Солнц оглядывается.
Волнуется.
Ищет.
Смотрит в лица бегущих по улице ребятишек, ищет одно-единственное, которое не спутает ни с чем – не находит, разочарованно говорит:
Не здесь.
Кошк пытается утешить, осторожно подсказывает, а может, ты его видел, но не узнал, в конце концов, ты даже не знаешь, как он выглядит, ты бы хоть походил, поспрашивал, может, кто что знает. Солнц сомневается, наконец, нехотя соглашается, заходит в маленькие кафе, болтает с посетителями, пытается что-то узнать, сам толком не знает, что, даже пару раз захаживает к кому-то в гости на пирог с начинкой из прошлого, из воспоминаний, из чего-то бесконечно далекого, что осталось где-то там, в детстве. Солнц, наконец, разводит руками, снова говорит —
И все-таки не здесь.
Солнц и Кошк возвращаются туда, где оставили машину – городок стареет, ветшает на глазах, пустеют маленькие кафе, улочки, гаснут фонари, ветер гонит по переулкам обрывки прошлого. Садятся в машину, Солнц вычеркивает на каких-то неведомых картах еще один городок, едут дальше.
Иногда Солнц сразу говорит, что это не его городок – и тогда Солнц и Кошк даже не отступают назад, остаются ночевать в каком-нибудь заброшенном отеле, по которому бродят воспоминания, непонятно чьи, непонятно о чем. Иногда остаются на пару-тройку дней, ходят по опустевшим домам, смахивают пыль с фотографий на каминных полках, открывают запыленные книги, пытаются понять, что было здесь, когда было. Чуть погодя снова пускаются в путь, ищут один-единственный городок, которого…
– …этого городка нет.
– А? – Солнц даже толком сразу не понимает, что говорит Кошк.
– Нет такого городка.
– К-какого городка нет?
– Того… который ты ищешь.
Солнц фыркает:
– Смеешься, что ли, как может не быть этого города…
– Ну, вот так… может не быть.
– Нет, ну ты сам подумай, как не может быть городка, где прошло мое детство?
Кошк прищуривается:
– А с чего ты взял… что у тебя было детство? Ты его помнишь? Хоть одно событие? Хоть один случай? В каком доме ты жил? На каком этаже? Была у вас лестница? Ты хть раз выбирался ночью из окна, чтобы бежать куда-то с друзьями? А лестница скрипела или нет? А ты просил на ночь оставить лампу, потому что боялся темноты? А что тебе дарили на Новый Год? А что ты на самом деле хотел? Не помнишь? А может… просто не знаешь? Не знаешь, потому что у тебя всего этого не было?
…детство – пора сложная и противоречивая. У большинства людей оно бывает в самом начале жизни, они и не догадываются, что может быть как-то иначе. Однако, случается, что детство дается ближе к сорока, а то и вовсе в самом конце жизни, когда кажется, что все уже было, и прошло, и кончилось, – и тут бац, все болезни позади, и можно бегать целыми днями, и ни о чем не беспокоиться, потому что обо всем позаботился кто-то другой.
Встречаются люди, у которых и вовсе нет детства – ни в начале, ни в конце жизненного пути. Такие личности чувствуют, что им чего-то не хватает, ищут детство, которого нет, иногда утешают себя тем, что, наверное, их детство прошло не там, где они живут, а где-то в другом месте, в другом городе. Так они и колесят по городам, ища свое детство, которого нет…
– …думаешь… все так плохо? – Солнц обреченно смотрит на Кошка, все еще не хочет верить.
Кошку и самому не по себе, он чувствует, что напрасно сказал это Солнцу, совсем напрасно, лучше бы Солнцу никогда не знать про людей, у которых нет детства…
– Ну… как знать… может… может, есть где-то твой город… город, где прошло твое детство…
Солнц спохватывается:
– А… а где прошло твое детство?
Кошк начинает бормотать что-то про маленький городок где-то нигде, бормотание получается неубедительным, жалким…
– А я знаю, где, – говорит Солнц.
– Знаешь?
– Знаю… везде.
– Ну… – Кошк еще пытается перевести разговор в мирное русло, – нам приходилось много переезжать с места на место…
– Да нет… твое детство было везде… во всех городках…
– В смысле?
– В смысле… ты мне скажи, почему все эти города опустели, ты мне можешь сказать?
– Откуда мне…
– …да ты-то очень прекрасно знаешь… потому что твое детство прошло там…
– Где там?
– Везде… в каждом городке… я еще думал, что меня так настораживает, почему я в каждом городке среди детей вижу одно и то же лицо, одного и того же мальчишку… странно, что я вас не узнал, вы же почти не изменились… Ну а теперь будьте любезны скажите мне… как так получилось, что у вас было детство в каждом городке? И как так получилось, что каждый городок после этого опустел?
– Вот что… – Кошк прищуривается, смотрит на Солнца, – ты вот все город свой ищешь… которого нет…
– Ищу.
– А у меня этих городов, как видишь, вагон и маленькая тележка… Думаю, ты не откажешься от маленького уютного городка…
Солнц не верит, Солнц сомневается, Солнц чует какой-то подвох, ну не может быть все так просто, все так гладко, не может, как так можно взять и подарить детство…
А вот так, говорит Кошк, можно взять и подарить, выбирай любой.
Солнц теряется, Солнц не знает, что выбрать, хочется и тот, и другой, и третий, – наконец, выбирает себе городок со старой заброшенной мельницей на холме, с богатым особняком на окраине, в котором живут странные люди, с кофейней, где подают пироги с начинкой из лета, с домом в непонятное число этажей, где по скрипучей изогнутой лестнице можно подняться в мансарду и заночевать там, глядя на тяжелые летние звезды…
…Солнц просыпается, спохватывается – ему что-то снилось, какой-то странный сон, как будто он ездит с кем-то по бесконечным дорогам, ищет что-то… что-то… ладно, неважно, этот сон совсем неинтересный был, то ли дело вчера снилось, как Солнц над городом летал, а теперь скорей, вставать, столько всего сделать надо, перво-наперво позавтракать на террасе, а там уже Звезд в гости заглянул, мама Солнцева ему чай наливает, Солнц вспоминает, а я тебя во сне видел, мы ездили куда-то, не помню, куда. Звезд загадочно улыбается, оглядывает утренний летний городок, из которого ему предстоит высосать все детство до последней капли, оставить только опустошенные руины…
Темнота боится темноты
…темнота в нашем доме боялась темноты – поэтому всегда просила оставлять в комнатах хоть немного света. Мне это «немного света» вылетало в копеечку, но я не хотел обижать темноту. Я оставлял в комнатах маленькие фонарики, и темнота смотрела на них из самой себя, когда пряталась по углам. Я гасил свет только в спальне, потому что не мог заснуть, когда где-то мерцал фонарик – но там темнота не боялась, потому что рядом спал я. и темнота устраивалась у меня в ногах, сворачивалась калачиком, посапывала во сне.
Когда наступала ночь, темнота пряталась в доме, выходила только лунными ночами, скрывалась под сенью деревьев, таилась в кустах. А вот в безлунную ночь темноту было не выманить из дома никакой силой.
Тем более странно мне было, когда я заблудился ночью в лесу – хотел сократить путь, вместо этого заплутал – и темнота поспешила спасать меня. Я не поверил себе, когда увидел её в лесу, темнота бросалась мне на грудь, облизывала лицо, махала хвостом, вела меня к дому. До сих пор не могу поверить, что темнота не побоялась темноты и пошла искать меня – тем не менее, это было так…
Окно напротив
Из окна в номере была видна стена соседнего дома – это было тем более странно, что никакого дома рядом с гостиницей и близко не было, старинный особняк, где я остановился, возвышался на обрыве над морем, а вокруг расстилалась вересковая пустошь. Тем сильнее возмутила меня эта стена из окна номера – зря я, что ли, выбирал гостиницу с видом на море, чтобы теперь смотреть на стену. Я высказал свои претензии администратору, на что тот пожал плечами и ответил, что все номера заняты, и сделать они ничего не могут, и вообще, я платил за номер, а не за вид из окна, а вид из окна никто не обещал, ну и что, что на пустоши стоит дом, вы покажите, где на сайте гостиницы написано, что вид из окна, то-то же, нигде, так что нечего тут, и вообще, скажите спасибо, что вас не просят за стену доплачивать. Мне ничего не оставалось, кроме как вернуться в номер и занавесить штору, чтобы не видеть стену. Я был так поражен, что даже не удивился, почему люди в отеле так спокойно говорили по стену, которой просто-напросто не могло быть.
Иногда по вечерам в стене появлялось окно, и приходилось занавешивать шторы плотнее, чтобы не видеть бьющий из окна свет, и чтобы люди в окне меня не заметили. На мою беду любопытство оказалось сильнее меня, и я сам начал потихоньку разглядывать силуэты в окне, пытаясь понять, что там происходит.
Не помню, когда я понял, что наблюдаю за самим собой – кажется, на третий или на четвертый вечер. Меня оказалось как минимум трое – один намного моложе, чем я сейчас, совсем еще мальчишка, ко мне приходила женщина с сиреневыми волосами, женщина, которую в этой своей жизни я не знал. Когда она приходила, я закрывал шторы, чтобы не подглядывать за собой и за ней. Второй я день и ночь возился с какими-то чертежами, которые никак не мог завершить, – это я был, казалось, чуть старше меня настоящего. Третий я был почти старым, мне даже неприятно было, что где-то когда-то я доживу до таких лет, располнею, буду посиживать в кресле у окна с чашечкой кофе. Глядя на такого себя, я даже пообещал себе, что никогда-никогда в жизни таким не стану, уж не знаю, что я сделаю, но только не это, не это, не это, не так, не так, не так, хоть бы бегать начать по утрам или перестать обжираться на шведском столе, или еще что.
Все три я менялись попеременно, я никогда не знал, какой я буду на этот раз, и в какой вечер я умру. Все три я умирали по-разному: – к первому я приходил чопорно одетый мужчина, должно быть, муж женщины, заводил удивительно спокойный разговор, потом стрелял три раза, тоже удивительно спокойно – два раза мне в голову, третий раз в голову жены.
Ко второму я приходил неприметный человечишко, долго ругался о чем-то, я не слышал, о чем, показывал на чертежи, требовал что-то, я не соглашался. Мне становилось страшно, когда я в порыве ярости бросался на человечишку с чем-то острым, режущим – и я никак не ожидал, что он окажется проворнее меня, перехватит мою руку.
С третьим я и вовсе все было жутко – когда на город падало что-то, не пойми что, темнота ночи озарялась ослепительной вспышкой, а потом не было ничего, только обугленные руины, в которых напрасно я искал свои останки.
Проще всего было задернуть шторы и не смотреть. Не спрашивать себя, что это такое, как это, почему это. Просто. Не смотреть. Не спрашивать. Задернуть шторы. Спать. А не караулить окно напротив, ждать какого-нибудь из трех вечеров, когда…
Я еще долго думал, какой вечер мне выбрать, почему-то казалось, что мне не позволят проникнуть во все три реальности, хоть бы в одну дали попасть. Я решил выбрать мир с чертежами – но он как назло перестал мне попадаться, как будто смеялся надо мной. Мне не оставалось ничего кроме как выждать появления хоть какого-нибудь вечера смерти, как я называл их про себя. Вечер смерти выдался неудачный, третий, – мне меньше всего хотелось спасать себя третьего, хотя, если разобраться, я третий как раз не сделал ничего плохого, за что меня можно было бы ненавидеть. Я открыл окно, прикидывая расстояние до соседней стены…
…тело найдено на камнях у берега, предположительно, выбросился из окна своего номера…
– …надо же, получилось у вас.
– А вы еще сомневались?
– Ну… как-то даже не представлял, что можно вот так заставить человека из окна выброситься…
– Да без проблем, как видите.
– Ну что же… а еще одного можете?
– Опять же – без проблем.
– Вот и прекрасно… принимайте заявочку…
Филе из фильма с филином
Это не книга, думает Родригес, глядя на бегущие по траве маленькие ножки.
Это не книга, думает Родригес, слыша короткий смешок.
Кто-то бежит там, ножками, по траве, кот-о коротко смеется, исчезает в глубине сада, когда-то заботливо заброшенного, а теперь вернувшегося к своему первозданному виду, – трава аккуратно подстриглась, деревья стали конусообразными, кусты круглыми, на клумбах пробились розы. Дайте саду время, и он снова станет самим собой.
А это не книга, думает Родригес. Книги вон, играют на лужайке. Родригес окликает их, книги бегут в дом – кто-то научил их не доверять незнакомцам.
.
Родригес осторожно вошел в дом, чтобы познакомиться хотя бы с хозяином – но вместо этого заплутал в лабиринтах коридоров и лестниц, заблудился в комнатах. Напрасно Родригес звал хть кого-нибудь – в доме как будто не было ни души, даже голоса книг смолкли.
– Простите… вы меня звали? – наконец, откликнулся дом.
– Нет… то есть, да… то есть… понимаете, я заблудился… Вы бы не могли мне хотя бы показать… где здесь выход?
– Я бы с радостью, – отозвался старый дом, – но понимаете… я сам заблудился…
– Вы заблудились? В… в чем?
– В самом себе.
– Немыслимо.
– Увы, бывает и так.
На счастье голоса Родригеса и дома были услышаны – и вскоре в зале появился заспанный хозяин в халате… ой, то есть это был просто заспанный халат, широко зевающий во весь воротник, а хозяин ковылял следом, кутаясь в пижаму.
– Простите, – смутился он, – совсем не ждал гостей…
– Я восхищен вашими книгами, – соврал Родригес.
– Очень приятно слышать. Давайте я вас с ними познакомлю. Разрешите пригласить вас на ужин, у нас как раз запеченное воскресенье в соусе из субботы.
Родригес вошел за автором в столовую, где уже расположились книги, – к своему удовольствию, он отметил, что их было не так уж и много. Просто Родригес полагал, что если автор написал много книг, они не могут быть все хорошими, наверняка попадется какой-нибудь хулиган или двоечник. А вот если книг мало, то есть надежда, что все они и правда хороши…
Когда все расселись за столом, Родригес обратил внимание на кого-то, сидевшего по правую руку от автора.
– Но это же… – не выдержал Родригес, – это же совсем… совсем не книга…
Он ожидал, что автор возмутится, но хозяин дома только кивнул:
– Верно, это не книга.
– Но тогда… тогда что же это такое?
– Все очень просто, – улыбнулся автор – это фильм.
– Филин?
– Да нет же, фильм.
– Филе?
Фильм недовольно поежился.
– Да нет же, это не филе и не филин, а фильм. Фильм, который я снял… давайте покажу… Да что тянуть, фильм, покажи себя!
– Фильм не заставил себя долго упрашивать, и показал себя во всей красе, – фильм был очень интересный, про полицейского, который закрывал глаза на проделки наркоторговцев, потому что был с ними в доле, а какой-то несостоявшийся литератор вывел всю шайку на чистую воду, – его самого чуть не арестовали, но все кончилось хорошо…
…фильм пускает титры, раскланивается, принимает аплодисменты…
.
Приходит ночь, приходит на цыпочках, чтобы никого не разбудить. Поднимается луна – по ступеням изогнутой лестницы, смотрит, чтобы не наступить на седьмую ступеньку, не заскрипеть на весь дом. Потому что все спят, и нечего тут шариться, и вообще… хотя нет, не все, Родригес не спит, что-то не дает ему покоя. Да нет, ужин отличный был, лучше некуда, а вот другое…
…маленькие ножки бегут по траве, короткий смешок…
Это не книга.
И не фильм.
Что это, черт возьми, такое…
Родригес осторожно выбирается из постели, с широченной кровати в комнате для гостей – здесь хочется жить, не меньше, – тихонько прокрадывается по лестнице мимо кухни, где ночь и луна опустошают холодильник, спускается в подвал, сам не знает, зачем, может, там прячется разгадка чего-нибудь, неизвестно чего…
…так и есть.
Родригес вздрагивает, когда видит гроб, вот так, в темноте подвала, чуть подсвеченный лампадами, в гробу лежит… Родригес её не знает… или нет, знает… что-то знакомое, до помешательства знакомое, розовые деревья, причудливые храмы, бамбуковые изогнутые крыши, пагоды и тории, розовые рассветы…
Родригес узнает Японию, но поему она мертва, как она может быть мертва, кто её убил, быть не может, чтобы этот милейший человек, автор… а почему быть не может, мало ли что скрывается под маской радушного хозяина…
– Вы… да как вы смеете?
Родригес оборачивается, чтобы увидеть заспанного автора в халате, вернее, автора в заспанном халате, который снова зевает во всю ширину воротника.