже шлюх всего две, которые, пока ты их имеешь, в носу ковыряются и в потолок скучно смотрят, словно надоело им все это до чертиков… Хотя, почему словно? Но хуже всего ночью. Днем он старался как-то не думать об этих ящиках и их содержимом, но с наступлением темноты становилось жутко. От ящиков явственно дышало холодным, черным ужасом, не смотря на тишину в них. Впечатлительные из матросов – и капитан в том числе, – прям таки чувствовали, прям таки всей кожей ощущали ползучий страх, липкий, вездесущий, бессмысленный. Да и запахом порой ощутимо тянуло от ящиков страшным – тлена, могилы, разложения. Нет, не хотел Жан Сорвиголова не то, что знать, но даже догадываться о содержимом этих деревянных коробок! На ночь матросы собирались в местный кабак, но на вахте оставляли пару несчастливцев – и те всю ночь сидели подальше от ящиков, со светом, с крепкой выпивкой, которая приглушала страх – но не шибко.
Да и поселок был – так себе. Жители в Грачовнике – скрытные, лихие. Многие уходят на промысел в протоки и топи Далвегана, простирающиеся напротив, сколько хватает глаз. Здесь еще берег Фьяллара крепкий, обрывистый, сложенный из желтовато-белого известняка, чистый, а напротив – сплошные топи, заросли камышей и осоки. И протоки среди этих камышей в полтора человеческих роста, где, говорят, нечисти, оставленной феями – до жути. Но народ отправляется в эти самые протоки, чтобы ловить речного зверя – бобров, норку, ондатру, – птицу и рыбу. Которые и не возвращаются… Бабы под стать мужикам – крепкие, мрачные, неприветливые. На доброе слово в лучшем случае рожу кривят и отворачивают… Нет, не любил Сорвиголова этот порт. Даже кабак ему не нравился, хотя кабатчик радовался долгой стоянке баржи, и изо всех сил привечал ее капитана и матросов. Единственное, чего ему хотелось – это скорее отделаться от ведьмы и ее груза. И желательно навсегда.
Собираясь очаровывать Киру, Драйвер решил особо не заморачиваться. Что она видела, эта тварь, что знает? Ферму, Сады Мечты и жалкие объедки? Пустить ее в свои покои, дать попробовать нормальной еды, поговорить ласково – и потечет, никуда не денется. Кто-то посмел усомниться, что он, Теодор Драйвер, не сможет приручить какую-то там помойную тряпку? Серьезно?!
Осторожно ступая босыми ногами по блестящему красивому полу, Кира подошла к его столу, покрытому дорогой парчой и уставленному роскошными блюдами, и замерла, чуть сжавшись. Она была в бесформенной серой рубахе, с простой косой – и все равно, красивая. Изящное эльфийское сложение побеждало даже уродливые тряпки. Но Драйвер ее красоту игнорировал совершенно искренне. Он с удовлетворением и веселым презрением окинул взглядом ее убогую рубашку и чуть усмехнулся. Вот это хорошо, это правильно! Такими они и должны быть: босыми, битыми и немыми. И никак иначе! Им только дай лазейку, позволь почувствовать свою волю, и они начнут борзеть, завоевывать пространство, обустраиваться – тут он на миг стиснул зубы, подумав о Барр. Любая! Любая, каждая – тварь, предательница и враг! Интересно, понял ли, наконец, Гарольд, какую он, Драйвер, ему услугу оказал, избавив от спесивой эльфийки?
– Садись. – Сказал почти ласково. Тяжелый стул он намеренно поставил так, чтобы садиться ей было неудобно, и так же намеренно не стал скрывать презрение и насмешку, глядя, как она пытается подвинуть стул своими бледными, тонкими от постоянного недоедания, руками, теряясь – как ему казалось, – под его взглядом. Не сумела, села неудобно, боком. И Драйверу приятно было знать, что ей неудобно и некомфортно. А зря он, однако, не делал этого раньше! Неплохое развлечение. Жаль, недомогание, которое трепало его последнее время, не дает по-настоящему насладиться даже этими маленькими радостями. Он мельком подумал, не отдать ли девку своим телохранителям, которые, как всегда, находились здесь же? Но, пожалуй… нет. Не сейчас. Пусть расслабится, «потечет», решит, что здесь она в безопасности… Или нет? Барр будет недовольна… но и к черту Барр!
– Угощайся. – Сделал он широкий жест. – Сегодня тебе можно.
– Серьёзно? – Она подняла на него глаза. Ни капли не смущенные, не запуганные и не робкие, темные, почти черные, один из которых чуть косил, придавая ее взгляду какую-то особую выразительность. – Ты и не представляешь еще, что мне теперь можно.
– Ты… – Драйвер задохнулся, вне себя от неожиданности. Что?! Он не ослышался – это происходит на самом деле?! Девка, ДЕВКА, в его собственных покоях, мало того, что рот раскрыла, так еще и нагло так?! Не давая ему опомниться, Кира спросила:
– Ручки-то сильно дрожат? Из носа течет, потеешь сильно? Животик крутит, боли мучают, в груди хрипит? Не задумывался, от чего это у тебя?
Драйвер похолодел. Все точно!
– Сердечко колотится порой так, что в ушах шумит? – Продолжала Кира злорадно. – В зеркало не смотрел, десны потемневшие не видел? Это только начало.
– Что… что это значит? – Прохрипел Драйвер. Его телохранители в нише напряглись и даже дышать перестали, ожидая, что будет дальше.
– Это значит, что я тебя отравила. – Ответила Кира спокойно. – Точнее, я тебя давно травлю. И если я тебе противоядие не дам, ты скоро сдохнешь.
– Ты сдурела. – Хрипло сказал Драйвер, отчаянно не желая верить, и в то же время уже поверив, уже скатываясь в пучины паники. – Ты знаешь, что я с тобой сделаю сейчас?!
– Знаю. – Ответила Кира, не дрогнув. – Вы три года со мной и другими это делаете. Я давно уже не боюсь ничего. Надо же, умру! Я давно уже умерла. Вы у меня имя отняли, надежду, свободу, жизнь отняли. Чего мне бояться? Мертвые не боятся. Я сама яд приняла, когда сюда шла. Вы меня даже помучить не успеете, я умру. Но и ты сдохнешь – но, в отличие от меня, долго будешь мучиться. Волосы выпадут, кожа станет дряблой и серой, зубы вывалятся. И будешь ты, – голос ее зазвенел от злого торжества, – лысый, потный, вонючий, беззубый, искать врача, который тебя бы вылечил, но не найдешь! Я этот яд сама придумала. Его даже Вонючка не смог бы опознать и побороть. Давай, убивай меня! – Она повысила голос, глаза горели так, что смотреть в них было страшно. – Рискни!!!
– Ничего. – Драйвер чувствовал, как руки затряслись сильнее, и ненавидя и себя, и ее за это. – Вернется Алекс…
– И что? – Сощурила свои страшные глаза Кира. – Что она сделает? Оживит твой вонючий лысый трупик? Лечить она не умеет. Умела бы – я бы здесь сейчас не сидела. Вы давно бы меня уже убили. Не-ет, я вам нужна. Спасибо Вонючке, вот не думала, что это скажу! – Кира взяла бокал с вином. С тех самых пор, как Гор однажды дал ей вина, она помнила его вкус и мечтала о нем. – А теперь молчи и слушай. – Пригубила вино, густое, терпкое, безумно вкусное. – Ты отдашь мне моего Ларса, и мы с ним будем жить в комнате для твоих гостей. Он будет хорошо есть, его никто не тронет больше. А я буду давать тебе противоядие. Немного, только, чтобы не сдох и не болело ничего.
– А что ты еще хочешь?! – Прошипел Драйвер. Он был бледен, его прошиб пот, руки тряслись, внутри все клокотало от бешенства. Но Кира была права – он был труслив и слаб, в нем не было ни сил, ни мужества настоять на своем, рискнуть и надавить на нее. Жестокий и безжалостный с беззащитными, с сильными он никогда не мог тягаться – даже пытаться не пробовал.
О, как он хотел раздавить эту девку! Она не просто осмелилась нагло говорить с ним, не только посмела причинить ему вред, – она сделала это здесь, в его святая святых, там, где Теодор Драйвер полагал себя полностью защищенным от любого вреда, от любого страха! Сначала Барр, теперь она – но как, как такое могло произойти, немыслимо, невозможно! Это был его рай, его идиллия, его личный мир, где все должно было быть только так, как нужно было ему – он был бог этого мира!
– Я много, чего хочу. – Сказала Кира. Ей тоже было страшно. До этой минуты. Она блефовала – Драйвер мог и не испугаться, решить, что может найти другого врача, вернуть Вонючку… Но он сдался – она видела. От победы и вина слегка закружилась голова. – И все это я теперь получу.
Если бы Драйвер мог видеть, каким затаенным злорадством горят при этом глаза его телохранителей, ему стало бы совсем плохо. Хорошо, что он этого не видел.
Помня о просьбе Маргариты Бергстрем, Алиса все-таки нашла момент, и обратилась к Гарету. Женщины еще не отбыли в монастырь, находились под домашним арестом в ожидании того, как герцог решит их судьбу. Момент она выбрала очень искусно, Гарет был доволен, даже весел, и рядом были только самые близкие друзья и брат. И все равно, упоминание неприятных для него имен вызвало в Гарете легкое раздражение.
– Вы знаете, дорогая герцогиня, – сказал он, тем не менее, вполне ласково, – как неприятно мне само звучание имени: «Бергстрем». Но как я могу отказать вам в вашем ходатайстве? – Он взглянул на брата. – Позовите этих женщин сюда. – Взгляд его упал на Кальтенштайна, и лицо приняло озорное и слегка ехидное выражение – всего на миг, но Гэбриэл и заметил, и понял. – Сколько их – четверо? Всех зовите.
Дамы, трепеща, предстали перед герцогом в саду Алисы через несколько минут. Самая красивая из них была Анна Сэведж, самая молодая – Патриция О’Келли. Маргарита Бергстрем смотрелась на их фоне особенно блекло. Мужчины в роду Бергстремов всегда были видные, крупные, плечистые, носатые, с длинными породистыми лицами. Женщины обладали примерно теми же чертами, что их отнюдь не красило. По мнению Гарета, дама Бергстрем походила на лошадь. Гэбриэл, не так сильно настроенный против нее лично, в целом был согласен: не красивая дама, да.
– Вовсе отменить свой приговор я не могу, дамы отправятся в монастырь, но и пренебречь вашей просьбой, дорогая герцогиня, я не могу тоже, потому монастырь они выберут себе сами. – Гарет выдержал небольшую паузу. – Но так как я сегодня особенно милостив, – он усмехнулся, – я дарую одной из дам шанс. Я обещал вам, граф, – Гарет взглянул на Кальтенштайна, – устроить ваш брак с дамой из древнего и знатного рода. Вот перед вами четыре дамы из самых знатных и древних семей Междуречья. Вашей избраннице я верну титул, свободу и часть имущества, которое она принесет вам в приданое.
Дамы покраснели и растерялись. Анна Сэведж, вполне осознавая свое превосходство над товарками, слегка оживилась и кокетливо потупилась.
Но Гарет недооценил щепетильность рыцаря Кальтенштайна. Тот поклонился всем дамам разом и произнес своим глуховатым низким голосом, как всегда, медленно и слегка уныло:
– Все четыре дамы кажутся мне безупречными и прекрасными, ваша светлость. Я не могу оскорбить трех из них, отдав предпочтение четвертой. Но если одна из них сама захочет взять в мужья вдовца с четырьмя дочерьми, я буду горд…
– Я согласна!!! – Рванулась вперед Маргарита Бергстрем. На несколько секунд все замерли, потрясенные, даже сама Маргарита, которой вдруг стало так страшно! Но сильнее всех были потрясены Гарет Хлоринг и Анна Сэведж. У Гарета окаменело лицо и глаза превратились в синий лед, а Анна самым натуральным образом открыла рот и вытаращила глаза. Первым опомнился Кальтенштайн. Если он и имел в виду красавицу Анну, то ничем своего разочарования не выдал. Учтиво поклонившись на этот раз только Маргарите, он произнес:
– Вы оказали мне неслыханную честь, сударыня. Примите мои руку и сердце, и я не дам вам малейшего повода пожалеть об этом.
Гэбриэл первым понял, что отныне Кальтенштайн перестал быть фаворитом герцога Элодисского. Раз и навсегда. Но сам проникся еще большим уважением и некоторым восхищением в адрес этого человека. Отец прав: рыцари существуют. Говорить о том, что никаких рыцарей нет и не было никогда, любят те, кто сами давным-давно предали все идеалы рыцарства и страстно не желают признать свою низость, пытаются внушить всем и себе в том числе, что благородство, честь, чистота – ложь, притворство, иллюзия.
– Браво, граф. – Сказал Гэбриэл. – Благодаря вам, еще одним Бергстремом на Острове станет меньше.
– Вновь вы оказали нам огромную услугу, рыцарь Кальтенштайн. – Гарет поймал подачу брата, глаза снова потеплели – но не до конца. – В бездну Бергстремов – да здравствует Маргарита Кальтенштайн! Мое слово твердое. Я возвращаю вам, дама Кальтенштайн, замок Шайлар со всеми угодьями.
– А с меня, – сказал Гэбриэл, – пятьсот дукатов приданого. Совет да любовь!
Остальные дамы с трудом приходили в себя. Возможность устроить свою судьбу мелькнула молнией – и исчезла навеки. Особенно потрясена была Анна, которая несколько секунд была абсолютно уверена, что станет графиней Анвилской. Граф, конечно, так себе жених, старый, некрасивый, и не смотря на богатую одежду, все равно какой-то… словно молью траченный. Но в ее-то положении, и привередничать?.. И тут, благодаря этой бледной лошади, Бергстремше, все рухнуло! Машинально подтвердив, что, как и ее подруги по несчастью, она выбирает монастырь святой Бригитты в Разъезжем, Анна подарила напоследок Маргарите такой взгляд, что если бы взглядом можно было убить, Маргарита не только умерла бы на месте, но и была бы самым жестоким образом расчленена на мелкие куски, которые были бы втоптаны в грязь табуном бешеных лошадей!
Счастливице же было не до нее. Вообще ни до кого. Она сама себе не верила, сердце выпрыгивало из груди. Стало вдруг понятным выражение: «Не чуя под собой ног». Именно так она и ощущала себя: словно не стоит на земле, а парит в воздухе, легкая, взволнованная, испуганная, счастливая. В отличие от Анны, Унылый Ганс Маргарите нравился. Длинное его лицо ей казалось благородным и очень привлекательным, низкий глухой голос – волнующим.
Сам счастливый жених, если и ощутил разочарование, если и отдавал в душе предпочтение красавице Анне или юной Патриции, не позволил себе ни единым жестом или взглядом выразить это. Со своей благоверной Унылый Ганс всегда впоследствии был учтив и ласков, неизменно обращаясь к ней не только при слугах и гостях, но и наедине, на «вы», и только «любовь моя». Так же обращалась к нему и жена. Так не бывает, но так они и жили потом: не сказав друг другу ни одного грубого слова, всегда внимательные, заботливые и любящие. Более того! Через год супружества Маргарита подарила своему супругу мальчика – не смотря на свой возраст, двадцать восемь лет, по меркам Нордланда, старуха. Некоторые утверждали даже, будто во время крестин своего позднего сына и наследника Унылый Ганс улыбался, но мало кто этому верил. С падчерицами Маргарита даже после рождения сына была неизменно ласкова и внимательна, а мужа просто боготворила. Гарет, как и думал Гэбриэл, Гансу этой выходки так и не простил по-настоящему, и слегка к рыцарю Кальтенштайну охладел, но Гэбриэл напротив, проникся безграничным уважением, так что в смысле покровительства сильных мира сего Ганс Кальтенштайн почти ничего не потерял.
Узнать, что сэр Гохэн обретается в трактире «У Красной королевы» Дрэду было нелегко, но он узнал. К этому моменту мух стало неисчислимое множество, так как множились они в геометрической прогрессии, и достали они посла-инквизитора так, что он превратился в дерганого невротика, пугая постоянными вспышками неконтролируемой ярости слуг и даже секретаря. Настроение его менялось по нескольку раз за час, он то истерически язвил и смеялся, то приходил в бешенство, то погружался в пучины меланхолии – со стороны казалось, что инквизитор повредился в уме. Понимая, что рассказывать про осаждающих его мух – значит, только подтвердить подозрения, которые он с легкостью читал во взглядах и опасливом поведении окружающих, Дрэд молчал, но ночи ждал с ужасом. Привыкнуть к невидимым мухам оказалось невозможно, они раздражали, бесили, изводили. От них невозможно было ни закутаться в какое-нибудь покрывало, ни отбиться, ни притерпеться. Спал он урывками днем, а ночью начинался кошмар – а ночи удлинялись с каждым днем, наступала осень, самое красивое и приятное время в Нордланде, хоть и самое короткое. Отступила изнуряющая летняя жара, исчезали постепенно надоедливые летние насекомые, частые небольшие дожди сделали воздух влажным и пахнущим мокрой землей и грибами. Особенно красиво было осенью в Элиоте. Сама эстетика этого слегка пафосного, чопорного города была какая-то осенняя, пасмурная, дождливая. И уютнее всего в этом неуютном городе было именно в дождливый осенний день, когда улицы его раскрашивались разноцветными кленовыми листьями, пахли влажными мостовыми, поблескивали мокрым умытым камнем. В такие дни в чистых его кварталах было много прогуливающихся горожан, любующихся осенними улицами, красотой осенних кленов. На мостиках через каналы встречались друзья и влюбленные; под ними неспешно скользили лодки торговцев по темной, украшенной яркими листьями, воде, как дорогое зеркало, отражающей город, мосты, горожан, клены, буки и тисы.